– Имущество у людей спалили… щенки…

Бойцы не останавливались и как будто не слышали.

Потом они возвращались и проносили мимо запах крови и кислую пороховую вонь.

Однажды двое несших носилки остановились, положили своего раненого на пол и уселись передохнуть. Тотчас одна из женщин подскочила к ним и страшно закричала:

– Сопляки! Хватит! Смотрите, что наделали! Слышите, вы? Хватит с нас! Сдавайтесь лучше немцам и дайте нам жить!

Бойцы молчали. «Пых-пых!» – вспыхивала у одного папироса, и из темноты выступали подбородок, рот и часть носа, а потом пропадали.

Мама Ярослава тоже подошла к ним.

– Что нам делать? – спросила она негромко. – Вы простите, что задаю вопросы, но нельзя же, в самом деле, так! Устроили такую битву в городе, где столько мирного населения! Дети, старики… Зачем вы начинали, если у вас совсем нет сил?

– Заткнись, шкрыдла! – засипел тот, что с папиросой. – Мы за вас помираем, вон… – Огонек метнулся вверх-вниз, и Катажина догадалась, что он кивает на носилки. – А вы тут жрете и еще недовольны!..

А второй проговорил:

– Дорогая пани, если за свободу не платить кровью, то никакой свободы вообще не будет…

Они забрали своего раненого и ушли.

Катажина ходила за водой для всего подвала. Другие не ходили – боялись обстрелов. Никто ни разу не вызвался ее подменить. Просто молча смотрели, как она берет два чайника, отодвигает мешок с песком и выбирается наружу. Потом закладывали за ее спиной низенькое подвальное оконце.

Оказавшись на улице, Катажина всегда несколько минут стояла, прислонившись к стене, – осваивалась со свежим воздухом и переменившимся пейзажем. С каждым разом все меньше домов она заставала целыми. Улицы стали неузнаваемы. Среди развалин своего дома Катажина вдруг заметила книгу «Приключения Гулливера» и подобрала ее. Книга почти не пострадала, только слегка обгорел уголок обложки.

Катажина ходила за водой к бомбовой воронке, а потом возвращалась в подвал. Ее ни о чем не спрашивали. Брали воду и иногда благодарили.

16 августа во время такой экспедиции она увидела в развалинах чью-то руку и подошла, чтобы помочь. Но помогать оказалось некому – молодой человек был уже мертв. В другой руке он держал пистолет. Мама Ярослава осторожно разогнула пальцы убитого, еще теплые, и взяла пистолет себе.

А в подвале стало совсем уж нехорошо. В душной и голодной темноте люди сидели, как крысы. Когда Катажина поставила на пол чайники с водой, к ним сразу метнулись две или три тени. В углу захныкали дети.

– Назад! – крикнула Катажина. – Напоите сперва детей!

Чьи-то руки схватили ее за плечи и оттолкнули так, что она едва не упала. Тогда Катажина опустила руку в карман и нащупала свой пистолет. Неожиданно грянул выстрел. Пистолет в пальцах подпрыгнул, как живая рыба. Тени пугливо шарахнулись. А Катажина повторила, не повышая тона:

– Сперва дети.

Когда вода закончилась, вокруг снова начались разговоры.

– Вы слышали, что в Германии – революция?

– Какая революция?

– Коммунистическая, еврейская – вот какая.

– Вместо Гитлера теперь у них Штиг… какая-то сложная фамилия. Аристократ.

– Между прочим, Варшаву уже сдали. Только нам не говорят, чтобы не было паники.

– Откуда вы знаете?

– Об этом все давно знают. И договор подписан. А нас как участников восстания – к стенке! Вот так-то!

Наутро Катажина ушла из этого подвала. Ей больше не было страшно. «В конце концов, я у себя дома», – сказала она себе.

Улицы теперь почти исчезли. Остались бесконечные груды щебня и камней. Среди холмов строительного мусора вились узенькие ложбинки. Лишь изредка посреди обломков торчали обгоревшие скелеты зданий. Катажине казалось, что она очутилась на другой планете, описанной в фантастическом романе. Например, на Марсе. Пыль никогда не оседала над Старым городом. В удушливых клубах лишь изредка проглядывало жаркое августовское солнце.

И еще в развалинах страшно воняло. Сооружать уличные уборные после гибели канализации здесь негде. Все скверы и улицы уже заняты могилами. Убитых закапывали прямо под мостовую, выломав булыжник, или посреди сада. Везде воздвигнуты или нарисованы кресты – вся земля теперь освящена.

Катажина почувствовала себя усталой и села передохнуть. У нее были с собой чайник, платок, пистолет и книга. Туфли развалились, и она перевязала их бечевкой, но бечевка все время сваливалась. На соседней улице, невидимой за развалинами, шла перестрелка. Потом мимо пробежали, жарко дыша, два молодых человека. Катажина поднялась и пошла дальше.


18 августа

Валерий лежал в госпитале уже целую вечность. Сверху непрерывно что-то взрывалось и падало, за стеной устало кричали раненые. Хирург, равнодушный к их страданиям, терзал тела скальпелем. Когда отключалось электричество, санитарка держала в онемевшей руке керосиновую лампу или свечу. На раненых капал расплавленный воск. Иногда начинало резко пахнуть спиртом. Среди общей вони этот запах казался свежим, как ладан во время мессы в переполненном костеле.

