В отношениях с Хелене Эриха мучила неясность, недоговоренность, неопределенность. В свободные от боевых вылетов часы, которые выдавались редко, он пускался в загул, стараясь спиртным заглушить сомнения. Он обнимал и ласкал многих женщин, охотно отдававшихся ему, не в силах устоять перед его внешностью, молодостью и славой. Он щедро разменивал золото – любовь Хелене – на медяки и романтическими похождениями превзошел даже Лауфенберга. Но только распутная щедрость не приносила Эриху облегчения: ни одна из женщин, которых он знал, не успокоила его и не дала счастья. Ни одна не позволила даже забыться. Не подарила и тени того самозабвенного упоения, какое он испытывал с Хелене в те пролетавшие на едином вздохе часы их любви, когда, искусав себе до крови губы, она манила его к себе. Его пальцы хранили воспоминание об упругости ее тела, как, обхватив его руками за шею, она все теснее прижималась к нему, а потом вдруг ускользала, отстраняясь. Ни одна женщина из тех, которых он знал до нее, в том числе и те, для кого любовь была ремеслом, не владели этим удивительным искусством вожделения так, как Хелене, с виду холодная, неприступная, смелая и дерзкая, как мужчина, и как мужчина откровенная в своих желаниях и порывах. Ее невозможно было забыть или заменить кем-то. Невозможно было ни с кем спутать. Он понимал теперь, чем она околдовала Гейдриха, отобрав его у всех: у жены, у многочисленных любовниц, даже у детей. Затмила всех и все лишила смысла. Одна за всех – до самой его смерти. И только смерти она уступила. Но ведь не уступила же, нет…Она не смирилась с его гибелью до сих пор. И ему казалось, она кое-что знала об этой трагедии, гораздо больше, чем все остальные. Про себя Эрих не боялся назвать Хелене в пылу страсти именем другой женщины, она была не похожа на остальных. Как и для Гейдриха, она стала для него единственной. Но, в отличие от Гейдриха, он не был уверен, что его чувство к Хелене взаимно. Существовал ли он для нее вообще, сам по себе, такой, какой был. Или ночи, проведенные в его объятиях, были для нее только средством на какое-то время оживить воспоминания, заставить утихнуть тоску по утраченному? Возможно, отдаваясь ему столь самозабвенно, она воображала, что любит другого, и держала свою душу на замке. Он не знал, что она думала и что чувствовала к нему. Она сама никогда не заговаривала об этом и ни в чем не признавалась. Он бы мог спросить, конечно. Но не хотел, подсознательно опасаясь испытать боль, услышав то непоправимое, что под всем подвело бы черту. Он чувствовал, что сердце ее закрыто для него. И проводя ночи в чужих постелях, он по утрам с раскалывающейся от боли головой и полный отвращения к самому себе, возвращался в расположение полка. Полковник Люфтваффе Хелене Райч перед тем, как собрать командиров эскадрилий на утреннее совещание после поверки, вяло отчитывала его за распутство и пренебрежение дисциплиной. Он же, терпеливо выслушивая ее отповеди, готов был убить за сонное равнодушие, с которым она, проводила воспитательную работу. Ей явно были неинтересны его сердечные муки и переживания. Ее не впечатляли его измены. Она знала, что он спит с другими, и никак не проявляла своего отношения к этому. Хоть бы раз тень ревности омрачила ее лицо, хоть бы раз, после ночи, проведенной им с какой-нибудь официанткой, она, оскорбленная, не пустила бы его к себе! Не пускала, бывало. Но по другой причине – была занята. Хоть бы раз она спросила. Никогда! Он бросил бы все свои похождения, прояви Хелене хоть малейшее неравнодушие. Но, похоже, ей было все равно. Ее гораздо больше волновали моторы, боевая подготовка летчиков, погода и маршруты главного броска. Хартман понимал, что командир полка истребителей не может не интересоваться подобными вещами. Служебное положение Хелене он воспринимал как должное и согласился с ним еще задолго до того, как узнал ее лично. Ее служебное положение совсем не мешало любить ее. Но он не был уверен, что она тоже его любит. И неуверенность угнетала его.

К началу 1944 года Эрих Хартман был признанным мастером воздушного боя. В газетах его именовали не иначе, как «Ас», причем писали это слово большими буквами, и публике не требовалось объяснений, о ком идет речь. Фамилию «Хартман» знали все. Его величали одним из лучших истребителей в мире, но по количеству сбитых в бою самолетов он уже в 1944 году намного превосходил своих английских, американских, французских и даже русских коллег. Среди немцев он однозначно был самым первым. Хелене Райч с благословения Геринга доверила ему командование легендарной эскадрильей «Рихтгофен». Молодой командор удостоился похвал рейхсмаршала и был награжден многими орденами. В январе Хелене улетела в Берлин. Эрих знал, что она приглашена на празднование дня рождения рейхсмаршала авиации Геринга и на какое-то совещание, предшествовавшее торжествам. Несмотря на это, он был удивлен, увидев как-то утром на командном пункте Андриса фон Лауфенберга. Оказалось, Хелене уехала на два дня раньше указанного в телеграмме Геринга срока. Как правило, в отсутствие Райч Андрис фон Лауфенберг, которому она обычно передавала командование полком, становился серьезнее и строже. Он временно забывал о своих любовных похождениях и только после возвращения Райч позволял себе расслабиться.

