Этот год выдался апатично серым: и зима, и осень, и наступившая весна оказались затянутыми в туман, слякотными и холодными. Казалось, что столбик термометра завис на нулевой отметке и лишь изредка вздрагивает градуса на два. Бог ярости занял свой трон лишь в мае и не поскупился — залил червонным золотом своих подданных, даже тех, кто недостоин, даже тех, кто, пренебрегая Светом, служит Тьме.

Столица ликовала. И только Наталья Лазаревна, хозяйка крошечной квартиры в доме на перекрёстке множества городских маршрутов, не приняла милостей Ярилы. Полная достоинства женщина одним рывком задёрнула портьеры, правда не до конца. Остался просвет, в который тотчас устремились непрошеные гости — золотые лучики и солнечные зайчики, наполняя старую хрущёвку новой жизнью и новым светом. Хозяйка же, вернувшись к письменному столу, подхватила только что брошенный калькулятор и застучала по клавишам, по своему обыкновению пересчитывая чужие деньги. Необъятная грудь её, всколыхнувшись, легла на столешницу и всякий раз вздрагивала на функции «Итого».

Ещё один обитатель квартирки — Санька Гацко, маленький заместитель директора преуспевающей компании, столп отечественной цветной металлургии и потому только гражданский муж Натальи Лазаревны. Он дремлет в глубоком кресле у окна, на его залысинах зреют капельки пота.

Уставший после сытого обеда, Санька из последних сил удерживает сон о райских островах в бесконечности океанов. Как же не хочется из шезлонга, из тени пальмы выпадать в мир напряжения и суеты, в мир, где его опутали обязанностями, как жгутами, и без перерыва, натягивая эти жгуты, душат.

«Да и Натаха, чтоб её, не могла на кухне посидеть. А то прийти не успела — и давай по клавишам молотить, может, и руки не помыла, — мелькает в его сонной голове. И глаза открывать ему не хочется, ничего не хочется. — Вот бы водитель опоздал. Да где там, Петька — жопорванец известный: всё выслуживается, контрольные пишет, в начальники метит. Чтоб его…»

В доме царила тишина. Даже Санькины телефоны остыли. Но когда примчалась хозяйка, по стенам расползлась тревога. На мясистом лице Натальи Лазаревны была отпечатана важность дел, настолько значимых, что впервые за три года совместной жизни она пропустила кормление гражданского мужа. А для женщины в одностороннем браке каждая оплошность грозит одиночеством, крахом выстроенной модели семьи, и всё потому, что мужская сторона упрямится и не считает себя связанной узами Гименея, и так до тех пор, пока не появится заветный штамп в паспорте.

До встречи с достойным возлюбленным Наталья Лазаревна трудилась в финансовой компании рядовым бухгалтером, на одной и той же должности лет десять, и растила двух дочерей-погодок. Из чувства долга она курировала старшую сестру, куда более удачливую. Законного мужа, слесаря-сантехника, которого трезвым никто не видел никогда, Наталья выгнала из дома, даже не познакомив с младшей дочерью. Так и перебивалась она, разведённая и несчастная, подачками старшей сестры, замужней и счастливой. Сестра Полина хоть и не скупилась, но и не баловала, и самое обидное: ни разу палец о палец не ударила, чтобы супруг её, Янович Валерка, взял Наташу на работу к себе в офис «Икара», на хорошую, денежную должность. Наоборот, она хихикала гаденько, когда Валерка распинал её сестру, принижал профессиональные навыки и умственные способности той, только бы обосновать отказ.

Со старшей сестрой у Натальи отношения не заладились с самого детства. Натаха была хвостиком матери: вместе и на огород, и в поле, и пироги печь, и свиньям корм дать. А Полинка труд сельский не любила, да и на кухне если посуду и мыла, то с неохотой, но вот училась она хорошо, на соревнованиях выступала, грамоты получала. Отец гордился старшей дочкой, а младшую не замечал и даже посмеивался над её утиной походкой. К оценкам в Натахином дневнике он не придирался, а Полькин дневник проверял и расписывался единственной в доме чернильной ручкой, обвитой золотистыми ободками. В то время как Натахе приходилось подписи матери подделывать.

Иногда нелюбимая дочка думала, что не родная она отцу. Ведь сходства с ним никакого, а сестру батька любит, потому что Полинка в него пошла: высокая, стройная, волосы густые и длинные — Натахе ни за что таких ни отрастить, — и глазища какие, и взгляд благородный. Сам батька — вылитый Вячеслав Тихонов. Все в деревне знали, даже слух пустили, что Лазарь — брат любимого артиста. В родной деревне любили истории сочинять и потом годами перетирать эпизоды. Так уж повелось: народу много — сюжетов ещё больше, можно саги писать.

Натахину родную деревню трудно было назвать просто селом, разве что царским: дома крепкие, как грибы белые, дороги асфальтированные, заборы расписные, во дворах цветы райских окрасок, и мёдом пахнёт и молоком. А клуб сельский — дворец настоящий, пусть не огромный, но дворец, гордость всех жителей. И в клубе на дискотеках самой желанной была Полина. Хлопцы обожали её, словно кинозвезду, и наперебой приглашали на медляки, отчего младшая сестра, присутствие которой в клубе оставалось незамеченным, иногда ревела, пока веки не опухнут, но к следующему вечеру танцев приободрялась и выпрашивала у Полины кофточку с блёстками и тени с блёстками. Та вздыхала и давала что-нибудь одно и никогда, никогда не заходила в клуб вместе с младшей сестрой, только с одноклассницами.

