Елена Хаецкая - Варшава и женщина (Повесть о Дальней Любви)

Сеньор Джауфре, борясь с телесной слабостью, поднялся на ноги. В черноте ночи различим был плачевный корабль, отданный во власть бури, как сгусток страха и темноты. Обломки лодки продолжало швырять о берег, словно море желало вновь и вновь торжествовать победу над людьми.

Мессина находилась в полумиле от того места, где высадился сеньор Джауфре. Не дав отдыха ни себе, ни своему человеку Рено, князь Блаи немедленно отправился туда, рассчитывая к рассвету доставить помощь остальным паломникам.

Между тем в городе уже заметили погибающий корабль и успели поднять тревогу. Множество жителей Мессины не спало; все наперебой предлагали свои лодки и услуги. Однако дивиться на их человеколюбие не приходилось, поскольку за право воспользоваться лодкой они просили немалую сумму.

Сеньор Джауфре, видя, что попал в безвыходное положение, заплатил алчным сицилийцам столько, сколько они запросили, нанял лодки за свой счет и спас таким образом всех паломников и лошадей, бывших на его корабле.

Слух о великодушии князя Блаи распространился быстрее лесного пожара, и многие из спасенных, особенно бедняки и простые пехотинцы со слезами рвались целовать ему руки, так что Джауфре Рюдель вынужден был спасаться бегством.

К середине этого полного тревог и заботы дня волны выбросили на берег обломки пережеванного морем корабля.

В Мессине паломникам поневоле пришлось задержаться. Ждали прибытия остальных кораблей. Благодаря великой милости Божьей, буря обошла своей яростью остальные три корабля и пощадила также грузовые дромоны – те, не имея весел, поотстали от легких судов и в этом оказалось их спасение, ибо буря задела их только краем.

Ах, как роскошно вступил в Мессину Гуго Лузиньян! Казалось, кругом кораблей пело само море, лаская борта лицемерно спокойными волнами, и повсюду звучала музыка медных труб и рогов. На гавань Мессины надвигались разноцветные паруса, разрисованные глазами и крыльями борта, выстроенные на носу и корме шатры, развевающиеся флажки и знамена. Гуго Лузиньян озаботился украсить и дромоны, так что потрепанному бурей флоту удалось придать довольно внушительный вид.

Но и Мессина не ударит лицом в грязь перед любой флотилией, даже перед самой великолепной. Город торговый, портовый, отчасти пиратский, где встретишь и лукавого грека, и напыщенного сарацина, и хитроумного еврея, и алчного норманна, Мессина вытянулась на берегу, прижимаясь к подножию виноградных гор, отделенных от города рвами. Такова спина Мессины; лицо же ее – гавань, такая глубокая, что нет надобности пользоваться лодками при погрузке и разгрузке кораблей. Сюда могут заходить самые большие суда, почти касаясь суши. Так и поступили капитаны флотилии Лузиньяна. С земли на борт перебросили деревянные мостки, и вот уже сеньор Гуго, шатаясь и скаля зубы, спускается на берег, а за ним, гибкие и веселые, как молодые волки, сходят и его сыновья, Джауфре и Гвидон. Князь Блаи, окруженный своими людьми, уже встречает их на берегу. Гуго Лузиньян мешком валится Джауфре Рюделю на грудь, неловко обхватывая его руками.

– Уф! И натерпелся же я страданий! – говорит он, отдуваясь. – Ради одного только Господа, который и не такое за нас выстрадал… А вы, как я слышал, потеряли корабль?

– Истинная правда, мессир, но почти все люди целы, да и часть денег удалось сохранить, – отвечает Джауфре Рюдель.

– Вот и хорошо, – пыхтит Гуго, и вдруг сильный приступ головокружения бросает его на землю, и он хватается за Джауфре Рюделя, и оба падают, а кругом все смеются. Смеются и сеньор Гуго, и Джауфре Рюдель, ибо опасность уже миновала и впереди несколько приятных, пусть даже и хлопотных дней на твердой, изобильной суше.

Тем временем корабли покидают остальные пилигримы, среди которых множество славных рыцарей из Пуатье. По мосткам осторожно сводят ошалевших лошадей, раздувающих ноздри и дико косящих глазами. Кругом шумят, галдят, суют в нос какие-то булочки, настойчиво предлагая купить.

Море, обманчиво прирученное в гавани, сверкает и переливается и выглядит гладким, как атлас. В отдалении от гавани стоят на якоре корабли – ждут фрахта. Они стоят бок о бок, как лошади в конюшне, и Гуго Лузиньян уже щурит на них глаза, прикидывая, какой можно было бы нанять взамен разбитого.

Провизия здесь, к счастью, дешева. Остров Сицилия весьма велик и имеет семь дней пути в длину и пять – в ширину. Здесь находится, как сказали Рюделю, гора с вулканом, и она так высока, что вершина ее теряется за облаками. Зимой и летом, в любое время, эта вершина постоянно покрыта снегом, что можно счесть великим чудом и удивительнейшим зрелищем на свете, за исключением разве что вида погибающих донных чудищ. Однако Джауфре Рюдель отказался ехать смотреть на эту гору, за что Рено втайне вознес благодарственную молитву Деве Марии – Спасительнице.

