Но я отвлекаюсь.

Тридцать семь, может быть, тридцать восемь. Конечно, существует также супруга, княгиня Блаи; есть и наследник, которому уже лет пятнадцать, но они остаются в Блае и потому не имеют к этой истории никакого отношения.

Мелисенте Триполитанской двадцать один или двадцать два года; ее брату Раймонду – двадцать пять, и он – в самом начале своих неудач.

Поход за море (oltra mar), в Святую Землю, – незнаменитый и немногочисленный – возглавляет Гуго Лузиньян, уже немолодой, отяжелевший, но по-прежнему красивый и крепкий сеньор с крутым и независимым нравом. (Будущему сенешалю Пуатье, которому будет поручено надзирать за сборами податей на землях Лузиньянов, графу Солсбери, неосмотрительно отправленному королем Генрихом Вторым во владения Гуго, оставалось жить еще шесть лет, а меч, которым он будет убит, лежит себе пока что полеживает в одном из сундуков, дожидаясь возвращения Гуго из Святой Земли).

С Гуго – его молодые сыновья, старший, отважный Джауфре, крестник князя Блаи, и младший, простоватый и ласковый Гвидон, с младых ногтей любимец женщин. Наследственная кровь разбегается по жилам потомков, словно ручьи в дни таяния снегов, и, как говорит поэт, спешит затем к месту своего успокоения, «подобно власти, занимающей трон».

Потомки Мелюзины выходят в море.

* * *

Все выглядит весьма обыденно и тонет в хлопотах, настолько впечатляющих, что в последующих воспоминаниях они подчас затмевают и самый поход, и даже битвы с сарацинами.

Десять кораблей закуплено в Генуе по разорительной цене. Лукавые, нечистые на руку подрядчики распоряжаются погрузкой. С берега в трюмы переносятся мука, зерно, сухари, вино в бочках (которое не протухнет, в отличие от воды), сироп, копченое мясо, связки сухой рыбы, многолетнее прогорклое масло, к которому южных рыцарей Креста приохотили норманны, перец, тмин, воск, различную одежду в коробах, оружие и доспехи и – под особым присмотром – деньги, золотые и серебряные.

Грузовых кораблей шесть, и они загружены по самую ватерлинию. Четыре судна – легкие. Вот на что стоило бы посмотреть! Такие они были ладные и хорошо построенные, быстроходные, превосходно оборудованные, снабженные всем необходимым, с расторопной, умелой командой! Каждое ходило и под парусом и на веслах; вмещало по сорок боевых коней, двадцать рыцарей и сто пехотинцев.

Наконец все готово к отплытию. Над морем звучит нарядная музыка рогов и труб, издалека и потому не в лад гремят большие барабаны. Джауфре Рюдель стоит на палубе. Шумный, озаренный ярким солнцем марсельский берег удаляется, странно покачиваясь и на глазах уменьшаясь – удивительное зрелище, от которого перехватывает горло, – и постепенно вступает в свои права Путешествие: жизнь посреди стихии, утлое бытие между «прошлым» и «будущим», между старым берегом и берегом новым, неведомым; и оно может быть сопоставлено с пребыванием в материнской утробе, в чистилище между адом и раем или в оккупированном немцами городе, который когда-нибудь, в свой срок, известный Господу, будет от них освобожден.

Опасаясь далеко отрываться от твердой земли, корабли держались поначалу западного берега Италии и шли, окруженные пенной синевой, мимо белых городов, прибрежных гор, поросших зеленым лесом, мимо мелких, как жемчуг, островов, показавшихся Рюделю неправдоподобно крошечными – вообще ему не верилось, что там твердая суша, на которую можно ступить ногой.

Видели мыс с полуразвалившимися каменными строениями, почти совершенно скрытыми листвой. Он далеко нависал над морем, и Рюделю сказали, что там – древнее пиратское гнездо и что морские разбойники обитали на этом мысу еще во времена Одиссея, чему Рюдель немало дивился.

Еще видели один остров, непрестанно извергающий дым и пламя, о котором одни говорили, будто это – пасть огромного подводного зверя, а другие – что это разверстые поры ада, ибо дым имеет серный запах. Рассказывали также, что время от времени подводный огонь многократно усиливается, и тогда в море происходит пожар, и сгорает великое множество рыб.

Спустя два дня после этого корабли бросили якорь в устье Тибра, чтобы рыцари могли сойти на берег и пополнить запасы мяса охотой на косуль и оленей. Этим и занялись многие знатные люди. Прочие выхаживали лошадей, сушили и чистили одежду, осматривали оружие и предавались азартным играм.

Рюдель встретился на берегу с Гуго Лузиньяном, который плыл на другом корабле, и поразился бледности и внезапной худобе этого обычно цветущего сеньора.

– Клянусь ногой Господа! – вскричал сеньор Гуго. – Никогда еще не приходилось мне так худо! За всю дорогу я едва мог проглотить кусочек хлеба, чтобы не выблевать его тотчас на палубу. И будь я проклят, если не задержусь здесь по крайней мере на три дня, чтобы получить наконец возможность вкусить человеческой трапезы. В противном случае мне грозит голодная смерть, что было бы великим позором для рыцаря.

И, свистнув сыновьям, точно породистым псам, Гуго Лузиньян скрылся в лесной чаще.