Вот так, на протяжении долгих лет Наталья глотала унижения и протягивала руку. Со смирением устроилась бухгалтером «куда взяли по Валеркиной протекции» и верила: взойдёт её звезда, — потому уж Саньку она не упустила. Она вырвала его пьяного из рук жены и матери — женщин деревенских, простых. Не понять им, какое он сокровище — проводник в элитную жизнь. Дверь с нарисованным очагом вот-вот должна была отвориться, и Наталья Лазаревна обрела второе дыхание.

Карьера домохозяйки складывалась на порядок успешнее: готовила она как в элитном ресторане, простыни крахмалила как в панской усадьбе, а рубашки мужские выбеливала до голубой прозрачности. На пятый день сожительства с Натальей Лазаревной Санёк привык хрустеть простынями и есть из серебра. Рубахи теперь он меняет по две на день и в мыслях ухмыляется матери, которая ни одного пуловера ему не постирала, «покуда ни заляпаецца». Но сегодня Санька не переоделся. Вот так — поел с аппетитом и уснул, разомлев на солнце, как египетский кот.

Иногда Саньке приходится поднимать веки, чтобы ресницами задержать стрелки часов — раздутого тикающего ромба, который он сам повесил над письменным столом. И всякий раз взгляд его падает на борцовскую спину Натальи Лазаревны, одетую в толстовку чёрного бархата, и, не найдя эстетики, взгляд поднимается к бантику, вписанному в копну её волос, окрашенных китайским блондом. «Что за чушь? Опять бантик нацепила!» Он, Санька, просил же… Мечта о рае не вынесла такой пошлости и сползла к лысеющему затылку хозяина. «Бантик в её возрасте… А волосы-то стоят, как у депутатки на сессии». Саньке Гацко хочется плюнуть — невозможно дважды залечь в один и тот же шезлонг. И мать изводит второй день — и кто додумался ей сотовый подарить?… Чтоб его.

Пятнадцать пропущенных звонков терзают совесть сына. Ну да ладно, было бы что по делу, так нет, истерики одни: то умереть грозиться, то Натаху убить. «Гэткая зараза, причапилася да хлопца… Сыначка, вяртайся да дому, дзиця трэба гадаваць…Что ж ты робишь, абасранец, ну пагадзи, я табе задзелаю…» — звучит мамин голос у Саньки в голове, и трубку поднимать не надо. Проклятая телепатия — не уснуть.

Образ матери, Магды Даниловны, развеял сон о рае. И что она себе позволяет, отсталая деревенщина? Благодарности — ноль. Сын убогую из болота вытащил, в городе поселил, с внуком каждый день общается, в ванне плескается… А то сидела бы у себя в огороде, с курами и алкашами. Вот ведь народ, чтоб его.

Тут Натаха права: мать сама не жила — и сыну не даёт. Эх, мать, не знаешь, какого сына родила… Натаха — та понимает, есть в ней женская интуиция, правильная женщина, рассудительная: людей насквозь видит.

Санёк уже не огорчается: он придумал новый шезлонг с подушками и махнул рукой образу Магды Даниловны — иди, мол, на лавку сериалы обсуждать. Человеку серьёзного бизнеса отдых полагается послеобеденный, а сын твой не клерк офисный, чтобы в комп пялиться с бутербродом в зубах. Натаха, та понимает: Санька — мозг, мозг всего «Икара». Такие люди, как он, — национальное достояние.

— Всё, — подскакивает Наталья Лазаревна.

— Чтоб тебя… — вздрагивает в кресле Санька.

— Сашенька, всё-всё пересчитала, всё, мой родной, — причитает Натаха и трясёт калькулятором. — Вся прибыль квартальная, вся ушла к Яновичу. Конечно, — задыхается она, — последний взнос, отделка — с шиком. Конечно, четыре трёхкомнатные. Вся лестничная клетка. Вся — ему одному.

Санька замирает в кресле, залысины на его огромном лбу бледнеют. А подруга поправляет бантик и продолжает:

— Представляешь! Триста квадратов. Три квартиры себе, а четвёртую — любовнице. — Наталья Лазаревна разводит руками. — А нам? А тебе — надежду, и ту не оставил.

— Чушь! — сипит Санька. — Не верю. Как же, любовницу и жену на одну площадку! Янович, чтоб его.

— Правда это, Сашенька. — У Натальи Лазаревны дёрнулись губы. — Тебя, лучшего зама, собственника, — подачками кормит. На твоих идеях поднялся и… ездит на тебе. Совести нет у ирода, богом себя возомнил. — Голос справедливости дрогнул. — Я Полинке всё рассказала: и про квартиры четыре, и про всё. Она волосы на себе рвёт, мол, дождалась, муж родной квартиру построил — и ей ни звука. А любовница-то в курсе, без этой моли учёной не обошлось.

На «Икаре» Полина Лазаревна так и не снискала любви. Человек она горячий, дерзости и колкости сыплет во все стороны и раздавить может тяжёлым характером.

— Да? — Санька кривит губы. — Жила и не знала, что муж квартиру новую строит? Бред, Натаха. Полине верить нельзя. У неё мозги плавают в спирте. В последний раз она в марте, кажись, белок ловила?