Лайл зарычал, оттолкнул её руку и вошёл в неё, наткнувшись на тесноту и сопротивление, и Оливия выгнулась, с лёгким удивленным вскриком, и её тело напряглось. Он глубоко поцеловал её, и в глубине этого поцелуе, казалось, таились запасы желаний, которые хранились целую вечность.

Оливия обвила его шею руками, потом обхватила ладонями его лицо. Напряжение ослабело, и она поцеловала его в ответ с безжалостной силой. И пока они целовались, во время этого долгого поцелуя, он вошёл в неё снова, ещё глубже. Она немного напряглась, но не отстранилась и не стала отталкивать его.

Голос или воспоминание донеслись издалека, с предупреждением.

Остановись. Время остановиться.

Но предупреждение было таким туманным, а Перегрин уже потерял осмотрительность, охваченный самой настоящей жаждой. Он находится в ней, и она принадлежит ему, и он может только входить в неё снова и снова, заявляя на каком-то примитивном языке «моя». Моя. Моя.

Где-то в пульсирующем безумии он ощутил, как напряжение спадает, и она начинает двигаться навстречу ему, отвечая.

Ногти Оливии вонзились ему в спину. Её тело вздымалось ему навстречу, снова и снова, быстрее и быстрее.

Тут это произошло, во внезапном, необузданном наплыве: последнее бешеное усилие, и взрыв счастья и удовольствия. И чувство погружения в сумасшедший мир, где звёзды взлетают вверх или падают в бездну неба.

Потом стало тихо, и только их сердца продолжали неистово колотиться.


Оливия лежала под ним, ошеломлённая.

Безнравственным гравюрам было далеко до этого. Она едва могла осознать всё. Такая проникновенная интимность. Такие возвышенные чувства.

Великий Боже!

Она ощущала, как сердце успокаивается и дыхание замедляется. Его член выскользнул из неё, и она почувствовала печаль и невозможное счастье одновременно.

Этот ужасный, ужасный поход под ледяным ливнем по бесконечной дороге. Самое худшее и тёмное время в её жизни.

Даже когда папа умер, и сердце её разрывалось, у неё, по крайней мере, была мама.

Этой ночью она ощутила себя совершенно одинокой, вглядываясь в громадную темноту замка, который ничем не манил ее, ни одно окно не светилось, чтобы поприветствовать ее.

И вот как все это закончилось. Она оказалась в некотором роде на небесах, но не на тех добропорядочных, скучных небесах, о которых болтают люди. А в его объятиях.

Лайл сместился в сторону, перекатившись на бок, увлекая ее за собой. Он притянул ее зад к своему паху, опустил голову ей на плечо. Его ладонь обхватила ее грудь.

Оливии хотелось умереть от удовольствия при этом интимном, властном прикосновении. Ее сердце перевернулось само по себе. Она боялась заговорить, боялась возвращения обратно в мир. Она ухватилась за этот момент, когда всё, наконец, встало на свои места, поскольку они вместе и любят друг друга телом, и сердцем, и душой. На краткий бесконечный миг весь остальной мир, вся остальная их жизнь и грубая реальность оказались в стороне.

Голос Лайла, тихий и охрипший, прервал тишину:

— С тобою всё в порядке?

Да, наконец, впервые.

— Да.

— Я думаю… — начал он.

— Не думай, — посоветовала Оливия. — Давай не будем думать хотя бы немного.

Она положила руку на его ладонь, обхватившую её грудь:

— Не шевелись. Ничего не делай. Давай просто… побудем.

Повисла долгая тишина, но не спокойная. Она могла чувствовать, как в нём нарастает напряжение.

Поскольку Перегрин добрый и честный.

— Я думал, что ты умираешь, — тихо сказал он.

— Я тоже так думала, — созналась Оливия.

— Я думал, ты будешь становиться всё холоднее и холоднее, не переставая дрожать, пока не умрёшь на моих руках.

Тогда она была такой замёрзшей и такой несчастной, что могла просто позволить этому случиться, как бы оно ни было, несмотря на все его усилия. Теперь Оливия вспомнила: яростное движение его рук на её теле, боль, когда он заставлял кровь в ней двигаться снова… Его руки, его руки…

— Я тоже так думала. Что никогда не согреюсь. Или нет. Не уверена, что могла тогда думать.

— Что ты там делала? — спросил Лайл. — Снаружи.

Она ему рассказала. Всё, включая их воображаемую беседу.

— Почему ты вместо этого не запустила чем-то в меня? — удивился он. — Не смогла найти способ помучить меня без выхода под дождь?

— Когда я выходила, дождя не было, — отвечала Оливия. — На небе не было ни облачка. Ну, может клочок-другой.

— Ты там просидела много часов, — сказал он.

— Такое ощущение, что прошли годы.

— Что же мне делать с тобою?

— Завести тайный роман? — предложила она.

— Я не шучу, — ответил Перегрин.

Она развернулась в его объятиях.

— Но это то, чего мы хотим. Вся эта ерунда насчёт того, чтобы держаться друг от друга на расстоянии. Нельзя бороться с Неотвратимым.

— Мы не очень-то старались, — возразил он. — Одно испытание самоконтроля, и мы провалили его.

