Янович закусывает губу и смотрит на потолок, изображая ворочание мозгами. На самом деле у него зуб на зуб не попадает от нервной дрожи. И думать не хочется, не то что мозгами ворочать.

— Так ты мозгами ворочаешь? — язвит Родионыч, выпуская клуб дыма. — Сейчас прямо в офис дуй, запрись, папку красную найди на третьей полке. Понял, о чём я? — Валера кивает. — Оттуда враги документы извлекли, сняли копии на твоём же ксероксе и прямиком в органы — стук-стук. — Родионыч, не спуская внимательных глаз со своего ставленника, несколько раз стучит по картонной папке, которая лежит на кровати. — Возьми папку. — Родионыч вытаскивает из картонного скоросшивателя две бледные ксерокопии платёжных документов, подписанных Ипатовым и Гацко. — Смотри, запоминай. Вот такие две бумажки, оригиналы, оставь… положи назад в свою папку, остальное — уничтожь. Не забудь! Важно! Папочку аккуратненько на место водрузи, полку не перепутай, смотри, третья! Да, и порядок наведи на рабочем месте наконец. А то страх потерял, такие палёные документы у себя в кабинете держишь, сумасшедший, так-растак твою.

Родионыч комкает и поджигает свои бумажки, а Янович ударяет себя по лбу.

— Вот оно как! — Ему кажется, что разговор происходит во сне, поэтому он закрыл глаза и боится открыть. Паузу долгим кашлем прерывает Родионыч, а потом продолжает:

— Расклад такой. Налетят пацаны, маскарад устроят, им это в радость, шалят. Папка твоя галимая в деле обозначена, к ней сразу и потянутся. После перевернут всё, но это не беда. Запоминай схему: ты сегодня же заявление на отпуск. На допросы без согласования… без меня не ходи, ни с кем не встречайся, и уж тем более не подписывай вообще ничего. Запомнил? — Валера кивает головой. — И самое главное: сегодня всё уничтожь, всё, кроме этих двух. Всё, кроме двух.

— Родионыч, а почему «кроме двух»? — с наивностью малолетки спрашивает Валерий и тут же навлекает на себя гнев.

— Ах, ты ещё и вопросы задаёшь теоретические, так твою растак? Всё, что я скажу, выполнять… без импровизаций. Но, если хочешь в СИЗО, действуй по своему усмотрению, — рычит Родионыч.

— Нет, нет, батя… всё исполню, командуй.

— Болтай меньше, балаболка, так-растак. Ни одним жестом не выдай, что предупреждён. Осторожненько. Чую, — Родионыч прижимает руку к сердцу, — без «верных» друзей твоих не обошлось. Вид напусти скорбный, типа переживаешь, типа из-за супруги страдаешь. Поэтому и в отпуск… Вовремя твоя запила, так её растак. Правда, Снежку довела, стерва такая, дитё мне жаловалось. После жену навестишь, паспорт её захвати в больницу. Снежана передала? Да? Георгиев просил. Он сегодня дежурит, приезжай в любое время, но только после… — Родионыч несколько раз взмахивает пустым скоросшивателем.

— Батя, помоги ещё одну проблему разрулить, только ты поможешь! Только ты, — решает использовать момент Янович, наведя мощные потоки обаяния на собеседника. — С Полиной сегодня же развестись. Сегодня очень надо.

— Ото смотри, нашёл старика Хоттабыча! — Родионыч от неожиданности расхохотался, как ребёнок.

— Батя, помоги ещё и в этом. Нет мочи терпеть. Сил нет. Прав ты был, надо рвать, детей жалко, нельзя чтоб они… видели её и… ну, ты поможешь? Помнишь, ты говорил, что за сутки можно нас развести?

— Долго же ты думал, — упрекает Родионыч, прищурив глаз.

— Знаешь, я не думал. Решиться не мог. А тут утром звонок дочери… перетряхнуло всего. Ведь из-за меня. Надо было давно порвать с ней, давно. Мне в падлу было думать, куда её потом, после развода. Ведь пропала бы сразу, тоже для дочки стресс. Ну, сейчас новая хата готова, переезжать можно. Полину в старой оставлю. Найму кого-нибудь… чтоб присматривал и порядок в доме соблюдал, медсестру, типа того.

Родионыч, кажется, не сделал ни одного вздоха и ни разу ни моргнул. Янович знает: надо выворачивать душу до тех пор, пока батя сам не остановит.

— Не мог решиться и думать не хотел. И так работы столько, то не платят, то проверяют. А ночью пробило, не поверишь, насквозь. Жизнь-то на месте не стоит, проходит. А я и не жил ещё, ни дня, всё собираюсь. К пятидесяти подгребаю, а только собираюсь. О душе думать пора. — Медовая кротость в голосе подопечного ласкает слух всемогущего бати. Он склоняет голову набок и вздыхает. А Янович, будто не заметив первый знак потепления, добавляет: — Только, прошу тебя, именно сегодня, пока душа горит, пока она в руках Георгиева подпишет все бумаги. Ты же всемогущий, один звонок — и я счастливый человек. Да и крестники твои в безопасности, а, бать?

