— Нет, нет, нет! Не уходи! — причитает Лера, выскакивая и закрывая дверной проём руками и обвисшей, но всё ещё широкой юбкой. — Я больше не отпущу тебя. Вдруг он нападёт или… у тебя начнётся новая важная встреча.

— Не дури.

— Умоляю… не уходи, не уходи больше. — На её глазах выступили слёзы.

— Ладно. Пойдём вместе, — согласился Валера.

— Нет. Ни за что, — прошептала Лера. Глаза её забегали, а ресницы задрожали. — Я не хочу быть птицей! Я не птица. Я не хочу.

— Лера? Какая птица? Я иду за антисептиком. Надеюсь, обойдёмся без лекций по гнойной хирургии?

— Ты никуда не идёшь, — скомандовала Лера, прирастая к двери. — Нет.

— Что за чёрт? — сказал Янович себе, присаживаясь на кровать. — Просил же присмотреть. Зоя обещала глаз не спускать. И Юрич тоже. Все подвели. Мудачьё.

Лера тут же прильнула к нему и прошептала:

— Не переживай, родной мой, ничего не случится, рана затянется сама. Она не настоящая.

На лицо Валерия набежала туча, взгляд стал острым, как лезвие. Казалось, подтверждается худшее его предчувствие.

Соображал Янович всегда быстро. Действовал смело. На ходу подписывал бумаги. У новичков складывалось впечатление, что шеф ставит подпись, не читая документ, но старожилы знали — это иллюзия. Бывало, листок ещё не опустится на стол, а директор уже вопит: «У вас две ошибки грамматические. И стиль… Учите матчасть».

Но сейчас его мозги буксовали. Сценарий романтической встречи улетел в тартарары. А он так готовил его. Даже платье заранее купил. Но можно ещё спасти финальную сцену. Янович сорвался с кровати и нырнул в темноту гостиничного платяного шкафа. Там перерыл свою дорожную сумку, отшвырнул её и накинулся на серый костюм. Есть! Из тайных глубин внутренних карманов он извлёк коробочку синего бархата и от удовольствия просиял.

— Лера, Леруся, родная, это для тебя, — сказал он, оставляя коробочку на её коленях, укрытых сдувшейся юбкой, и сам встал рядом, на колено, точно как во времена благородства отношений.

— Это правда мне? — прошептала взволнованная Лера, открывая коробочку, словно вместе с ней и сокровенную тайну.

— Я же сказал. Тебе.

В белом атласе сиял бриллиант карата в три, впаянный в чашечку белого золота.

— Не может быть, — прошептала Лера. — Это сон?..

Янович посмотрел на Леру уставшими глазами человека, который ненавидит глупость. Вздохнул и одним движением надел кольцо на Леркин безымянный палец. Обручальное же кольцо Киселя, которое ей полагалось носить до гробовой доски, каким-то неведомым образом заняло место в подарочной коробочке. Янович захлопнул бархатные створки навечно, как крышку гроба, и выбросил коробочку, или сделал вид, что выбросил в открытое окно.

— Валерий плюс Валерия равно… бесконечная любовь, — произнёс он, целуя окольцованную руку любимой женщины. Лера расплакалась, теперь уже от счастья.

— Я счастлив, что встретил тебя, — продолжил он. — Счастлив, что люблю. Но счастлив ли абсолютно? Нет.

— Нет? — спросила Лера, обнимая его. — А я — да.

— Ты?

— Да. Я. Абсолютно.

Они хохотали и целовали друг друга. Он — её руки. Она — его лоб и волосы.

— Знаешь, почему я дарю тебе это кольцо? — спросил Валерий.

— Нет!

— Нет? Не знаешь?

— Нет. То есть — да! Знаю — да. Потому что ты любишь прихвастнуть.

— Нет, — покачал головой Янович, — не угадала. Я думал, ты сообразительнее.

Они опять залились смехом.

— Всё просто, каждый день я хочу просыпаться рядом с тобой. Есть завтрак, который для меня сваришь ты. Возвращаться домой, где свили уют твои руки. — Лицо его сделалось резким, глаза серьёзными. — Но изменить прошлое — нельзя, не могу!

Лера захлопала ресницами и затаила дыхание. В её голове странным образом расползались и исчезали слова, только что произнесённые Валерой. Только два слова окаменели и сдавили виски: «хочу» и «не могу».

— Как это гнетёт, как мучает! — сказал он, сжимая её руки. — Но можно построить будущее, наше с тобой будущее. Пусть этот самый прекрасный и твёрдый в мире камень станет первым камнем нашего будущего. Где только «ты» и только «я», никакой фирмы, никаких дел. Ничего. Только мы с тобой. Рядом. Отшельники. — Щёки Яновича запылали, он никогда ещё не открывал свою душу, никому. — Я хочу дать клятву, и ты мне поверишь. Я клянусь, что люблю и живу тобой. И мы будем вместе. Навсегда. Вырастет дочь… Мы поженимся. Я делаю тебе предложение. Видишь? А теперь — твоя очередь. Клянись, что веришь, клянись, что будешь ждать. Клянись!

Лере казалось, что она подхватила грипп. Кровь закипала и стучала в висках, а руки и ноги холодеют.

— Клянусь… — произнесла она, с трудом выдыхая. Она больше не птица, она больше не Лера. Она просто его кровь, его сердце, его плоть. Она — это он.

Каждый из них знал, но не верил, что спустя пару часов наступит утро.

III

— Ну что? Мечтала или вспоминала? — ехидным голосом спросила Алла, дёргая подругу за рукав выцветшей куртки. Лера не смогла признаться, что она прожила своё любимое воспоминание.

— Да… Прости, Алла, задумалась, — ответила Лера спустя мгновение, когда стекло в её глазах размякло.

— Да уж, я тебя не будила. Но мы в двух шагах от цели. Надо и родителей вспомнить.

Лера кивнула и спросила подругу, изображая на лице озабоченность:

— А… Что-то Костя не приехал. Случилось что? Или работа?

— Я тебе сразу не сказала, ты рассеянная какая-то сегодня, жуть. Нашего Филиппа вчера похоронили. Костя был за главного, как всегда, ты же его знаешь. Всю жизнь такой — всё на себя взваливает и тянет потом, как вол.

— Филипп умер? Это наш Филипп? В тебя был влюблён всю жизнь. С первого дня занятий. Ужас какой! Помнишь, письма тебе писал? — встрепенулась Лера.

— Да. А мы с тобой читали и хихикали. Стыдно сейчас. Бедный Филя. Жалко его — бездарную жизнь прожил. Одно хорошо — недолго. Таланты в землю зарыл и солью посыпал…

— Алла… — произнесла Лера с укором в голосе.

— Что — Алла? Алла. Я правду говорю. Штаны на заводе просиживал. Работы никакой. Взял бы да за кордон подался, как все умники, или бы тут крутился. Так нет — патриот завода, жилы свои вытягивал, чтобы производство не остановилось. А завод всё равно лёг. И он вместе с ним.

— А мама как?

— Как — как?.. Как любая мать — от горя с ума сходит. Мне её больше Фильки жалко. Всю жизнь ему посвятила. Рубашечки крахмалила. Как за первоклашкой смотрела, конспекты проверяла.

— Поверить не могу.

— А придётся. У мужиков сорок — возраст критический. Кто с ума сходит, кто — в землю. Кто жён бросает или пить. А нашего Фильку жена выставила. Денег нет — какой из тебя муж? Он к матери вернулся, там и преставился.

Лера стала белее смерти и замедлила шаг.

— Не сутулься, Лера, — накалила тон голоса Алла. — Я заметила недавно, что ты к земле гнуться стала, зрелище уродливое. В руках себя держи.

Лера с трудом выпрямила спину, а её подруга продолжила:

— Костя без меня ездил. Пришёл поздно — мать его утешал. И сегодня ни свет ни заря подорвался, не ел даже, и к Фильке.

— Какой твой Костя чуткий, — промямлила Лера, стараясь поддержать разговор. — Повезло тебе, подруга.

Прядь Леркиных волос выбилась из косынки и белела теперь на солнце.

Алла задумалась и кивнула:

— Да уж, чуткий. Только я не замечаю. Некогда. Он в бумагах зарыт, и я зарыта. Он на телефонах, а я по кабинетам ношусь, проверяю, исправляю, сотрудники тупеют год от года. Домой придём — молчим, уже и говорить сил нет. До кровати доползём, я — в книгу, он — в телевизор. Вот и вся чуткость.

Дорога сузилась до ширины ручейка и упёрлась в дырявый забор кладбища. К холму из песка, насыпанному у входа, склонилась голая сосна и уронила уже с десяток шишек.

— Где потерялись мои почти десять лет? — сказала Алла, разглядывая сгорбленное дерево. — Через два года сорок. Вчера было тридцать. Не знаю. Помню только: разговоры… о бизнесе, о налоговой. И то суть перескажи — пяти минут хватит. А где остальное?

Лера пожала плечами и тоже посмотрела на сосну.

— Решила я остановиться, — сказал Алла, сжимая кулаки. — Хватит шить платья на голого короля. И сам бог велел… — Алла коснулась живота рукой.

Лера затаила дыхание, на глазах тут же выступили слёзы. Она обняла подругу и залепетала.

— Как же это здорово. Как здорово! Вот она — правда и смысл. Новая жизнь. Пробился росточек. — Белая прядь на её лбу вздрагивала, отставая от семенящего ритма слов. Улыбка Аллы потеплела, а её подруга, едва справляясь с дыханием, продолжала: — Вот оно счастье-то наше. Помнишь, как мы счастливы были? Аня родилась, Алька, потом Олечка. Как вместе гуляли, помнишь? Сюда приезжали. Мама со всеми тремя справлялась, а папа с ними на ковре гостиной… на четвереньках бегал. Помнишь? Костя ещё шутил — «детсадовский профессор»… Теперь наша жизнь переменится, я понимаю и вижу… — Подруги разрыдались на полную мощь и обнялись.

— Ма-а-а-а-а-а-а! Что случилось? — подбежал Алька. Его спутницы вытащили из ушей гремящие подушечки и уставились на мать и её подругу, рыдающих друг у друга на плече. Алька разорвал спаянный дуэт и встряхнул свою мать. Та обмякла и повисла у него на шее, продолжая лепетать:

— Какой же ты стал взрослый, сыночка, крепкий. А высокий! Весь в деда… И улыбка его. — Лера исцеловала своего ребёнка. Он захлопал длинными ресницами, теряя в материнской ласке свою командирскую стать.

— Опять мужика портишь сюсюканьями, — вмешалась Алла. Её глаза ещё блестели влагой, но голос уже обрёл прежнюю звенящую твёрдость. — Ну, что за остановка? Вперёд!

За кладбищенскую ограду они ступили вместе. Алька от матери более не отходил, вглядывался в её лицо, пытаясь разгадать тайну только что пролитых ею слёз. Его подруги взялись за руки и разглядывали надписи на могильных камнях. Алла молчала.