Проведя ночь у зенитчиков, Эрих опоздал на командирскую летучку и ожидал серьезного выговора от командира полка. Однако, обнаружив, что бразды правления принял Лауфенберг, Эрих вздохнул с облегчением – Андрис придираться не станет. В самом деле, увидев Хартмана, Лауфенберг иронически улыбнулся. Ему сразу бросились в глаза и бледность лица Эриха, и его припухшие нижние веки – следы бурно проведенной ночи.

– Ты в своем репертуаре, – констатировал Андрис, дружески пожимая Эриху руку, – увидев тебя вчера с той блондинкой, я подумал, что ты сегодня вообще не явишься. Очень соблазнительная? А? – он лукаво посмотрел на Хартмана и рассмеялся, – ладно, тебе повезло. Райч уехала.

– В Берлин? – спросил Эрих с наигранным равнодушием.

– В Берлин, – подтвердил Лауфенберг, – опять на меня все повесила. Мне этот армейский штаб чем свет все уши прозвенел. И наши из Коммандо Ост – телефон просто не умолкает. Они считают, что у меня здесь просто море неиспользованных возможностей. Только у них, видите ли, потери, – недовольно проговорил он, – как только Хелене все это выносит, пять лет каждый день.

– Она ведь собиралась ехать позже? – закуривая, заметил Эрих, – что-нибудь случилось? Срочное?

– Не знаю. Мне не докладывают, – отмахнулся Лауфенберг, подходя к карте, – иди лучше сюда, – позвал он, – у нас, как всегда, масса задач, а времени мало. После обеда обещают снегопад. Ты как, вообще-то, в форме? – с наигранным сочувствием поинтересовался он. В глазах мелькнули веселые огоньки, – или «Рихтгофен» сегодня отдыхает?

– Нормально, – без тени смущения ответил Эрих, хотя чувствовал себя неважно после прошедшей ночи.

– Представляю, – Лауфенберг с сомнением покачал головой, и оба рассмеялись: они прекрасно понимали друг друга.

До полудня по приказу Лауфенберга Эрих успел дважды поднять «Рихтгофен» в воздух и даже сбил самолет противника. Но к полудню начался сильный ветер, а вскоре повалил обещанный снегопад. Видимость резко снизилась, и летчики оказались прикованными к земле.

– Не видать не зги… Вот такая бы погодка и до конца недели, – Лауфенберг отошел от окна и вытянулся на кушетке у печки, – пока Хелене не приедет, – мечтательно произнес он.

– Мне кажется, ты все-таки знаешь, почему она так надолго уехала, – снова попытался вызвать его на откровенность Эрих, – все мероприятия у Геринга – день, не больше.

Но Андрис только пожал плечами:

– Я же сказал, не знаю.

Эрих промолчал. Потом подошел к печке, присел, глядя на игравшее в маленьком отверстии пламя, подбросил дров и, повернувшись к Лауфенбергу, внимательно посмотрел на него:

– Ты знаешь. Ты всегда все знаешь, – сказал он спокойно, но в голосе его прозвучала требовательность.

– А тебе зачем? – удивился Лауфенберг. Потом как-то неуютно поежился и неохотно сообщил:

– Она хотела заехать в Прагу на пару дней.

– В Прагу? – теперь пришел черед удивляться Эриху, – Для чего?

– А я знаю? Что ты меня пытаешь? – недовольно поморщился Лауфенберг, – мне от всего этого одни заботы, дел по горло.

В Прагу. Эрих был поражен. Утихшая было ревность с новой силой вспыхнула в нем: опять Прага? С какой стати? Ведь тот, к кому она когда-то ездила туда, давно уже мертв. Вдруг в голове мелькнула дикая, несуразная мысль: что, если все – только блеф, политический розыгрыш, и Гейдрих на самом деле жив? И она снова встречается с ним? Перед глазами замелькали любовные картины. Он представил Хелене.

– Что с тобой? – увидев, как изменился в лице Эрих, спросил с недоумением Лауфенберг. Потом встал с кушетки и присел рядом, перед огнем.

– Все в порядке, – Эрих постарался взять себя в руки, – устал немного.

– Спать надо по ночам, – наставительно заметил Лауфенберг, на что Эрих не мог не улыбнуться: ну, кто бы говорил, право. Да еще в такое время, когда идет война.

– Отпусти меня в Прагу, – попросил он Андриса, немного успокоившись.

– Что?! – изумился тот, – это еще зачем?!

– Мне надо поговорить с Хелене, – ответил Эрих негромко. Он словно беседовал сам с собой, задумчиво глядя на бьющийся в печке костерок, и не видел, как остолбенел и побледнел Лауфенберг, услышав его признание, неожиданно сорвавшееся с уст: – Я люблю ее.

Уже произнеся эти слова, Эрих вдруг сообразил, что, сам того не желая, выдал самое сокровенное. Как мог он так запросто предать все то, что два года свято хранил в душе! Ведь он обещал Хелене…

– Что? Что ты сказал? – Лауфенбергу показалось, что он ослышался. Отступать было поздно.

– Я люблю ее, – повторил Эрих, смело взглянув Андрису в глаза, – раз уж я начал, то не стану отрекаться.