Родионыч улыбается и окидывает взглядом портрет Вождя. Валере кажется, что Великий кивнул бате или даже они переглянулись. Ну что ещё может привидеться человеку, на которого свалилось за сутки испытаний больше, чем на обычного гражданина за долгую жизнь? Не исключено, что привидеться мог оживший портрет, который ко всему ещё и принимает участие в его, Яновича, невнятной, путаной судьбе. Но, что бы там кому ни пригрезилось, Родионыч приладил ус и ответил:

— Прям елей с ушей капает… Ладно, с этой минуты — ты холост. — Родионыч переливается добротой, как наливное яблоко розовым светом. — Когда отчитаешься по папке, получишь ЦУ, куда-чего с паспортами лететь. Э-э-э… ты это брось. Никаких улыбок, скорбный вид прими, свидетель. И дуй давай на работу. Гайки закрути, чтоб дисциплина, чтоб бабы не курили… Наори на всех и в отпуск никого не пускай, за безделье. Прикажи после работы пахать до ночи…

— Родионыч, ну чего так, люди не поймут…

— Кто не поймёт — того уволить.

— С кем же мы останемся?

— Хм! Да нам одной Юрьевны хватит. Одна только пашет и думает. Редкое нынче качество.

— Ну, на «Икаре» ведь большей частью твои протеже.

— Ну, знаешь, я с ними тесты на IQ проводить не обязан, это твоя работа, с кадрами должен уметь работать, а то от тебя скоро все разбегутся. Главное, бухгалтершу удержать, больно хороша. Ты присмотрись и должность ей сегодня предложи и процентов пару. «Финансовый директор» подойдёт! А замов твоих — в топку. Закроем, и все дела.

— Я ж тебе об этом второй год толкую… Елену Юрьевну надо к капиталу приобщать, чтоб корни пустила…

— Чтоб денежки наши защищала не жалея живота своего. На неё много свалится. Вместо тебя отдуваться будет. Ну, по коням.

Собеседники хлопают друг друга по рукам, и маленький «фордик» подплывает к незапертой калитке.

IV

Лера не припомнит такой Радуницы. Нет. Её атакуют воспоминания. Всплывают самые мелкие эпизоды, о которых забыло даже старинное зеркало.

Вот она вспоминает неприятную сцену почти десятилетней давности.

Лера знает точно: если возвращаешься к мужу от любовника — путь домой становится искусством. В кружеве белья надо схоронить ещё не остывший пыл, потерять совесть — прощение у неё всё равно не вымолить — и как ни в чём не бывало переступить порог дома, вытягивая носок туфли. Волосы следует пригладить, обнажив лоб, — так лицо выглядит честнее. Перед дверью не забыть подтянуть колготки и расправить поясок на талии — не должно быть заметно, что ты одевалась наспех. Уничтожить осыпавшуюся тушь, а главное, спрятать счастливый блеск в глазах в неприятном воспоминании из классики рабочих будней.

Волочась по лестнице родного дома, Лера соображала, что сказать мужу. Хорошо, что Алька живёт у родителей, сыну врать нестерпимо больно. Он хоть и почти ещё младенец по годам, но взгляд у него серьёзный и разумный, а чистота в глазах нечеловеческая, невыносимо ангельская. Сейчас воспоминания о сыне вернули ей потерянную совесть. Версии, которые только что, как бешеные осы, роились в голове Леры, взметнулись и улетели. Остался только один Алька. Сейчас, дома, он наверняка смотрит на маму, на её портрет в кабинете деда, и не ложится спать. Бабушка тянет его за руку, обещая купить автомат с огоньками, обещая покачать, но он упирается — хочу к маме.

Одним поворотом ключа Лера открывает замок входной двери и проскальзывает в собственную квартиру. Встретила её темнота. Не верилось. Обманутый муж спит в родительской спальне. Дверь приоткрыта, из-за неё доносится прерывистый сап. Какое счастье! Мгновение — и Лера уже без одежды. В горячей воде, в ванне.

В спальне по ковру разбросаны носки учёного мужа, аж несколько пар. Лунный свет затекает в окно и серебрит стены. Сливаясь с лучом серебра, Лера упала на кровать и вытянулась по самому краю матраса, чтобы ни одна завитушка на рыжей голове супруга не коснулась её плеча.

Ни свет ни заря Слава просыпается и натягивает майку. И, не замечая Леру под боком, тут же начинает бубнить ритмичные проклятья для нового директора, Тараканина. Голос несчастного возбуждён, а глаза красные от злости. А вот Лера, слушая, воспаряет от счастья, хоть, конечно, и не подает виду — оказывается, новый директор, Тараканин, опять распекал Киселя на учёном совете, значит, её приключение выглядит маленьким и даже ничтожным на фоне нервных потрясений мужа. Лера кивает и принимается причитать: «Какой ужас, какой ужас…» Отделавшись ещё парой подобных фраз, она убегает на кухню выполнять самый главный супружеский долг.

Завтрак руки стряпают сами, а их беспечная хозяйка улыбается и витает в облаках. Когда голос мужа срывается в петушиный крик, она падает с облака и кивает.

— Этот выскочка, Тараканин, подлец! Подумать только, швырял по столу мой отчёт. Кем он был, вот скажи мне, кем он был до ухода твоего батьки? Я тебе скажу сам — дерьмом собачьим. Сидел у промышленников, жевал сопли…

— Слав, успокойся. Тараканин нормальный учёный, и как человек тоже… Папа его уважает. Может, недоразумение какое-то? — отзывается Лера, расставляя посуду.

— Недоразумение? Да он уже год измывается надо мной! Почти год! Теперь ещё и в директорское кресло прыгнул. Ублюдок.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь, — отвечает Лера, в очередной раз прощаясь с облаком.