Роксана Гедеон - Валтасаров пир

– Ах, не уроните его! – вскрикнула я, едва увидев на руках Изидоры крошечный сверток.

В нем, в этом свертке, была сейчас вся моя жизнь. Незримые, но неразрывные нити тянулись от меня к ребенку, мне хотелось и плакать, и смеяться одновременно, я забыла о боли и слабости, я готова была пережить их вновь, лишь бы всегда быть такой счастливой, как нынче. Сердцем я оценила всю нежность и осторожность, проявленные Изидорой по отношению к моему ребенку, и мне показалось, что нет границ моей благодарности ей.

– Пресвятая дева! – прошептала я, приоткрывая личико Жана. Никогда раньше я не делала ничего более ответственного.

На моей правой полусогнутой руке лежала головка ребенка, а под левой ладонью я всем телом ощущала, как медленно двигаются во сне его теплые крошечные ножки, пухлые и нежные даже сквозь пеленки.

– Какой же он хорошенький, – невольно вырвалось у меня. – Неужели это я его родила?

Мне казалось странным, что после той ночи блуждания по лесу, после прыжка с повозки ребенок родился пухленьким и здоровым. Он пережил со мной все тяготы, но они не оставили на нем ни малейшего следа.

– О Боже! – произнесла я. – Как он похож на отца! Это сходство было столь разительно, что мне стало даже немного обидно. У моего ребенка, о котором я мечтала столько месяцев, не было ни единой моей черточки – только черты Анри: прямой и такой же упрямый носик, та же линия скул, тот же подбородок и даже те же черные мягкие волосики, выбивающиеся из-под кружевного чепчика.

– Ах, какая жалость! – пробормотала я в недоумении. – Я столько страдала, столько мучилась, а он пошел в отца, который даже не знает о его существовании! В такого скверного, трусливого отца!

Изидора деликатно молчала, не подавая виду, что поняла мои последние слова. Конечно, это ее не касалось.

– Прелестный ребенок, мадам. Такой пухленький и здоровый. Только ведь вы блондинка и глаза у вас черные, а у него…

– Да-да, я знаю! – перебила я квартеронку. – Но может быть, он будет походить на мою мать. Она была смуглая-смуглая, как и все в Тоскане…

Я снова посмотрела на спящего Жана, прикоснулась губами к оливковой мягкой коже на щеке ребенка.

– Жан! – прошептала я. – Я тебя люблю больше всех на свете! Пусть я была легкомысленной, пусть я сначала не хотела тебя, пусть мне только семнадцать – все равно я буду самой лучшей матерью, какую ты только можешь пожелать!

Мне вспомнилась та сумасшедшая ночь, когда я брела по тропическому лесу, натыкаясь на деревья и царапаясь о колючки, дрожа от страха и кусая губы от боли. Подумать только, эта мегера Фурси хотела забрать у меня это сокровище, мое драгоценное дитя! Что за мерзкая фурия, что за негодяйка!

Не сознавая, что делаю, я судорожно прижала сына к груди, обняла его, не подумав, что ему, может быть, это не очень нравится.

– Осторожнее! – Изидора в испуге бросилась ко мне. – Вы сделали ему больно!

Жан слегка трепыхнулся и заревел так пронзительно, что меня бросило в холодный пот. Я совершенно не умела обращаться с детьми. Один крик этого ребенка привел меня в ужас. Перепуганная, я отдала малыша Изидоре.

– Ну как вы себя ведете, мадам! – сказала она укоряюще. – Для того чтобы показать свою любовь, совершенно незачем душить ребенка. Он ведь совсем крохотный. Умерьте свои чувства, пожалуйста! Он же не мужчина, чтобы обнимать его так страстно.

– Ах, не читайте мне проповеди! – воскликнула я. – Мне кажется, по части материнства я пока иду впереди вас и знаю больше. Когда у вас будут дети – вот тогда мы посоветуемся.

Я чувствовала, что буду ревновать Жана к кому угодно. Он должен любить только меня. Лишь мне известно, что ему нужно!

– Он орет вовсе не потому, что ему больно. Он голоден! – проговорила я торжествующе. – Видите, я быстрее вас это поняла.

– Возьмите его, мадам, и будьте более сдержанны. Дрожащими пальцами я расстегнула лиф шелковой кофты. Маленького Жана не пришлось просить дважды – крошечный розовый ротик ребенка, нежный и ранимый, как цветочный лепесток, жадно припал к моей груди, не дожидаясь приглашений.

– Ну, какой же он Жан? – произнесла я улыбаясь. – Он Жанно, и это куда лучше!

Я оправилась после родов, которые оказались довольно тяжелыми, только через две недели. Лекарь, привезенный из Сен-Пьера, разрешил мне вставать лишь по истечении этого срока.

Жанно рос и развивался успешно; с каждым днем он медленно, но уверенно прибавлял в весе и становился все симпатичнее: когда ему исполнилось три месяца, он выглядел гораздо краше, чем при рождении. Глаза ребенка и взгляд, сперва такие неопределенные, стали ясными, и я отлично видела, что Жанно – голубоглазый мальчик, просто копия Анри. Анри-то ведь тоже был голубоглазый! Черные волосы Жанно, пока еще редкие, но очень шелковистые, с каждым днем становились все мягче, смуглая поначалу кожа приобретала белый нежный оттенок. Малыш легко узнавал меня среди всех женщин и сразу тянул ко мне ручонки, доверчиво улыбаясь.

Остаток осени пролетел совершенно незаметно для меня. Закончился сбор урожая на плантациях, а в ноябре прекратились тропические ливни. В канун Рождества Жанно исполнилось шесть месяцев. Малыш теперь мог сидеть, не падая на спину, и головка его уже давно не запрокидывалась беспомощно назад, пугая меня. У него начали появляться первые зубки, а вместе с ними – новые заботы, новые трудности. Жанно плакал по ночам от непривычных ощущений, и я часами сидела у его колыбели, пытаясь успокоить и укачать. Лишь когда усталость валила меня с ног, мне на помощь приходила Изидора. Но в целом все шло без особых осложнений. Я была счастлива и огорчалась только оттого, что молока у меня хватило лишь на первые два месяца. Потом пришлось пригласить кормилицу – дородную негритянку Жасмину.

Летело время, а вместе с проходящими месяцами проходила и моя тревога о том, что меня могут обнаружить, разлучить с сыном, лишить братьев.

Я действительно была счастлива. Но теперь, когда после родов прошло столько времени, у меня в душе и даже в теле появлялось ощущение чего-то смутно желаемого, сладко-пронзительного.

Я часто подходила к зеркалу… Роды так изменили меня к лучшему, что я сама себя не узнавала. Фигура, ранее еще сохранявшая девическую угловатость, теперь приобрела плавные, нежные очертания. Я снова стала стройной и изящной, и забылись те времена, когда мою тонкую талию так изуродовала беременность. Волосы выгорели на солнце, стали до пронзительности белокурыми и такими пышными, что я едва могла с ними совладать. Четче проступила тонкая лепка скул, черные глаза сияли от счастья, а кожа под жарким солнцем Мартиники приобрела медово-смуглый оттенок. Без сомнения, я стала красивее.

Мне снова вспомнился граф д'Артуа. Не Анри, а именно он, хотя я была до сих пор зла на него. Те безумные ночи, вспышки желания, океан сладострастия… Да, конечно, для полного счастья мне не хватало именно этого. Мне недостает любви. Но только уместно ли в связи с этим вспоминать принца крови?

Пытаясь успокоиться, я взяла Жанно на руки, нежно поцеловала вспотевший лобик, поправила кружевную пеленку.

– Пойдем во двор, Жанно? К дяде?

Малыш радостно улыбнулся, словно понял каждое мое слово.

– Доброе утро, Антонио, – сказала я, усаживаясь на крыльце рядом с братом.

Он вынул изо рта трубку и потушил ее.

– Доброе утро, сестра.

– Где сейчас Луиджи? На плантациях?

– Отправился к мадам де Пикуаньи… он без ума от нее.

– Наш Луиджи? – Я пожала плечами. – Он так красив, что без ума сама мадам де Пикуаньи.

Жанно тихо засыпал, и я перевела взгляд на Антонио. В ту зиму ему было двадцать девять лет. Он так и остался худощавым, но очень вырос – наверняка до шести с половиной футов. Антонио не был красив, но его живое лицо с характерным угрюмо-задиристым выражением было своеобразно. А в сущности, это был все тот же тосканский лаццарони, немного разбогатевший и из-за возраста ставший чуть спокойнее. В нем так и осталось что-то такое, что в детстве заставляло меня побаиваться и одновременно восхищаться им.

Луиджи рассказал мне его историю.

Покинув в девятнадцать лет Тоскану и забрав с собой Аполлонию, он отплыл из порта Ливорно и прибыл в Англию, где долго прозябал на китобойных шхунах и в британских доках. Когда представился подходящий случай, Антонио легко расстался с Аполлонией и на торговом судне добрался до Мартиники. Хозяин маленькой фермы на востоке острова взял его надсмотрщиком на плантации.

Остальное я знала смутно. Антонио был замешан в каких-то темных непонятных делах: ферма, где он работал, была ограблена. Уж не самим ли братом? Этого я не знала. Во всяком случае, он с дружками бежал с Мартиники в испанскую часть Сан-Доминго. Через пару лет он вернулся – под другим именем, солидный, богатый. Большая ферма, которую он назвал фермой Пьомбино, и кофейные плантации приносили ему немалые доходы. Очевидно, у Антонио были основания опасаться за свою жизнь. Ферма была превращена в маленький укрепленный пункт, в форт, обнесенный со всех сторон крепкой деревянной стеной и защищенный коваными воротами. Рабы здесь преимущественно были беглые. Хозяин Пьомбино обращался с ними как с компаньонами, и у них не было причин для недовольства. Каждый негр имел оружие, чтобы в случае необходимости защищать ферму. А сколько еще было управляющих, вооруженных лучше, чем разбойники с большой дороги…

Антонио нашел Луиджи во время своей поездки в герцогство Тосканское три года назад. Младший брат прозябал в нищете, зарабатывая гроши в какой-то кондитерской лавке и тут же прогуливая их во флорентийских кабаках. Антонио легко с ним сговорился… Несмотря на разлуку, оставалось между ними что-то такое, что связывало крепче любой дружбы: голос крови, родство… В итальянцах оно особенно сильно, это я проверила на себе.

Так я и жила на этой странной ферме – полубандитской, охраняемой со всех сторон, но хуже себя от этого не чувствовала. Уж я-то знала, что мне здесь ничто не угрожает. Ведь я сестра хозяина – Великого Антуана, как его здесь называли.