Подруг переполняло счастье. Их дети росли теперь вместе, за ними присматривали и Катерина Аркадьевна, и Леокадия Константиновна, свекровь Аллы. И если бы не супруг профессорской дочери, то семейная картина стала бы шедевром. Слава Кисель частенько отравлял воздух своим брюзжанием. Особенно он старался в присутствии тёщи. «Перед чужаками вот так выкладываться, — говаривал он, размахивая руками — Детей ихних забирать на каждые выходные, дни рождения им устраивай на нашей даче… И на кой чёрт мы этот дом купили, такие деньги спустили? И у моих в деревне отдыхать можно. Воздух получше будет, народ веселее, дорога асфальтная…»

«Нет, — крикнула Лера и метлой запустила в глубину воспоминаний, в отставного мужа. — Ему здесь не место. Слава не любит Сосновку, Сосновка не любит Славу». Отстрелявшись, Лера вдохнула полной грудью весну: жажда любви наполняла воздух.

— Ой! Лерка! — возвращает её на землю знакомый голос. — А я гляджу, нехто таки мётлами кидаецца! Ну, дачушка, ходи сюды.

На песчаной дороге около приземлившейся метлы возникает соседка тётя Ира и, щурясь, вглядывается в лицо Леры. Губы той растягиваются в смущённой улыбке, а глаза приобретают выражение оторопевшей наивности. Как объяснить полёт метлы, Лера не знает, поэтому просто обняла добрую соседку. Та расцеловала «дачушку» в губы, отчего Лере захотелось поморщиться, но виду она не подала.

— Ну! И чаму да мяне не зайшла? Га? — спрашивает соседка, не выпуская из объятий пыльную (запылённую?) Леру. — А чаму хлопца не узяла? Я яго запытать хоцела, ци не ведае ён Игара Кожуха? Це мой пляменник, вучыца з им на факульцеци.

Тётя Ира со вчерашнего дня готовилась к встрече с Алькой. Ей представлялось очень важным установить, знаком ли он с внуком двоюродной сестры её покойного мужа, Кожухом. Правда, со своей родственницей она тесно не общалась, даже недолюбливала, а самого Игоря Кожуха видела два раза в жизни: на крестинах и похоронах. Но факт потенциального знакомства двух молодых людей с необъяснимой силой завораживал пожилую женщину.

Лера пожимает плечами и улыбается. Теперь на её лице сияет настоящая улыбка, способная любого держать в бесконечном плену обаяния. От восторга пьянеет и Ярила, вспыхивая ярче солнечных вспышек класса Х. В синих глазах его избранницы вспыхивают маленькие искорки, и рассыпаются из них по воздуху, по молодым листикам, и пронизывают тётю Иру с головы до пят. Соседка тут же распахивает свою потрёпанную торбу и достаёт на свет божий охапку тюльпанов запредельной красноты. Ойкнув, почувствовав, как затрепыхалось сердце, Лера обняла огненный букет и прижала к груди, как младенца.

— Бачышь, якия кветки у мене нарасли. Дачка насадзила. Я ужо свайму Пятру однесла и бацькам твоим захавала. Зараз поставим, шклянка ёсць? Ёсць! — Тётя Ира ставит вазу с тюльпанами на могильную плиту и принимается тут же горько причитать, ибо положено так по традиции. — Ай, дочушка, родненькая мая, бацьков пахавала, аднаго за адным, такия ж людзи были добрыя. Такия ж добрыя. Оксану маю вучыли, мяне вучили. Ай дзетачка, ай родненька, одна засталася. Дай Боженька табе чалавека добрага, як бацька твой, як маци жадалася…

Из узких глаз тёти Иры уже хлынули слёзы. Она плачет и приговаривает точно то же, что и десять лет назад, в день похорон Катерины Аркадьевны. И сама тётя Ира не изменилась нисколько: та же косынка в курчавые розочки, и руки так же обсыпаны чёрными царапками. Волосы вот только подвели — совершенно поседели. Лера обняла мамину сяброуку (подругу) как родную.

Сын Леры до семи лет воспитывался в деревне, у бабушки и дедушки, после нескольких попыток отдать его в сад. Тётя Ира, мать взрослых уже детей, помогала счастливым бабушке и дедушке. Дятловские доверяли ей внука иногда и на сутки, если неотложные дела заставляли их покинуть свой дом.

Ни свет ни заря, сразу после утренней дойки, тётя Ира уже была на пороге профессорской усадьбы: в руках крынка, полная молока, и мисочка свежих куриных яиц, а денег брать — ни за что. Бывало, приволочёт Дятловским целую корзину снеди и тут же малыша подхватит, расцелует, приговаривая: «Яси, дзицяточка, яси, каб разумным рос, як дзед, и файным, як матуля». Самый маленький Дятловский был похож на ангела: белые волосы до плеч, глаза синие, внимательные. Каждому хотелось если и не обнять малыша, то хоть за ручку подержать. Младшая дочь тёти Иры, Оксана, в ту пору старшеклассница и круглая отличница, так полюбила профессорского внука, что ни дня без него прожить не могла. Она то гуляла с ним, то книжки читала. Прибежит, бывало, Оксана в профессорский дом, Альку обнимет и расцветёт сама. А племянниц родных не любила. Два старших её брата переехали в город и осели в приличных квартирах, а в родительском доме гостями были редкими, но дочерей своих оставляли охотно и надолго, особенно в летнюю пору. Такой порядок царил до тех пор, пока Оксана не подросла и не обрела голос. За родными племянницами она больше не приглядывала, а к соседскому ребёнку прилипла — не отодрать. Даже косы свои доверяла его бабушке, Катерине Аркадьевне, а та и ленты в них заплетала, и веночками обвивала. Однажды Катерина Аркадьевна художества свои на фотобумаге запечатлела и в редакцию столичного журнала отослала, она думала мир удивить, но в небе повисли девяностые — и распечатанный конверт с фото до сих пор покоится в стопке желтеющих рукописей под столом главного редактора.

Но подругу свою и соседку, маму героини фотоснимков, она удивила-таки. Тётя Ира с полгода бегала по деревне с фотографиями дочери и хвалилась. С тех пор если в доме её кабана забьют — лучшие куски доставались Дятловским, то есть Альке. Катерина Аркадьевна заморозит мясо и экономит — только внуку полагается, но и Валерочке перепадёт.

— Ну, что же вы плачете, милая моя? — слабым голосом говорит Лера тёте Ире. — Посмотрите, как хорошо тут, спокойно, цветы благоухают, птицы поют. Тюльпаны вот… Уходить не хочется!

Пожилая сяброука, встретившись взглядом с «дачушкой», остановилась на полувзрыде, а потом сразу заторопилась:

— Пойдзем ужо.

Обратный путь Лере кажется лёгким. Дорога из жёлтого песка бежит рекой, а женщины, как два кораблика, несутся по её течению. Взволнованные пичужки поют им гимны весны.

Сегодня усадьба Дятловских оживёт. Дом, где родители провели остаток дней, наполнится радостью из прошлого: на кухне проснутся мамины кастрюли и забурлят на жаркой плите. В гостиной по традиции примет командование старый буфет. Он выдаст сервиз и проследит, чтобы стол сервировали строго по этикету: салфетки должны быть накрахмалены, как при пани Дятловской, а каждая ложка — сиять, как зеркало на солнце. Резная лестница заскрипит от стучащих ног, подпевая деревянным половицам. После обеда станет тише. Костя уснёт перед телевизором, Алла укроет его пледом из верблюжьей шерсти, который Катерина Аркадьевна добыла ещё в советское время. Алька и две дочки Аллы убегут наверх и втроём приклеятся к экрану компьютера, даже чай откажутся пить. А Валерия прильнёт к плечу любимой подруги и расскажет ей о том, о чём та уже догадалась.

Лера хлопает глазами — кашель тёти Иры возвращает её в настоящее. До самой калитки дома Дятловских та без умолку говорила, и наконец связки пожилой женщины не выдержали перегрузок.

Все детали личной жизни тёти Иры, вплоть до цвета пуговиц на «палито», подаренном мужем после свадьбы, Лера помнит наизусть уже лет десять, потому, воспользовавшись перерывом в повествовании, пытается улизнуть. Но с тётей Ирой такие манёвры бесполезны. Сильная рука сжимает Лерино плечо — стоять! Кашель уже отступил под напором воли рассказчицы.

— Ты да царквы хадзила? — спрашивает она.

Лера мотает головой. Нет. Нахмурившись, тётка крестит «дачушку» и, вглядываясь в самую глубину её глаз, вкрадчивым голосом говорит:

— Трэба было. Трэба было за упокой бацькоу записку падаць к обедне.

Лера из вежливости кивает, а соседка её, не отводя взгляда, смотря словно в саму Леркину душу, тараторит:

— Дачушка, миленькая, ходзи да мяне. Я сыру табе дам, яечек, молока. Прыйдзешь?

Лера кивнув, улыбается глазами, а тётя Ира, перекрестившись сама, бросает ещё раз:

— Трэба было…

IV

К полудню родительский дом так и остался одиноким. К вечеру — тоже.

Лера прилипла к любимому окну мамы: дорога из жёлтого песка убегает к синему лесу, обрывается на остановке автобуса и мчится дальше, пересекая скоростную трассу. Если ждёшь кого-то, оторвать взгляд от окна невозможно — просто летишь вдоль песчаной стези, как птица, и зовёшь любимых, а в голосе тоска и надежда. И так до тех пор, пока не постучат в дверь.

Радиоточка не даёт ей вволю пострадать. Бестолковая дикторша, прикинувшись экономистом, щёлкает по носу каждого докладчика по теме производственной среды: «А что это значит по отношению к прошлому году? А к 1990-му?» Лера с улыбкой добавляет: «А к 1812-му?» Не давая ответа, экономист в белой коробке исчезает, уступая место страдающему мальчику лет пятидесяти, который голосит под искусственный аккомпанемент синтезатора, страдая от любви, по любви и за любовь. Лера хлопнула по динамику — хватит! Лучшее средство от уныния — доблестный труд.

Можно залезть на чердак и там переставить хлам с места на место, можно опять вымыть полы в доме, но лучше застрять на грядке с тяпкой и безжалостно расправиться с сорняками. Черноту души земля обращает в чернозём на раз-два.

Окопавшись в маленьком огороде под окнами дома, Лера решила предоставить друзьям свободу: приедут когда приедут. Может, вечером. Не вечером — так утром. У детей зачёты, май… Сама виновата, что нет связи с полудня — опять оставила дома зарядку для телефона. Теперь вот ждёт и страдает.

Леру гложет хроническая боль, которая воспалилась сегодня с особенной яростью. Она тоскует о нём, имя которому «бесчувственный эгоист», без которого свет не мил. Из-за него на рейсовом автобусе она вчера остановку родную едва не проехала. Кто-то из пассажиров вытолкнул — спасибо ему, — кто-то знакомый, с криком на весь автобус: «Да вылазь ты! Сосновка! Уснула, что ли, стоячи?» И Лера вылезла и, не огладываясь, побежала, набирая песок в туфли, под расстрелом чужих взглядов из пыльных окон автобуса.