В ответ Марина даже бровью не ведёт. Помедлив, Янович продолжает:

— Мариш, почему не приветлива, не весела? Я тебя лет сто не видел, соскучился, может. Расскажи, как живёшь.

— Лучше всех, — заявляет Мариша, задрав подбородок. До конца пути она не произносит больше ни слова.

От избитой фразы Яновича коробит. Он смиренно закрывает глаза и представляет себе Родионыча в военной форме, с медалями на груди, с подстриженными усами и горящим взглядом, точь-в-точь как на портрете, который он подарил на память Снежане.

III

«Тридцать два?» — удивился Валерий, беседуя за жизнь с кумом. Дело было осенним вечером минувшего года. По традиции, которая сложилась ещё до появления на свет Снежаны, в самые тёплые дни осени Родионыч уезжал на охоту в заповедный лес дорогого отечества и брал с собой Валеру. На эту охоту допускались только те люди, с которыми Родионыч прохаживался по городскому парку, и те, которые по парку хоть и не гуляют, но руки их, простираясь и по парку, и по заповедному лесу, и по земле отечества, пересекали при необходимости даже государственную границу.

Охотники разместились в сказочном тереме в три этажа, обнесённом забором, и коротали вечер перед утренней охотой, заливаясь водкой и коньяком по самое горло. Во дворе разрывались от лая дозорные собаки, если какой-нибудь из накативших спирта охотников вываливался на террасу, чтобы покурить.

В такой тёплый традиционный вечер, под хорошую закуску и чистую водку, в личную жизнь Валерия и заплыла Марина, племянница супруги Родионыча, незамужняя девушка с прошлым на горбу, которая желала начать жизнь сначала в паре именно с Яновичем.

В том, что Марина — племянница его кума, Валерий сомневался. В охотничьем домике «племянница» была своей в доску, как будто провела здесь немало лет. Охранников называла по имени, собачилась с барменом и рылась в столе на ресепшене, когда искала ножницы или лак для своих длинных, как кинжалы, ногтей. Глаза у Марины были злыми, хоть она и улыбалась, растягивая рот до ушей.

Соображений своих Янович не открывал, увиливая от разговора о достоинствах немилой ему девушки. Но в последнее время Марина появлялась рядом с Родионычем на каждой встрече, и тот, не жалея эпитетов, расписывая добродетели подставной племянницы, нависал над своим подопечным голодным коршуном.

К Рождеству того года план Родионыча провалился. Янович не дрогнул. А Марина по уши влюбилась в него, как школьница влюбляется в парня с новым айфоном. На юбилее своего благодетеля она закатила истерику на глазах величественных гостей, здесь, в банкетном зале лесного терема, когда предмет её вожделения улизнул из расставленных дядей ловушек для женихов. Она опрокинула в себя стакан водки и взвилась к потолку, подсвеченному иллюминацией… Хоть авторитет юбиляра, человека сильного, и не пошатнулся, но происшествие не позабыли даже год спустя. То и дело кто-нибудь из охотников отпускал колючую шутку в сторону своего товарища. Валера же вздохнул, как будто избавился от перспективы пожизненного заключения. Отношения с кумом вернулись в прежнее русло, а Марина больше ни разу не появилась ни в охотничьем тереме, ни за плечами Родионыча.

— Зря ты так с бабами. Они ведь тоже люди, — сказал Родионыч, заминая инцидент с племянницей. — Маринка — девка хорошая. Тебе отдать хотел, от сердца практически отрывал. А ты…

— А я? Женат до сих пор.

— Глупости… Женат! На ком? Полинка из ума выжила, то запой, то лечебница, твою так. Детям мать нужна. Подумай. Маринка сгодится. Я тебе отвечаю — сгодится.

— Ну, тогда, батя, покажи пример, сам женись! Твоя Валентина Владимировна тоже из ума выжила.

— Ну, ты засранец! — И это было, как всегда, одним из самых вежливых именований, обращённых Родионычем к Валерию. Которым, однако, как всегда, не ограничивался. — Я ж о детях, а ты…

— Да? Тогда сам мачеху Снежане представь, — усмехнулся Валера. — Ей-то зачем твоя Маринка? Ей мать родная нужна… была, а сейчас и она не в тренде. Поздно.

— От своего счастья отказываешься, дурак ты, дурак. Мы с тобой крепче бы породнились, — с сожалением произнёс Родионыч, зыркнув на Валеру. — Одумаешься — поздно будет, умыкнут девку, уж больно хороша.

Валера пожал плечами. Поскорей бы нашёлся этот счастливец. Но, стопроцентный, по теории вероятности, прогноз Родионыча не сбылся и за год. Пошёл второй. Марина была по-прежнему одинокой и влюблённой в Яновича. Сегодня они впервые встретились после скандального юбилея.

Кто-то научил Марину (точно не супруга Родионыча) показать гордость вероятному кандидату на её руку, вот она и старается, спину напрягает и подбородок тянет вверх. Жесть.

Но настоящая жесть возникает в пункте назначения, в избушке на самом краю деревни одиноких стариков. Дачники в эту деревню пока не добрались, если не считать хозяина избушки, однокашника Родионыча по радиотехническому техникуму, откуда со второго курса по особому приглашению он шагнул в Московскую школу КГБ.

В первое мгновение Валере кажется, что от раскатов голоса его покровителя содрогнулся потолок, сад и ветхий забор вокруг сада.