Что хорошо – так это то, что боль перестала разливаться по всему телу и сосредоточилась с правой стороны груди. Теперь Валерия постоянно мучил голод. Он считал, что это – признак выздоровления, и втайне радовался. Время от времени мимо сомнамбулически проходили сестры. Они стали все на одно лицо – бледные, одутловатые, с остановившимися глазами.

18 августа Валерий попробовал сесть. Получилось. Спустил ноги на пол. Одна из сестер приостановилась, тупо глянула на него – заметила непорядок, но ничего сказать не успела: прямо над госпиталем разорвался снаряд. Стены затрещали, на раненых посыпались кирпичи. Помещение наполнилось дымом и пылью.

Разом поднялся страшный многоголосый крик. Срываясь с постелей, волоча ноги, путаясь в бинтах, раненые хлынули к выходу. Парнишка с перебитыми ногами смотрел, как удирают остальные, и тихо плакал – у него не получалось спуститься с кровати. Какой-то офицер с пробитой головой потерял сознание, и его затоптали. Валерий ухватился руками за стенку. Шаг за шагом он пробирался к двери. Выход был завален.

Сестры пытались вытаскивать кирпичи, но сверху сыпались все новые и новые. Хирург в темноте кричал, чтобы ничего не трогали – иначе может обрушиться перекрытие.

К рухнувшему госпиталю Борута пригнал два десятка пленных немцев.

– Копать! – крикнул он, указывая на вход.

Немцы сбились в кучу и нерешительно поглядели на завал.

– Разбирайте кирпичи, – повторил Борута, переходя на идиш. Идиш многие немцы понимали.

Пленные продолжали мяться. Один из них, кадыкастый мужчина с беспокойными глазами, сказал:

– Мы не будем. Нас засыплет.

Не меняя выражения лица, Борута поднял автомат и прикладом ударил немца в лицо. Немец хрустнул, упал, потом заворочался, выплевывая кровь и зубы, приподнялся и снова обвалился.

Остальные нехотя взялись за работу. Вытащили нескольких погибших, потом одного тяжелораненого. После этого пошел битый кирпич. Принесли две балки, укрепили косяк. К вечеру добрались до госпиталя. В живых оставались две медсестры, хирург и пять раненых.


29 августа

Церковь святого Мартина погибала долго. Сперва сотрясалась и обваливалась звонница, обнажался каркас нарядной крыши, но после погнулись и обломились его тонкие ребра, и осталось только надежное укрытие из древних, неотесанных камней. Золоченая лепнина, накрахмаленные цветы в стеклянных ковчежцах – все повалилось на пол кладбищенским хламом. А потом рухнула и церковь, и бойцы Лесеня несколько часов под непрерывным обстрелом разгребали руины и вытаскивали людей. Раненых торопливо перевязывали. У Малгожаты оказался раздроблен палец на правой руке. Мариан, оповещенный об этом, вытащил из бездны кармана флягу и, ни слова не говоря, быстро облил ее руку. Во фляге оказался спирт. Малгожата взвыла от боли и неожиданности. Мариан сказал: «Надо продезинфицировать» – и спрятал флягу обратно.

Теперь с толстым, как бревно, обмотанным пальцем, Малгожата перебиралась от одного раненого к другому – быстро осматривала, останавливала кровь, накладывала повязки. Вообще дело было плохо.

Халтура шел за ней следом. Живым он давал кусочек хлебца и приговаривал:

– Кто ест от плоти Христовой, тот наследует жизнь вечную.

Один из раненых, истощенный, бледно-рыжий человек в немецкой форме с оторванными нашивками, слабо засмеялся и сказал:

– Что ты мне говоришь, какой Христос – я еврей.

– А! – молвил Халтура беспечно и впихнул хлебец ему в рот. – Христос не Гитлер, ему все равно, еврей ты или нет.

Над мертвыми он быстро бормотал по-латыни.

У истекающего кровью молодого человека оба остановились. Малгожата осмотрела раненого – бумажно-белый от потери крови, с синими губами, почти раздетый. Колотая рана в области сердца. Она взяла широкий бинт, надвинулась с повязкой… но раненый был мертв и уже успел остыть. Однако кровь все текла и текла, не останавливаясь, а глаза смотрели прямо на Малгожату. Ей стало крепко не по себе.

– Глядите, пан Томаш, – обратилась она к Халтуре. – Что с ним? В первый раз такое вижу!

Халтура тронул кончиками пальцев кровоточащую рану и нарисовал на лбу Малгожаты красный крест. Затем слегка обнял ее и подтолкнул:

– Ступай, дитя, делай свое дело. Только сперва позови Баркевича.

Баркевич прибежал тотчас.

– Флягу, – повелительно молвил Халтура.

Марек молча полез в карман. Томаш Халтура свинтил крышку и быстро выплеснул на землю остатки спирта. Мариан побледнел. Не обращая на это внимания, Халтура поднес флягу к ране лежащего у стены молодого человека. Кровь, до этого лишь сочившаяся, вдруг забила фонтаном, заливая руки Халтуры и флягу, а потом так же внезапно иссякла. Халтура встряхнул флягу – там сыто булькнуло. Показал Баркевичу.

Мариан постучал себя пальцем по лбу.

Халтура торжественно произнес:

– Когда-то здесь была статуя Христа, у которой каждый год стригли отрастающие волосы… Не та ли это статуя? А если это так, то мы сейчас обрели Святой Грааль. Ступай с Богом, дитя. Спасибо за флягу.