Звева Модиньяни - Ваниль и шоколад

Пенелопа вошла в дом с тяжелой одышкой: нелегко было тащить два больших пакета, полных провизии. Она была уже на девятом месяце беременности и поправилась на десять кило. Телефон звонил. Поставив сумки на пол, Пенелопа бросилась снимать трубку. Это звонил ее муж из редакции.

– Пепе, я сегодня пригласил на ужин Москати с женой. Приготовь что-нибудь изысканное, у тебя здорово получается. Прошу тебя, постарайся, мы не должны ударить в грязь лицом.

Она еще не отдышалась, ноги у нее сильно отекли. Профессор Вивиани, наблюдавший ее с самого начала, обнадежил Пенелопу, заверив ее, что ребенок чувствует себя превосходно, а ей самой нужно только придерживаться строгой диеты. Увы, именно это у нее никак не получалось. Она не могла удержаться от тайных набегов на кондитерскую в конце квартала, где объедалась сладкими булочками с ванильно-шоколадной начинкой.

– Но почему именно сегодня? Я так устала, Андреа, – робко возразила Пенелопа.

– Но ведь сейчас всего одиннадцать утра! У тебя впереди целый день. Успеешь отдохнуть, а вечером будешь в отличной форме. Я на тебя полагаюсь. Целую, – он повесил трубку.

Пенелопа без сил опустилась в кресло и сбросила с опухших ног казавшиеся колодками туфли. Безнадежный вздох вырвался у нее из груди. Ей еще предстояло убрать постели, выстирать корзину белья, приготовить обед, съездить в школу за Лючией и Даниэле. А после обеда придется готовить «изысканный» ужин. Какой там отдых! Андреа был озабочен только тем, чтобы не ударить в грязь лицом перед Москати и его прекрасной половиной, которой он продолжал изменять с Дианой Мильяваккой. Ему хотелось похвастать перед Москати своим прекрасным домом и тем, сколько блюд умеет приготовить к ужину его жена. Он даже не задумывался над тем, что все это – труд и заслуга одной только Пенелопы. Чтобы отремонтировать и привести в порядок новую квартиру, Пенелопа истратила весь свой авторский гонорар за «Воздушный поцелуй». Ей была крайне необходима помощь в домашнем хозяйстве, но она понимала, что не может себе позволить нанять прислугу, и продолжала сама тащить семейный воз.

Она со всем возможным старанием приготовила ужин и уложила спать Лючию и Даниэле, строго-настрого велев им вести себя хорошо, так как у папы будут важные гости, потом накрыла на стол в столовой: постелила фламандскую скатерть, поставила фарфоровый сервиз, английское столовое серебро и великолепные бокалы богемского хрусталя, принадлежавшие еще бабушке Диомире.

Ни Москати, сын разнорабочего родом из Неаполя, ни его жена, происходившая из весьма скромной миланской семьи, не оценили по достоинству утонченную роскошь сервировки. На протяжении всего ужина Пенелопе пришлось таскать свой немалый вес из кухни в столовую и обратно, а Андреа тем временем вел с гостями светскую беседу, отдавал ей распоряжения и виртуозно игнорировал ее усталость.

В какой-то момент жена Москати заметила:

– Дорогая, мне кажется, у тебя усталый вид.

Это замечание прозвучало как насмешка. Супруга главного редактора не снизошла даже до предложения помочь ей убрать со стола, хотя видела, как тяжело она дышит, как мешает ей двигаться огромный живот. Пенелопа не стала ей отвечать. Когда Андреа выдвинул очередное требование – подать кофе и к нему виски двенадцатилетней выдержки, – она молча прошла по коридору в спальню и опустилась на кровать. Она была совсем без сил и ощущала болезненные тупые уколы в пояснице.

Андреа распахнул дверь спальни.

– Ты что, с ума сошла? Мы там дожидаемся кофе и виски, как же ты могла нас бросить? Что тебе в голову взбрело?

– Позвони профессору Вивиани. Скажи ему, что у меня начались роды, – хватая ртом воздух, проговорила Пенелопа.

Через час она была уже в родильной палате гинекологического отделения Поликлинического госпиталя.

Профессора Вивиани на месте не оказалось: он уехал в Вену на конгресс. Вместо него к Пенелопе была приставлена акушерка, спорившая с дежурным врачом, который утверждал, что у ребенка неправильное предлежание и выйти на свет самостоятельно он не сможет.

– Роды начались раньше срока, но синьора разродится еще не скоро, – объяснил гинеколог мужу.

Опять Лючия и Даниэле остались дома одни посреди ночи.

– Возвращайся к ним, прошу тебя, – уговаривала Пенелопа мужа.

Андреа был взволнован и смущен.

– Пепе, прости меня. Опять я вел себя как законченный эгоист. Я был так занят своими гостями, что совсем забыл о тебе. Я чувствую себя последним подонком.

– Ладно, проехали. Теперь ты должен позаботиться о детях.

– Но почему? Они уже не маленькие. К тому же они сейчас, слава богу, спят, – возражал Андреа. – И потом, этот ребенок тоже мой!

– Да, но пока это исключительно моя забота. Уходи, Андреа, ты мне только мешаешь. Я уже родила двоих детей, так что более-менее дорогу знаю. Эти роды будут долгими. А ты немедленно возвращайся домой, – приказала Пенелопа.

Акушерка одобрительно кивнула. Она принадлежала к старой школе и считала, что роды – это исключительно женское дело. Присутствие мужей в родильной палате раздражало ее до крайности, хотя ей приходилось их терпеть, потому что таковы были новомодные правила.

Как только Андреа ушел, она наклонилась к роженице и погладила ее по волосам.

– Послушай, дочка, – зашептала она, – меня беспокоят эти роды, а доктор Ботти пьян как сапожник.

– Меня замутило, как только он дыхнул на меня, – подтвердила Пенелопа.

– Вот потому-то я и позволила себе вызвать доктора Теодоли. Он у нас самый лучший. К счастью, я застала его дома. С ним мне будет спокойнее, а ты окажешься в отличных руках.

Вот уж этого Пенелопа совсем не ожидала. Они с Мортимером расстались больше года тому назад. С каким чувством он теперь будет принимать у нее роды, когда сам так хотел, чтобы она родила ему ребенка?

– Не надо было его звать, – слабо запротестовала она.

– Доченька, милая, я всю жизнь тут работаю. Всего повидала, и врачей всяких, и пациенток. Ботти тут у нас – все равно, что жернов на шее, и это тянется годами. Вот почему все врачи настороже, когда подходит его дежурство. Скоро приедет тот, кто и вправду сможет тебе помочь. А вот и он! – облегченно воскликнула акушерка, увидев входящего в палату Мортимера.

Он заглянул в искаженное страданием лицо Пенелопы и улыбнулся ей, потом обнажил ее огромный живот и начал тихонько массировать его. Пенелопа смотрела на него округлившимися глазами. Она делала ртом частые, захлебывающиеся, неглубокие вздохи, почти не захватывая воздуха, словно рыба, вытащенная из воды. Массаж, похожий на ласку, принес ей облегчение.

– Роды начались на три недели раньше срока, – заметил он. – Этому малышу явно не терпится появиться на свет.

Мортимер знал об этой беременности, потому что Пенелопа ему написала. Но он выждал несколько недель прежде, чем откликнуться.

– Как проходит беременность? – спросил он тогда. Хорошо зная его, Пенелопа понимала, чего ему стоит этот бесстрастный профессиональный тон. Ведь новая беременность означала, что у нее восстановились интимные отношения с мужем.

– Вивиани говорит, что все в порядке. А как у тебя дела? – спросила Пенелопа.

– Я только что вернулся из Бостона. Моя жена снова вышла замуж и пригласила меня свидетелем на свадьбу.

– Тебе было больно?

– Было очень весело. Кэтрин умеет быть остроумной. Таким образом он послал ей еще один намек. Теперь он был полностью свободным человеком. Она же, наоборот, залетела в третий раз.

– В отличие от меня. Я не умею быть остроумной при подобных обстоятельствах. И ты, по-моему, тоже, – сказала она тогда.

И вот теперь Мортимер стоял, склонившись над ней, поглаживал ее по животу своими волшебными пальцами, действительно приносившими ей облегчение, и говорил с ней тихо и ласково.

– Мне кажется, малыш в прекрасном положении. Сердечко отчетливо прослушивается. Схватки учащаются. Пепе, я думаю, время пришло. Твой сын готов появиться на свет, – торжественно объявил он.

В родильной палате помимо акушерки уже ждали две медсестры и врач – неонатолог. Мортимер ввел ей местную анестезию, а затем сделал небольшой надрез влагалища, чтобы младенец мог выйти, не повредив матери.

– Тужься, Пепе. Толкай его. Толкай сильнее, – уговаривал он. – Вот так, молодчина. Головка показалась! Еще немного, любовь моя.

Это «любовь моя» вырвалось у него нечаянно, и сам он ничего не заметил. Зато акушерка услыхала эти нежные слова и бросила на врача удивленный взгляд. Она работала с ним годами и знала о его привычке ласково уговаривать и успокаивать рожениц. Но до сих пор ни одну из них он ни разу не называл своей любовью. Акушерка взяла целиком вышедшую наружу головку ребенка. Мортимер энергично нажал обеими руками на живот Пенелопы, чтобы помочь ей вытолкнуть малыша. Обливаясь потом, измученная схватками, Пенелопа тем не менее старалась изо всех сил.

Мортимер подхватил ребенка на руки, когда вместе с последней судорогой он выскользнул из материнской утробы, и передал акушерке, чтобы она обтерла его.

– Нет необходимости помещать его в инкубатор, – объявил педиатр после краткого осмотра и, обращаясь к Пенелопе, добавил: – Поздравляю вас, синьора. У вас чудесный мальчик.

После выхода плаценты Мортимер зашил ранее сделанный надрез. Затем Пенелопу переложили на каталку.

– Мне холодно, – пожаловалась она, вернувшись в палату.

Так у нее всегда бывало после родов: начинался сотрясающий все тело озноб, потом приходил покой, а вместе с ним и слезы. Она плакала, когда Мортимер вошел в комнату. Он уже снял халат. На нем был тот же костюм, что и два года назад, в то памятное воскресенье, когда он впервые повез ее в Бергамо.

– Я хочу сказать, что ты держалась молодцом, – начал он, взяв руку Пенелопы и легко касаясь ее губами.