Джауфре Рюдель знал, что в незапамятные времена, спасаясь из горящей Трои, в эти края приплыл Эней на нескольких уцелевших кораблях. В Блае имелись резные шахматы с фигурками из истории Энея, и Нивард Басурман, осведомленный обо всем на свете, объяснял молодому князю (в очередной раз безбожно обыгрывая его): это – Анхиз, отец Энея, это – Венера, его мать, а это Юл, молодой сын Энея, родоначальник знаменитой фамилии Юлиев. Все это начиналось здесь, вот в этой дубраве, где еще и сейчас сохранилась мраморная дорога, гладкая, как мозаичный пол.

По этой дороге и пошел Рюдель, оставляя по левую руку таинственные темные развалины. Впереди вдруг показался фазан. Он шел, не торопясь, даже как будто лениво. Потом и вовсе остановился. Остановился и Рюдель.

Кто-нибудь говорил уже, что с Джауфре Рюделем был молодой слуга по имени Рено? Этому Рено стукнуло уже, думается, лет шестнадцать. Обученный Нивардом, он знал и умел всего понемногу и страшно чтил своего господина, отчего разговаривал с ним всегда только полушепотом.

Увидев, что Рюдель стоит неподвижно, Рено приблизился на несколько шагов и вытянул шею.

– Желаете пойти туда, мессир? – выдохнул он возле господского уха.

– Куда? – удивился Рюдель.

Вместо ответа Рено показал рукой, и Джауфре только теперь рассмотрел в густой зелени дорогу, также вымощенную мрамором, которая вела в глубь лесной чащи. По этой дороге ковыляли еще два фазана, совершенно белых, как лебеди; они явно не боялись людей и чувствовали себя как дома.

Джауфре Рюдель поглядел на своего слугу – тот даже приседал от страха и любопытства – и ступил на эту фазанью дорогу. Вскоре перед ними открылась старинная монашеская обитель, имевшая удивительный вид: она была разделена высокой каменной стеной на две части, причем одна половина, увитая диким виноградом и заботливо обсаженная кустами роз, казалась обжитой и приветливой, а вторая, наполовину рухнувшая и заросшая терновником и ежевикой, выглядела заброшенной и зловещей.

Вообще же это место внушало невольный трепет, но тем не менее Джауфре Рюдель поднял руку и решительно постучал в ворота. Ему никто не ответил. Рено жался за спиной своего господина и шептал: «Уйдем от греха, мессир! Пощадите себя, мессир! Дурное тут место, мессир!» Однако Рюдель постучал снова, а затем и в третий раз. Наконец загремел засов, ворота с ужасным скрежетом приотворились, и явился отшельник, одетый в звериную шкуру, стоявшую колом вокруг истощенного коричневого тела. Ноги отшельника разъедали язвы, и он непрестанно почесывал их одна об другую, а в серых волосах невозбранно бродили огромные вши.

– Бог да благословит вас, святой человек! – обратился к нему Джауфре Рюдель.

Отшельник несколько секунд молча разглядывал гостя, а затем широко разинул беззубый рот и закричал:

– Беги! Прочь! Спасай себя! Погуби себя!

Рено уже навострился последовать этому благому совету, однако Джауфре Рюдель остановил его.

– Подожди. Не для того мы пришли сюда вслед за фазаном, чтобы, не узнав ничего, сразу бежать прочь без оглядки. – И, вразумив таким образом боязливого слугу, так обратился к отшельнику: – Разъясните нам, святой отец, о чем вы только что говорили?

– Спасай себя! – повторил отшельник. – Спасай свое тело! Погуби себя! Погуби свою душу!

– Позволь нам войти, – тихо сказал Рюдель. – Я хочу преклонить колени перед алтарем этой обители.

– Ты предупрежден, безумец! – крикнул отшельник, воздевая к небу иссохшую руку. – Мой долг исполнен. Входи!

Он посторонился, и Джауфре Рюдель, а следом за ним и Рено, втиснулись в узкую щель ворот.

Вот что удалось им узнать.

В незапамятные времена, спасаясь от варваров-лангобардов, завладевших тогда Италией, один отшельник по имени Гиральдус Святая Вошь решил построить себе уединенную келью в этой густой, непроходимой чаще. Однако едва он взялся за работу, как явился к нему бес, отвратительно смердящий, с наглым поросячьим рылом и козлиной бородкой.

– Ты кто такой, а? – осведомился он своим скрипучим голосом.

– Изыди, адское порождение, – отвечал отшельник, – ибо я – Гиральдус Святая Вошь, ничтожнейший из людей.

Бес уселся поблизости от отшельника на камень и принялся пускать из ноздрей серный дым. Это он делал, желая насмеяться над отшельником.

– Ты, как я погляжу, большой нахал! – сказал бес. – Много гордости нагрузил ты себе на сердце, ничтожнейший из людей, так что для меня будешь ты весьма легкой добычей.

Вместо ответа Гиральдус продолжал неустанно трудиться и за целый день работы соорудил стену высотой себе до пояса. Однако за ночь бес разворотил все построенное, раскидал камни, перегрыз бревна и вообще напакостил как мог, а в довершение безобразия нагадил прямо посреди стройки.

Проснувшись поутру и увидев все это разорение, Гиральдус разъярился свыше всякой меры и набросился на беса с кулаками, желая того проучить как следует. А бесу только того и надобно. Схватились они беспощадно и принялись тузить друг друга и охаживать – тут и кулаки в ход пошли, и пятки, и дубинки, а под конец натряс Гиральдус себе в кулак вшей, которые в изобилии водились у него в волосах, и запустил ими в злокозненного беса. Вши впились врагу в глаза, в уши, в чувствительное поросячье рыльце, и принялись безжалостно уязвлять и жалить, так что бес завизжал, завертелся на месте и в конце концов пал на колени, крича: