Не дожидаясь ответа, Снежана умчалась в подъезд, а новая знакомая тут же покинула пост, выругалась матом и укатила прочь со двора. Банка из-под пива тоже укатилась, гремя своей пустотой.

А Миша захлопал длинными девчоночьими ресницами и замычал вслед сестре: «мыа-а-ама». Но она не слышала, взлетая по лестнице.

В полёте Снежана столкнулась со знатной пенсионеркой, уже нахлобучившей синтетический парик обратно на свой затылок. Соседка поджидала её на лестнице с трубкой домашнего телефона в руке.

— Детонька, в дом не входи, не входи! Послушай, там чего счас повторится! Ужас неслыханнай! — с тревогой прошептала соседка, вцепившись в рукав Снежаны.

А из-за родной двери послышалось дикое ржание, потом топот и едкий смех. Пенсионерка и девушка обнялись и замерли. Когда звуки ада стихли, сквозь стены прорезался голос самой хозяйки, мощность которого нарастала с каждым гласным звуком.

— Вода! Вода! Аа-а! Кругом вода! Помогите! Она выльется, и я сдохну! Ужас! По‑мо-ги-те!

Стряхнув объятия соседки, Снежана бросилась к «тонущей» матери. Но не успела. Утопленница сама вывалилась на лестничную клетку и закружилась волчком на носках своих ботильонов. Волосы её взмыли в воздух и летят по адскому кругу. Снежана и соседка отпрянули от распахнутой двери Яновичей, и обе побледнели. Сверху выглядывало несколько любопытных, не решающихся ступить на лестничный пролёт. Время остановилось.

Снежана шагнула через порог. Дома было сухо, краны закрыты, но разбросано всё, что только может быть разбросанным. В зале, как хрустальный гроб, покачивалась люстра из сотни блестящих лепестков стекла, и запах стоял горький, скребущий горло.

Снежану поразила ужасная догадка — мать искала бутылку джина, единственную в доме, которую хранил отец в детской комнате, за комодом. В тайну была посвящена только старшая дочь, с лёгкой руки которой два дня назад мусорный бак во дворе проглотил литровую стекляшку и не поморщился. Источник маминого счастья пересох. От горя она бьётся головой о щит с электросчётчиками на площадке второго этажа и вопит всей глоткой:

— Помогите! Вода! Из ушей хлыщет, из ладоней! Помогите…

Снежана чувствует, как тошнота и ненависть подступают к горлу.

— Ах ты, мразь! С понедельника пьёшь! Мало тебе, мало? Алкоголичка! Будь ты проклята! — На глазах у осмелевших соседей дочь бросилась на обезумевшую мать, но девичья ладонь соскользнула с рыхлой, как пороховой гриб, щеки. Снежане показалось, что её руки коснулись жабьей кожи. Девушка в маленьком сером пальто пошатнулась. Перед её глазами стали расплываться входные двери, лица соседей, стойка электрощитов.

Чьи-то руки вдруг подхватили её и понесли. Впереди бежали две соседки. Знакомый, родной голос прозвучал прямо у неё над головой: «Приглядите за ней, пока не вернётся отец». Это говорил человек, державший её на руках. Снежана приоткрыла глаза, и увидела знакомые пышные усы. Но веки больше не слушались её, они будто налились свинцом, и глаза снова закрылись.

Проснулась Снежана на застланном белой простынёй диване, в квартире знатной пенсионерки, бывшего депутата Валентины Фёдоровны. Девушка улыбнулась и вдохнула аромат свежеиспечённого хлеба и свежесваренного кофе, который тянулся из кухни. Но через мгновенье бедняжка вскочила с криком:

— Миша! Миша! — и опять заплакала. На щеках около глаз проступили розовые пятна.

— Не плачь, милая, поспи ещё, — принялась успокаивать её Валентина Фёдоровна, выбегая из кухни.

— Миша у меня, спит, — подала голос из-за плеча хозяйки вторая соседка по лестничной клетке. — Люда моя присмотрит… А ты приляг. Глаза какие чёрные… жуть.

— А папа? — простонала Снежана, падая обратно на подушку.

— Приедет скоро. Спи, — сказала знатная пенсионерка, вытирая фартуком лицо, которое выражало гордость за все высокие достижения её трудовой жизни.

— Ему крёстный твой дозвонился, кум ваш, — надкусывая ломоть горячего хлеба, добавила ближайшая соседка. — А что… Быстро же он примчался… Симпатичный мужчина, усы такие командирские… Всегда мне нравился. Хоть и ростом маленький, но силище! Жилистый такой, живчик. Это он к Валентине Фёдоровне тебя доставил, а Мишу ко мне. И мамашу твою … повёз.

— Валерий Леонидович из Гродно выехал. Ещё до того… этого… Так что подождём, — успокоила Валентина Фёдоровна.

— Ой, — забеспокоилась Снежана, привставая, — мне тогда домой надо. Убрать… Бардак. Хоррор. Жесть.

— Лежи, детонька. Я тебя покормлю скоро. Отдыхай… Мы с Николаевной сами приберём. Квартиру не узнаешь, — сказала Валентина Фёдоровна, натягивая на гостью одеяло по самый подбородок.

Снежана смирилась, сил уже не осталось даже на возражения. Но препирательства начала вторая соседка, тряхнув бигудями:

— Ты, Валентина Фёдна, за себя говори. Я ничё убирать не стану. Пусть хозяин посмотрит, какова у него жёнушка А то ить… прывыкла: не здоровается она, морду крутит. А что?.. Если Валерке правду говорю, по-соседски ему говорю — дык он лыбится, дуру из меня делает.

— Николаевна… ну что ты.

— А что? Это не я до белой горячки допилась и весь дом перебаламутила, — вспыхнула вторая соседка. — И вот таким… мужья, богатства, квартира шикарная. А моей Дудусеньке, умнице, красавице такой, с красным университетским дипломом, уже тридцать скоро стукнет — и ни мужа… ни жениха. Мы с ней всю жизнь в однокомнатной прожили. У моей Дудуськи комнаты не было отдельной, всю жизнь друг другу в затылок дышим…

Валентина Фёдоровна покраснела и отозвалась, повышая голос:

— Будет тебе, Николаевна, судьбу клясть! У каждого свой крест, и твой — не тяжелее моего. Постыдись! Видишь, девочке плохо. — От волнения она сжала кулачки, подбородок её теперь чуть вздрагивал, и только парик, скопировавший её депутатскую причёску, не шевельнул и волосом. — К Яновичам лучше ступай, у тебя ключ, приберись, посуду помой… И молча! Нет чего дельного сказать — лучше рот на замке держи!

Николаевна выпятила нижнюю губу, надула без того круглый живот и окрысилась:

— А ты мне рот, Валентина Фёдна, не затыкай! Имею право! Всю жизнь до копеечки честно прожила. А что? Мужу не изменяла, работала до седьмого пота, семью смотрела! А эти, эксплутаторы, не знают куда деньги девать, что купить! Сколько живу — смотрю на них. Полина в магазин не ходит, мусор не выносит и ребёнка, больного, не смотрит, на дочь кинула! Только шубы меняет, каждый год новая! И макияжем-то себя как облепит! Смотреть противно, тьфу! Веки не открываются! А что? Мимо идёт — первая не здоровается, морду отвернёт и пыхтит. А от самой перегаром разит, как от забулдонов обычных! И за что таких любят? Мужик у неё — золото! Терпит эту дуру, не разводится! Денег ей не жалеет! Да что ещё? Старшую свою высмотрел! И купал, и гулял, и в молочку бегал! А мамаша-то коляску в руках не держала ни со вторым, ни с первым! А что? Сегодня вот новый сюрприз — белая горячка! И нечему тут удивляться. Каков её маршрут был? Из сауны в кабак, из кабака в ночной клуб, а оттуда в казино.

Снежана лежала с закрытыми глазами и не внимала монологу ближайшей соседки. Та высказывала свои соображения Валентине Фёдоровне при каждом удобном случае. Последняя в обсуждения уж не вступает, так, головой кивнёт для вежливости — и убегает. А сегодня у Николаевны есть возможность говорить про наболевшую, тревожащую её сердце тему сколько душе угодно. Вот она и распинается.

— А ты мне, Валентина Фёдна, рот затыкаешь! Кухню её помойную могу, значит, мыть, а сказать не могу! Правду сказать не дают! Крики сумасшедшие терпеть должна, а возмутиться не смей! — Николаевна побагровела и даже стукнула кулаком по обеденному столу. Валентина Фёдоровна расправила сутулую от возраста спину, поставила голос в привычный для неё официальный режим и проговорила:

— Вы, гражданка, забываетесь, в чьём доме находитесь. У меня не позволено говорить… чушь разную, подзаборную. Это вы недостаток культуры показываете… — Знатная пенсионерка сверкнула вставными зубами, дорогими, белыми, которые пенсионерам нашей республики не по карману. Протезирование в лучшей клинике оплатил «Икар», года два назад. С той поры Валентина Фёдоровна живёт в чувстве благодарности к семье Яновичей и всякий раз вытирает слёзы, когда встречает Валерочку на лестнице.

Николаевна съёжилась, обида на давнюю подругу, у которой не раз рыдала на груди, растеклась по её разгоревшемуся лицу.

— Ах! Вот ты как. Ну, соседушка.

— Ты же правду любишь говорить — так правду и слушай. Никто не виноват, ты сама виновата, что Людка твоя до сих пор в девках ходит. Она и хорошая, и образованная, глазки красивые, а толку что? Жених как на мать её глянет — глаза яростные, язык злой, ни доброты, ни мягкости, — сразу охота к невесте пропадает! Ведь яблоко что яблоня, как известно. Ты бы, чем соседей осуждать да завидовать, лучше бы в храм сходила, помолилась о благополучном замужестве дочери, глядишь — и ты смягчишься, и её судьба устроится. Так всегда бывает!

У Николаевны бигуди дыбом встали:

— Ага! Вот как ты, подруженька, запела! А что? Я, значит, грешница, а ты — святая! Раз в неделю в храм слётаешь — и на тебе, крылья растут, нормальных людей поучать можно! И что я там, в храме, не видала? Полька вот пьяница горькая, а ей без всяких молитв Всевышний прекрасного мужа дал! А тебе Бог почему не помог, когда внучку и правнучку твою убивали, ножами резали? А? Молчишь? Ты ведь и тогда в церковь бегала, свечки жгла?

По лицу Валентины Фёдоровны пробежала тень, а Снежане захотелось запустить чем-нибудь в эту жёлто-махровую гору, пыхтящую злом, но расслабленные руки и заполненная звоном голова не восприняли боевой сердечный импульс.

— Милая моя, — ответила знатная пенсионерка сдавленным голосом, — прости меня. Зря я тебе про храм. Думала я, Николаевна моя своего мужа покойного поминать ходила, литургию отстояла, панихиду отстояла, отчего и за здравие дочери не постоять? Ошиблась, неловко как-то, так рассердила тебя! Наверное, давление у тебя подскочило, красная вон вся… Ты домой ступай, полежи. А меня, старуху глупую, прости уж, виновата, в такой грех тебя ввела.