— Нашёлся! Где шатался, идиот?.. Я и слушать тебя не буду, и спасать тебя не стану, — орёт Родионыч, вставляя через слово отборный мат. — Просто сообщаю — тебя завтра посадят. И правильно, и по делам. — Усы Родионыча ощетинились. — Я сам, лично тебе такому-растакому дополнительные статьи пришью, чтоб подольше на нарах отдыхал, чтобы если не мозгов, что вряд ли, так хоть бы совести прибавилось.

— Как посадят? Куда?

— Я лично тебя на кол посадил бы! — рявкает кум.

Родионыч набирает воздуху в щуплую, но всё же командирскую грудь и, презирая слабые манёвры противника, продолжает, выливая на Яновича очередной поток брани, за которой едва не теряется смысл фраз:

— Ах, вот как заблеял! Я честью своей рискую, за уши этого придурка из дерьма вытаскиваю, а он лыбится стоит.

Валера опускает глаза. Надо затянуть повинную, старик это любит, и его самого тоже любит, иначе не затащил бы сюда, на дачу однокашника, не стал бы, натягивая жилы на шее, орать.

— Родной ты мой, отец, Родионыч, прости, в ноги упаду, весь день умолять стану, прости, меня, дурака, прости. Ты мне как отец, люблю тебя. Да что отец, ты для меня больше, ты меня в люди вывел, не предал ни разу, терпел столько из-за меня, прости. Если не сменишь гнев на милость — мне хоть закапывайся. Что я без тебя?

Родионыч чуть не смахивает слезу.

— Ах ты, дурак… — почти без злобы кричит Родионыч, награждая Яновича при этом всё теми же нелестными эпитетами, и опускается в кресло около входной двери, напоминающее обветшалый трон в советских фильмах-сказках. С большим усилием Валера поднимает на него глаза, но спину не расправляет, так и стоит, сутулясь, посреди квадратной комнаты на затёртом ромбике паласа. С бревенчатых стен на него с укоризной смотрят Сталин в потускневшем стекле и Спаситель, обрамлённый серыми от пыли рушниками, а с кресла у входа — пытливые глаза бати, в которых читается приказ «Вольно».

Считав послабляющую команду, Янович пятится назад и присаживается за круглый стол у распахнутого окна, на которое налегает пылающая соцветиями садовая слива. Нежные, как щёчки младенцев, лепестки рассыпались по укрытой скатертью столешнице. Янович смахивает бело-розовые чешуйки со стола и затягивает второй куплет покаяния:

— Отец, ну смени гнев на милость, батя, дорогой… в память о матери. Ради крестницы твоей. Она, если узнает, что ты от меня отвернулся, всё, плакать будет, и так, говорит, у нас нормальных родственников нет, только вот Александр Родионович, только он один… родной.

Дорогой батя еле сдерживает улыбку, командирство исчезает с его лица, а жёсткие усы распушаются обратно.

— Ладно, не причитай. Дочери скажи: «Я хоть и м…к, доча, но Александр Родионович мужик настоящий, меня в беде не бросил». Во-от… А ты, всё-таки настоящий… — Родионыч вставляет ещё пару крепких слов. — Отбыл из страны, почему мне не сказал? — опять заводится старик.

— Батя, я говорил, помнишь, говорил — еду машину гнать, — фальцетом тянет Янович. Он знает: наступает время, когда говорить надо кратко, без тени лжи, и смотреть надо прямо в колючие, пронизывающие глаза покровителя.

— И чего, пригнал? — спрашивает хранитель-покровитель, прищурив глаза, из зрачков которых будто смотрят острия боевых копий.

— Да, батя, пригнал… — у Яновича от напряжения уже взмокла спина. — Джип крутой.

— Ну что ж… теперь наши мальцы конфискуют. Вовремя ты им тачку подогнал! — язвит Родионыч.

Чувствуя скорую победу, Валерий подыгрывает ему:

— Родионыч, так ты… лучше себе забери, сегодня же, пусть сын катается.

— Я трофеев не беру. — Родионыч подскакивает с кресла. — Хватит… Слушай теперь.

Но тут старик закрывает лицо рукой и заходится в кашле. Крик исцарапал его горло. Откашлявшись, он становится красным и спокойным, как будто полностью выпустил пар. Сохраняя молчание, он встаёт и затворяет окно, ломая цветущие ветки. И только убедившись, что маленькая избёнка заперта наглухо, и окна и двери, он произносит, расположившись на железной кровати, которая так близко придвинута к столу, что протиснуться между спинкой кровати и столом невозможно:

— Ну! Ты попал, брат. Не сегодня — завтра тебя вместе с «Икаром» силовички накроют… по доносу, между прочим. Как я и ждал.

Янович с трудом глотает воздух:

— Вот так дела…

— Не бубни, дай сосредоточиться… Тётка какая-то, растак её так, документы галимые показала, твои, из чёрной бухгалтерии, прямо в белы руки фиников. Помнишь, сколько раз я твердил, тебе твердил, — Родионыч, как гипнотизёр, вытягивает палец, — не держи эту папку в офисе, не держи… Финики к этим бумажкам и отдел экономистов подключили, дело хотят раздуть, чтоб звёзд да премий нахапать как минимум. Понятное дело, ты хочешь жить, и пацаны хотят, у них тоже запросы на европейский уровень вышли. На этом мы и сыграем. Об этом позже. Только имей в виду, дело это встанет в копеечку. — Родионыч склоняет голову на бок и щурит глаза. — Далее. Тётка эта показаний настрочила листов на восемь. Хочет тебя по уши уделать, возможно, и деньги, и фирму нашу к рукам прибрать. Но я чую, у меня чуйка — сам знаешь: без личной мести не обошлось. — Родионыч закуривает. — Вспоминай, дурень, твою так, кого ты недавно уволил или ещё что. Мозгами давай ворочай.