В этот день поднялся обжигающий ветер, и в воздухе полетели пепел и пыль, так что пришлось обернуть лица шарфами и ехать почти вслепую. Джауфре Рюдель время от времени ловил страдальческий взгляд Гвидона, который, казалось, готов был заплакать, умоляя, чтобы над ним смилостивились и перестали наконец мучить.

Баниаса достигли на третий день. Это был небольшой пограничный город, несущий на своем теле незаживающие язвы постоянных сарацинских набегов. Городская цитадель выстроена на берегу реки, которая и защищает стены, и наполняет цистерны и оросительные каналы, и вращает жернова мельницы, выстроенной у самых городских ворот. Со стены открывается заманчивый вид на плодородную равнину.

Гарнизоном крепости командовал старый, высушенный солнцем барон с коричневой кожей и белыми волосами. Звали его Жеан Ле Раль.

– Слава Богу, мессиры! – приветствовал он вновьприбывших. – Без вашей помощи я вряд ли удержал бы Баниас… Нуреддин в нескольких часах отсюда. Мы должны подкрепить силы и готовиться к решающему бою, ибо запасов продовольствия в городе не хватит для того, чтобы выдержать долгую осаду.

Таким образом, почти не давая времени вздохнуть и хорошенько оглядеться по сторонам, служба Господа Бога в местах Искупления цепко охватила Джауфре Рюделя со всех сторон, так что ему не оставалось ничего иного, кроме как твердо и доблестно, без оглядки, следовать каждому ее призыву.

Во дворе цитадели снимали потные попоны с уставших лошадей, седлали свежих. Бароны и их люди ничего не ели перед боем, а пили весьма умеренно. Графу Триполитанскому и жара, казалось, была нипочем: расхаживал в кольчуге и шлеме, с развевающимся белым шарфом на голове и вокруг шеи и обсуждал предстоящее с мессиром Ле Ралем. Храбрец Джауфре де Лузиньян смешил каких-то сержантов, рассказывая забавные случаи, бывшие с ним в Пуатье, а робкий Гвидон был грустен.

Князь Блаи зашел в часовню, где были собраны выщербленные щиты и знамена с хвостами и изображениями полумесяца, и преклонил колени перед каменным изваянием Пречистой Девы. Сладкая нега разлилась вдруг по всему его телу, и он снова увидел лицо Мелисенты, проступившее сквозь каменный лик, а вместо вьющихся прядей золотых волос голову статуи окружило дрожащее пламя, и тихий, знакомый голос юной графини прозвучал из холодных неподвижных уст:

– Тому, кто умирает за любовь, всего лишь день пути до Бога…

И тотчас у входа загремели и закричали:

– Выступаем!

Из ворот городка, вздымая пыль и гром до самых небес, излилось христианское воинство, а в долине, уже хорошо различимые, вертелись на конях сарацины, и над их головами то и дело огненными звездами вспыхивали мечи.

Мерный гром копыт сотрясал землю, наполнял грозным рокотом тело. Справа и слева бежали пехотинцы в коротких кольчугах и железных шапках с широкими полями. Слышен был уже визг сарацин и рокот их барабанов, а затем ровный строй рыцарей смешался, и Джауфре Рюдель погрузился в битву, самую страшную и кровавую, какую только мог себе представить.

Граф Раймунд Триполитанский сказал ему как-то, еще прежде, в Триполи: «Как говорят наши добрые друзья сарацины, острие меча – это граница между правдой и ложью». И в этом крылась сущая правда, равно как и в том, что Джауфре Рюдель оказался на самой этой границе и бился отважно и ни о чем не задумываясь, пока вдруг огненные крылья не опалили его, земля, гремящая и полная жара, не приблизилась и не ударила по бокам, и внезапная слабость не зачернила его зрения.

Вот так был ранен Джауфре Рюдель, князь Блаи, и вместе с многими другими убитыми и ранеными провел в долине остаток дня. Он не слышал, как смолк шум битвы; но вскоре вечернюю тишину нарушили другие голоса – это были крестьяне из двух близлежащих деревень. Вооруженные мешками, бродили они по плачевному полю, собирая все, что только представляло в их глазах какую-либо ценность, раздевая мертвецов и срывая кольца с их пальцев.

А затем послышался стук копыт, и кто-то принялся кричать осипшим голосом, так что Джауфре Рюдель ничего не мог разобрать и понимал только, что кричит христианин. Он застонал и захрипел, думая привлечь к себе внимание, а после закашлялся, и это причинило ему боль. Однако всадник, по счастью, был неподалеку. Он услышал и направил коня прямо к сеньору Джауфре.

Это оказался незнакомый сержант. Он спешился, бегло осмотрел Джауфре Рюделя, снял с его шлема шарф, быстро сложил кусок ткани в подушку, подсунул ее сеньору Джауфре под кольчугу, закрывая рану, переложил его на расстеленный плащ и волоком потащил прочь. Все это проделывалось сноровисто, молча, без всякого участия. Только раз сержант заговорил: наклонившись к сеньору Джауфре, он спросил:

– Как ваше имя, мессир?

– Князь Блаи, – шепнул Рюдель.

В лагерь франков они прибыли спустя, наверное, полчаса. Если бы Джауфре Рюдель мог осмотреть его, то поразился бы малому числу палаток. Они были натянуты за пределами Баниаса, ближе по направлению к Тиру. Из сгустившейся темноты время от времени доносились крики и внезапный топот копыт.

Сержант прокричал равнодушно:

– Вызываю людей князя Блаи!

Послышались торопливые шаги, и над простертым Джауфре Рюделем свесилось красное, в ожогах, заплаканное лицо Рено.

– Мессир, мессир!.. – всхлипывал он, подсовывая своему господину флягу с водой.

Поражение, нанесенное франкам у Баниаса, было сокрушительным. Нуреддин отошел к Дамаску, уводя в плен, среди прочих, Раймунда Триполитанского и молодого Гвидо Лузиньяна. Больше половины баронов погибли на поле боя, а Жеан Ле Раль, потерявший свой Баниас, хмуро распоряжался сержантами, которые отгоняли мародеров и подбирали тела погибших христиан.

К рассвету в лагерь франков притащили какого-то сарацина, весьма важного с виду, в круглом тюрбане и шелковом халате. Сарацин водил из стороны в сторону крючковатым носом, сверкал глазами и время от времени выплевывал короткие фразы на своем языке, для чего собирал лицо в коричневые складки и поджимал узкие губы. На поясе у него болтался небольшой мешочек, заляпанный бурыми пятнами.

Этого сарацина подвели к Гуго Лузиньяну и Жеану Ле Ралю, которые взяли на себя командование остатками разбитого войска. Сеньор Гуго, угрюмый и старый, казался оглушенным потерей сына и позором поражения; что до Жеана, то он оставался невозмутимым, поскольку на своем веку пережил достаточно поражений и потерь.

Сарацин напустился на Жеана, крича, как рассерженная наседка. Жеан послушал-послушал и вдруг сам вытянул шею и разъяренно закурлыкал на том же языке, после чего махнул своему сержанту. Тот бесцеремонно сунул сарацину в рот скомканную грязную тряпку.

– Говорит: «Я ученый алхимик», – презрительно молвил Жеан. – По мне так, обыкновенный шарлатан, выдающий себя за знахаря. Впрочем, судить его вам, мессир.

– Почему его взяли? – спросил Гуго, не без усилия вникая в дело. – Грабил?

– Нет, мессир, он вынимал у трупов глазные яблоки и складывал их в этот мешочек…

Гуго Лузиньян свирепо уставился на сарацина. Изжелта-карие глаза поверх кляпа глядели в ответ с бешеной злобой.

– Говорит, в глазных яблоках юношей содержится жизненный эликсир, который нужно добыть и обработать в специальном перегонном кубе… – пояснил Жеан с отвращением и плюнул. – А может, он колдун, – добавил сеньор Ле Раль. – По мне так, перерезать его тощее горло и оставить стервятникам, вот самое правильное.

Сеньор Гуго наставил на сарацина пальцы, держа их «рогами» – от дурного глаза – и повелел:

– Нечестивца обезглавить; христианские же глаза похоронить в земле и пометить то место крестом.

Так и было сделано.

За час до рассвета франки снялись с лагеря, торопясь уйти, пока Нуреддин не нагрянул со свежими силами. Отступали к Тиру, увозя на телегах раненых, часть продовольствия и то добро, бросать которое не позволяло сердце. Все прочее было оставлено на разграбление местным крестьянам, которые таким образом завладели горшками, мисками и чашами, блюдами, палатками, оружием, вьючными животными, ситами для просеивания ячменя, роговыми ковшами, полосатыми и черными шерстяными одеялами, кожаными сетками для перевозки доспехов, конскими попонами, пряжками, плащами, седлами и прочим скарбом.

* * *

Теперь в ушах Джауфре Рюделя непрерывно отдавался скрип телеги. Лекарь, сделавший перевязку, сказал, что рана не слишком опасная, но сеньор вместе с большим количеством крови потерял и большую часть своих сил, отчего нуждается в усиленной заботе. Плачущий Рено настелил на телегу соломы и набросал поверх одеял, чтобы господину было не так мучительно лежать на жесткой телеге.

Дорога вела по узкой долине, между густолиственных лавров. Скорее даже можно было назвать эту долину ущельем, поскольку ее высокие крутые склоны поднимались далеко к небу и почти смыкались над головами путников, оставляя их в благодатной тени. И еще она была, несомненно, подобна колодцу, если бы только возможен был колодец, лежащий на боку.

Гуго Лузиньян нашел эту долину весьма удобной на тот случай, если придется отражать нападение Нуреддина, поскольку стены ее могли послужить надежным прикрытием даже для небольшого отряда, а малочисленный арьергард легко удержит врага, наседающего сзади. Однако его сильно заботило, каким окажется выход из этой долины.

Но тревожиться не следовало, поскольку Нуреддин, по обычаю сарацин, забрал пленных и всю добычу и отступил к Дамаску, обдумывая, какие выгоды извлечь из поражения франков.

Разбитый отряд к концу дня выбрался из долины, одолев крутой склон, и вскоре достиг Торона – большого, хорошо укрепленного замка, построенного более шестидесяти лет назад.

Владетель Торона спешно выехал навстречу приближающемуся отряду. Пехотинцы с конюхами вместе с лошадьми разместились у стен крепости, под ее защитой, и им было дано все необходимое; баронам же был предоставлен ночлег в самом Тороне.

Эту ночь Джауфре Рюдель запомнил плохо, поскольку почти не пробуждался от сна, вызванного слабостью; зато верный Рено, неотлучно находясь при его постели, ел за двоих и даже слегка приободрился.