— Лайл, я проваливала все испытания самоконтроля.

— А я нет. Я мог вызвать твою горничную. Я мог поднять на ноги весь дом, и все бегали бы вокруг, принося что-то горячее и что-то тёплое, суетясь над тобой, посылая за врачом посреди ночи. Но нет.

Оливия погладила его по щеке.

— Ты не мог бы ненадолго запереть свою совесть в ящик? Разве мы не можем просто насладиться моментом?

Лайл придвинул её к себе и зарылся лицом в волосы.

— Ты сводишь меня с ума, — проговорил он глухим голосом. — Но сходить с ума с тобою восхитительно, и обычно я хорошо провожу время. Мы нравимся друг другу, когда не пылаем ненавистью — и мы с тобой друзья. А теперь мы занялись любовью, и у нас хорошо получилось.

Оливия рассмеялась:

— О, Лайл.

— Неплохая основа для брака, — добавил он.

Гр-р-р.

Она отодвинулась в сторону:

— Я так и знала, так и знала.

Перегрин придвинул её обратно, прижав крепко к своему твёрдому телу. Он был таким тёплым и сильным, что ей захотелось растаять на месте.

— Послушай меня, — произнес Лайл. Его тёплые губы находились возле её уха. Аромат его кожи заполнял её ноздри, превращая мозг в желе.

— Мы разрушим друг другу жизнь, — возразила Оливия.

— Не совсем, — ответил он.

— О, Лайл, — она склонила голову ему на грудь. — Я восхищаюсь тобой. И всегда восхищалась. Отчасти это твоя честь, твои принципы, этика и чувство долга — и всё эти прочие прекрасные вещи. И все они сейчас перепутались у тебя в голове, не давая увидеть ситуацию, как она есть. Ты думаешь: «я её погубил». Послушай меня, факт в том — это действительно факт — что меня должны были погубить, рано или поздно. Я рада, что это был ты. Любовную жизнь следует начинать ярко, и ты мне с эти помог.

— Начинать? — переспросил Перегрин. Всё его тело словно окаменело.

Дальше будет только хуже, но ничего не поделаешь. Он намеревается поступить как порядочный мужчина, и он самый упрямый человек на свете.

— Я тебя обожаю, — продолжала Оливия. — Всегда обожала и буду обожать. Но я эгоистка и романтик. Я должна занимать первое место в сердце мужчины. Меня не устроит то, чем довольствуются другие женщины, которые остаются в одиночестве и тоске.

— Довольствоваться? Оливия, тебе известно, что ты мне дороже, чем…

— Чем Египет?

Короткая, но многозначительная пауза.

— Что за странные вещи ты говоришь? — заговорил Перегрин. — Это совершенно разные вещи.

— Возможно, они разные, но одна из них всегда главенствует в твоём сердце и будет главенствовать. Я не смогу довольствоваться вторым местом в сердце моего мужчины.

Оливия ощутила, как он вздрогнул.

Она отстранилась и села.

— Мне нужно вернуться в свою комнату.

Он тоже сел, и сердце у неё заныло от боли. Свет огня подчеркнул контуры его груди и мышцы рук. Оно превратило его волосы в солнечный свет. Лайл — один из тех мужчин, которые снятся женщинам во сне, мужчина из мифов. Эти мечты и мифы вдохновляли создателей знаменитых статуй из бронзы и золота, перед которыми верующие приносили подношения в молитве.

Оливия бы с радостью стала его почитательницей. Она достаточно романтична для этого, но одновременно слишком романтична и слишком цинична, чтобы поступить разумно и выйти за него замуж.

Лайл поднял одно из брошенных одеял и набросил на неё:

— Ты сейчас не в состоянии думать. Выбора у тебя нет. Ты можешь забеременеть. А даже если нет, Оливия, существуют правила, и я знаю, ты не захочешь опозорить свою семью.

— Значит, мы должны найти способ обойти правила, — сказала она. — Мы сделаем друг друга несчастными. Если бы хоть на миг заткнул рот своей совести, ты бы понял. Ты слишком умён, чтобы не видеть этого.

Повисла тишина. В огне затрещало. Перегрин расслышал шелест. Это должно быть дождь.

Дождь. Такая простая вещь. Которая случается постоянно. Дождь привёл её сюда и привёл их к обоим к этому всему.

Самое ужасное в том, что Оливия в кои-то веки была права. Ужас в том, что она понимает всё так же ясно, как он сам. Она ему небезразлична. Он сходит с ума по ней. Однако он не может быть уверен, что этого достаточно, и совесть, которая приказывает ему жениться на ней, говорит, что она будет несчастна, если он так поступит. Когда он задумывался о том, чтобы связать свою жизнь с Оливией, он всегда думал о том, какой хаос она устроит. Он не думал о том, что произойдёт с её жизнью.

Теперь Перегрин вглядывался не в охваченное самумом будущее, которое он воображал, а в своё сердце. Он не может предложить ей то, что ей нужно, то, чего она заслуживает. Она должна занимать главное место в сердце мужчины, и ему не приходило на ум до настоящего времени, что возможно в его сердце на это просто нет места.