Зеленые горы Сицилии сплошь покрыты садами, и здесь растут яблоки, каштаны, лесные орехи, груши, апельсины и прочие фрукты.

Все это запасали для следующего морского перехода, который предстояло совершить от Сицилии до Крита, и это путешествие, как говорили знающие люди, займет три дня, и все эти три дня никто из находящихся на корабле не будет видеть сушу.

Между сеньорами было решено продать груз с одного из дромонов и разместить людей Джауфре Рюделя там, а также подготовить стойла для лошадей. Пока все это исполнялось, сеньоры вкушали радость от пребывания на твердой почве. Правители Мессины предложили им разбить лагерь за стенами города, на склонах гор. Это было сделано ради сохранения общего спокойствия, ибо местные жители с недоверием относились к чужеземным войскам, пусть даже те и вооружались исключительно против врагов Господа, находящихся в Святой Земле.

Как бы то ни было, а время отдыха миновало быстро, и небольшой, но славно снаряженный флот пуатевинцев покинул гавань Мессины и устремился к Земле Господней – несчастной, истерзанной земле.

Только о любви, о ней лишь одной, можно сказать, и говорилось на большом празднестве в Блае перед отплытием Гуго Лузиньяна и сеньора Джауфре за море. Началось в Божьем храме, во время торжественной мессы, и за пиршественным столом поздно вечером еще не завершилось – всю ночь перед тем, как взойти пилигримам на корабли, шелестело по темным покоям: «любовь… любовь…»

Человек заключен в мир греха, как в темницу, откуда нет исхода. Иной раз мир сей соблазнительно хорош и полон плотских наслаждений, но он же чреват смертью и предательством. И только жалость и любовь освобождают от непосильной этой ноши, которая заставляет нас спотыкаться и погибать на каждом шагу, уводит прочь из мрачной юдоли в Заморскую землю – по зову Господа, на защиту Его святынь.

Для вящей убедительности не священник произносил все это, но как бы сам Иисус, искусно сделанный из дерева, раскрашенный и снабженный особым скрытым механизмом, позволяющим открывать и закрывать рот фигуры. Эта говорящая статуя, распятая и скорбная, была водружена на кафедру для наставления отплывающих паломников, и ее проповедь произвела на собравшихся огромное впечатление.

– Три вещи вам необходимы для спасения моих святынь, – говорил, мерно двигая нижней челюстью, деревянный Иисус. – Третья из них – сила, которой вы обладаете в избытке. Вторая – знание, и им наделены некоторые из нас. Наипервейшая же – милосердие, ибо только любовью совершается на земле добро.

Выступил тут один монах из ордена цистерцианцев и нарочно обратился к проповеднику с таким вопросом:

– Господи! Отчего же Ты не позаботишься о Своей земле Сам, без нашей помощи? Тебе ли полагаться на человеков, зная бесконечную слабость их!

Раскрашенное лицо поначалу оставалось неподвижным, а затем, к ужасу и восторгу собравшихся, глаза фигуры ожили и повернулись в глазницах, уставясь на вопрошающего. Деревянные губы произнесли:

– Глупец! Ведь и Я принес Себя в жертву не по необходимости, а по любви. Разве заслужил Я от людей такое страдание? Нет! Но Я безропотно принял его из жалости к вам. Говорю же вам теперь: тот, кто нынче не исполнится жалости к Моему Гробу, будет лишен своей доли в Царстве Небесном!

Тут, передаваемые из рук в руки, замелькали матерчатые кресты, и всякий стремился завладеть таким и приколоть себе на одежду, а затем, разгоряченные, с красными лицами и возбужденно блестящими глазами, люди повалили к выходу и разбрелись до завтрашнего утра, мечтая о Заморской земле, о встрече с Богом, о новой, безгреховной жизни и всяческих чудесах, которые предстоит увидеть и испытать на себе. А наиболее знатные из пилигримов были приглашены князем Блаи на пир, где их ожидало роскошное угощение и превосходнейшие музыканты и жонглеры, которым наказано было подбирать песни, соответствующие торжественному случаю.

И вот о чем там пелось:

о тяготах долгого пути, в конце концов приводящего пилигрима к свету;

о плотском страдании, приносящем впоследствии радость, и о тех, кто из любви к Богу согласен терпеть боль и лишения день и ночь;

о бесконечной любви, которую Бог питает к людям, и которую люди должны питать к Богу;

о любви, любви, любви, пронизывающей мир незримыми золотыми лучами, точно скрепами, – о любви, без которой рухнет мир и человек обратится в ничто…

А под конец вот какую тенсону исполнили двое жонглеров:

Тут Маркабрюн, сидевший за тем же столом, только на самом дальнем краю, не сдержал чувств – хлопнул ладонью по блюду и закричал: