А Стаховский со всей четкостью увидел и понял, что если бы он не сделал тот единственный интуитивный шаг назад и не отшатнулся, то сейчас был бы «прокладкой» между этими двумя джипарями.

И проняло его от этого понимания так не по-детски, до потрохов проняло, что, придя в себя после адреналинового отходняка, он сильно подивился, как не обделался со страху. Только выводов правильных не сделал и в этот раз, даже не задумался, что же это так «звенит» ему последнее время.

Кстати, пузан отскочить в последний момент все-таки успел. И, как потом кричал, рассказывая всем подоспевшим к месту аварии, в веселом безумном возбуждении отходняка, – даже не помнил, как скакнул назад. Шустрый оказался. Только обделался, не в пример Яну.

Стаховский любил рискованные виды спорта, но никогда не был сторонником так называемого Emotion sale – бизнеса на эмоциях, востребованного у экстремалов разного рода, подсаженных на зависимость адреналинщиков, которым необходим риск на грани смерти, по самой черте. Нет. Стаховский относился к себе с достаточным уважением, ценил и любил свою жизнь и всерьез дорожил ею. Но рисковать, так чтобы без перебора, но все же пощипывало за душу, чтобы пугнуться, но не до смертельного ужаса, а на грани фола, причем на очень надежной грани, – ему нравилось. Это было как заигрывание с фортуной, проверка своего везения и выказывание своего ухарства, лихости, любование собой – таким крутым, рисковым, сильным мужиком, ну, и, понятное дело, игра на публику, в основном женского пола.

Поэтому Ян хоть и смело совался во всякие авантюры и осваивал рисковые виды спорта, но, никогда не манкируя, проходил полный курс серьезного инструктажа у профессионалов и соблюдал технику безопасности.

Где-то через месяц у коллеги и друга-соратника Яна по всем спортивным увлечениям случился юбилей – сороковник, который, по каким-то там приметам, считается, что нельзя отмечать. Ну, Левка решил, что в обычном режиме – застолья-посиделки, подарки, курорты-девочки – отмечать и не будет, а пригласил давно сплоченную спортивную компанию близких друзей, состоящую из пяти мужиков, на недельку на горнолыжный курорт, закрыть, так сказать, сезон. Весна в тот год пришла теплая, ранняя, но снег еще лежал.

Идею, как обычно, поддержали с большим энтузиазмом, собрались за один день и поехали.

Заселившись в шале, за ужином и легким выпивоном – без злоупотребления, лишь по бокалу достойного вина, не более – обсудили план на завтрашний фрирайд, то есть спуск даже не по черной трассе, а по нетронутому, девственному снегу, выбрав вершину, с которой собирались стартануть.

Но утром, когда они пришли в офис администрации, чтобы обозначить свой маршрут и зарегистрироваться, как положено по инструкции спусков по бэк-кантри, спасатели отказались давать мужикам разрешение, уверяя, что в горах лавиноопасно, что три дня назад сошла небольшая лавина по левому хребту, и они вообще собираются закрывать на ближайшее время все черные трассы.

Ян, Паша и Олег согласились с инструкторами – нельзя так нельзя, раз опасно, давайте по красной погоняем, что ж теперь. А Левка уперся бараном непрошибаемым: я, мол, сюда не для того ехал, я этот спуск несколько месяцев планировал и ждал, и вообще, у кого день рождения? Хочу – и все тут. И Гарик его поддержал. Ну чисто как у нашего любимого классика: «Пусть все передохнут, а ты на лыжах!»

Поубеждали Левка с Гариком руководство курорта, поспорили, надавили и составили новый маршрут, как утверждали спасатели, более безопасный, чем тот, который они наметили изначально.

«Ну лады, мы тихонько», – пообещали Левка со товарищи и отправились на подъем в гору. Пехом, понятное дело, от высшей точки начала официальных трасс, куда прибывает канатная дорога, и вверх в горушку своими ножками со всей снарягой на горбе. Конечно, взыграло в мужиках лишнее ретивое да понты неуместные, и от намеченного инструкторами маршрута они отклонились, пусть ненамного, но все ж таки отклонились. Взобрались на вершину, которую наметили, постояли, любуясь, вбирая в себя необыкновенной красоты панораму – высокое, бесконечное насыщенно-голубое небо, яркое солнце, освещавшее заснеженные белые вершины, темно-зеленый лес внизу и звенящая, абсолютная тишина.

Постояли, подышали. Ну ладно, что – погнали?

И погнали, поорав от удовольствия на старте. А следом за ними, с задержкой в полминуты, стартанула и она – Лавина. Именно так, с большой буквы.

Мужики, врубившись в момент, во что вляпались и что происходит, позабыв про всякий выпендреж, понты и свою непомерную лихость, летели рисково по самой возможной кратчайшей траектории, уносясь из-под белой смерти, неотвратимо надвигавшейся на них.

Они были очень быстрыми, очень. Но лавина была быстрее.

Когда Ян понял, что ни хрена не успевает, что его вот-вот накроет, скрипя связками и сухожилиями на ногах, входя в рискованный острый угол поворота, он рванул вбок. Кинулся в сторону от лавины, несущейся со скоростью разогнавшегося болида Формулы-1 между двух горных хребтов в долину, и летел, летел, выкладываясь на пределе всех сил, озираясь назад, на неотвратимо надвигающегося белого монстра, уже закрывшего своим огромным телом солнце. И четко осознавал, что не успевает, не успевает…

И это необъятное стремительное белое тело втянуло его в себя, словно заглотнуло в нутро заведенного огромного миксера.


– Ты был в сознании, понимал, что происходит, когда оказался под лавиной? – тихим голосом спросила Марианна, полностью окунувшись в его рассказ, чутко резонируя с его эмоциями.

– Нет, – выдохнул Ян, улыбнувшись ей ободряюще одними уголками губ. – Меня так болтало в том «миксере», что вышибло дух на какое-то время. А когда пришел в сознание, то обнаружил, что полностью обездвижен и зажат со всех сторон.

Остановил себя, замолчал. Перевел взгляд на прогорающие дрова, погрузившись во что-то глубоко личное и очень непростое…

– Ты понимал, что можешь погибнуть? – совсем уж тихо произнесла Марианна, сочувствуя, пропуская через себя, через сердце его трагедию, и прошептала следующий вопрос: – Понимал, что умираешь?

– Да, – перемолчав, продолжая смотреть на огонь, коротко ответил Ян.

– Страшно? Умирать было страшно? – прошептала она непростой вопрос. Чувствуя каким-то наитием, чем-то необъяснимым, что должна задать ему эти вопросы, что его ответы, его рассказ – это освобождение, что ли.

Он молчал. Секунды, капая, уходили в прошлое в повисшей тишине, тягучей от невысказанных напряженных эмоций, разбиваемой лишь гулом ровного пламени в камине и потрескиванием дров, на которых застыл взгляд задумавшегося Яна.

– Я никому не рассказывал о том, что со мной там произошло. Никогда. Ничего, – неожиданно произнес он и посмотрел на Марьяну странным, каким-то потусторонним взглядом, взглядом оттуда, из той своей снежной могилы. – Когда ты здоровый, сильный, удачливый, благополучный чувак, который абсолютно уверен, что с ним не может случиться ничего непоправимого, никакой беды и трагедии, уверенный в собственной безопасности и неуязвимости, то умирать, осознавать, что вот прямо сейчас наступает смерть, до такой степени дико, настолько непереносимо страшно, что ты умираешь от осознания неотвратимости своей смерти. – И усмехнулся вдруг без тени веселья: – Такой экспириенс не пожелал бы пережить даже самому лютому врагу. Это жесть конкретная, абсолютно нереальная.

Длинно вдохнул, задержал дыхание, перевел взгляд на огонь в камине и медленно выдохнул.

– Знаешь, подавляющее большинство современных людей не готовы к борьбе за жизнь, к борьбе за выживание, – проговорил Ян, и Марианна, всей душой, всеми устремлениями настроенная на него, почувствовала в изменившейся интонации, в том, как расслабилось его тело, что он отпустил что-то в себе, нечто невероятно важное, глубоко личное, принадлежавшее только ему, то, что держал закрытым все эти годы.

Отпустил ради нее и ради себя. И что-то непростое происходило в этот момент между ними, что-то свыше, недоступное обычному пониманию вело их, соединяя этим его откровением…

– Для настоящей борьбы за жизнь требуется как минимум крепкий инстинкт самосохранения, основанный на прокачанных базовых инстинктах, мощное самообладание, которое позволяет нормально думать в критической ситуации, и умение не поддаваться панике. Все это давно выбито и нивелировано в современном цивилизованном обществе. Но кроме этих базовых пунктов не менее важна еще и внутренняя установка не быть жертвой, – продолжая смотреть в камин, начал свой рассказ Ян. – Мне было не просто страшно, я пережил нечеловеческий, смертельный ужас. – Он снова глубоко вдохнул, медленно выдохнул, посмотрел на Марьяну и признался: – И в какой-то момент я все-таки умер.


Когда Ян пришел в сознание, то сначала ничего не понял. Темно до абсолютной черноты и нереально тихо – это первые ощущения, которые он воспринял разумом. Попробовал дернуться-двинуться, раз, другой, и так, и эдак, но ничего не получилось. Вот тогда-то его и накрыло. В памяти выскочила яркая, четкая картинка: где и почему он оказался. И Ян с абсолютной ясностью понял, что погребен заживо в самом что ни на есть буквальном смысле этого понятия – зажат, впаян в спрессованную толщу снега, не может вдохнуть забитыми снежными пробками ртом и носом, не может двигаться и ничего не видит. И вдруг откуда-то из нутра поднялась нереальная черная, убийственная муть дикой, безумной паники, полностью поглотив его разум.

Он утробно, по-звериному орал, выталкивая криком снежную пробку изо рта, выл, скулил, плакал, с какой-то яростной нечеловеческой силой рвался, безумно бился за свою жизнь всем телом, всем своим существом – дергая руками-ногами, пытаясь вырваться из сковавших его снежных тисков могилы. И провалился в беспамятство, отдав затопившей его панике все оставшиеся силы.

Сколько он был без сознания, Ян не мог бы определить, но через какое-то время очнулся, чувствуя себя уже несколько иначе. Видимо, то безумие страха, что он пережил, сожгло в нем какие-то психические предохранители, что ли, но в этот раз, снова проверив все чувства на предмет наличия – зрение, слух, дыхание и подвижность – и обнаружив практически полное их отсутствие, Стаховский каким-то невероятным волевым образом сумел подавить в себе опять накатывающую и готовую пожрать его целиком волну панической атаки. Совладал с ней, словно кобру поймал за горло уже в ее стремительном броске и держал на вытянутой руке – сильную, бьющуюся, готовую в любой момент вырваться и нанести смертельный укус.