Торнадо перестройки ранило Николая Дятловского в самое сердце — он оказался на больничной койке. До этой истории Лере и в голову не приходило, что отец и мать, как и всё человечество, подвержены тлению. Родители просто обязаны были жить вечно и заботиться о благе единственной дочери, внука и зятя.

Но вот уже по утрам Катерина Аркадьевна не пекла оладьи, не варила кашу и никого не будила. Она переехала в больницу, дома ночевала редко, возвращаясь только чтобы поцеловать внука и испечь кулинарный шедевр для мужа и медсестёр. В больнице она стала своей: сидела на посту, работала в процедурной, даже любовные записки передавала. А завкардиологией, врач быстрый, как мысль, называл супругу Дятловского «белочкой» и уговаривал выйти на работу к нему в отделение. «Руки у тебя — золото, каждый пальчик надо целовать», — повторял он день ото дня, играя глазами и грудными мышцами. «Белочка» пожимала плечами и опускала взгляд: понять ли ему, любимцу медицинских сестричек, что она служит не пациентам и не родине, а только одному в мире человеку — своему мужу. Здесь, в больнице, из медицинских прогнозов она тянула его к выписке с отметкой о положительной динамике и добилась-таки своего.

II

Тем временем профессорская трёхкомнатная квартира занемогла от тоски по настоящей хозяйке. То вырастет куча нестиранного белья и выползет из корзины, как дрожжевое тесто, то заржавеют в унитазах ручейки, то покроется загорелой коркой плита. А новая хозяйка, дочь прежней, и в ус не дует: каждое утро в детский сад опаздывает, а в выходные проснуться не может. Её муж покупает в кулинарии синие котлеты и тоскует по тёщиным борщам.

День ото дня молодая хозяйка теряет силы. На веки её легли серые тени, волосы потускнели, а белое тело тает, как снег на солнце. Трудности казались Лере невыносимыми, она плакала, не ела и не спала. Отец в больнице. Мама рядом с ним или на даче, строит рай. Папин институт застывает в истории: ещё немного — и в нём останется только археологическая ценность. Папины коллеги и друзья покидают альма‑матер целыми отделами. Только последний, шестой этаж наполняется жизнью и людьми — каждый день, новыми и активными. Они бегают по лестницам с упакованными телевизорами, развивая отечественный капитализм. Вместе с ними бегает главный тренер — учёный секретарь. А в передышках он пересчитывает новые, уже не советские деньги, на ощупь тонкие, как туалетная бумага.

Молот судьбы крошит прежнюю стабильную жизнь и подбирается к дочери Дятловского. В одно мгновенье он отсекает её от родителей, от социализма и даже от родины. Лера живёт в другой семье и в другой, неизвестной стране. Теперь она понимает: перемены — вот самое ужасное, что происходит с человеком.

Из глубин депрессии её вытаскивала близкая подруга, у которой жизнь сложилась куда лучше. Алла ворвалась в капитализм хозяйкой турфирмы. Кажется, они с Костей нарыли бездонный колодец с деньгами и черпают оттуда, пока хватает сил. Дома у Задорожных царят гармония и уют. Хорошенькие, похожие на куколок девочки разбрасывают по комнатам игрушки и плачут по каждому глупому поводу, но бабушка настолько обожает своих «кровинушек, ласточек, рыбанек», что никогда не повышает голос и никого не ставит в угол. Она всю жизнь мечтала о дочери, но Бог не дал, и Костины девочки стали для неё отрадой и счастьем, на которое не надышишься.

Никифоровна, так звали свекровь Аллы, заботилась обо всех подряд: котах, голубях, цветах у подъезда, — и не обходила вниманием и подругу невестки. С тех пор как Николай Николаевич лёг в больницу, не проходит дня, чтобы Лера не получила от неё какого-нибудь совета — от кулинарного до теологического. Кладя трубку, Костина мама всегда говорит: «Сердце у меня болит за неё. Хорошая такая девка, добрая, а бесталанная».

И правда, с болезнью отца жизнь у Леры не ладилась. На работе Валерия Николаевна занималась тем, что математически описывала неудавшиеся эксперименты, фиксируя, по словам директора, «всякую чушь», а дома с трудом варила манку с комочками, чем повергала молодого мужа в состояние нервного напряжения.

Её супруг, Слава Кисель, корнями врос в роскошную трёхкомнатную квартиру рядом с метро. За четыре года удачного супружества профессорский зять, навещая родную деревню, самогона уж не пил, а мамкину стряпню после тёщиных изысков ел без аппетита. Слава под завязку наслаждался жизнью, даже не мечтал ни о чём, не успевал: только подумает — тесть ему на блюдечке преподносит, даже машину свою отдал, «девяточку» вишнёвую.

И надо же было тестю с ненормальным Верником связаться и работу бросить. Тёща теперь живёт только на даче и дома ничего не делает. В меню только бутерброды да каши, ещё и посуду мыть надо, когда при Катерине Аркадьевне и чашки не полоскал. Альку пришлось в сад оформить. О, как всё это омрачило внутренний мир учёного, с неимоверным трудом вписавшегося в столичную элиту. Муж дочери великого профессора только-только диссер защитил, только-только по карьерной лестнице взлетел — как всё оборвалось! В отсутствие Дятловского, тяжеловеса-толкателя, лестница закрыла путь наверх.

Последние дни профессор томится в больнице, его Катя готовится к выписке и переезду на дачу, поэтому в палате не ночует, а вчера приходила минут на пятнадцать и только с одной кастрюлькой.

Готовый к выписке пациент не отрывает взгляда от распахнутого окна, вглядываясь в страстное небо июня. Ветер срывает ароматы цветов и рассеивает их даже в одинокой одиночной палате кардиологии. Профессор наслаждается, но цветочная магия ослабевает, уступая власть духу медикаментов и хлорки, сгорая в поддельной синеве кварца.

Счастливый час выписки приближает встречу с печальными новостями, от которых его берегут жена и дочь. Профессор Верник погиб. Его сбил джип, эта новая свирепая реальность на старых советских дорогах. Сын профессора, Евгений, отбыл в США навсегда, и сын великого Верника тоже, и ещё плеяда молодых физиков, которые должны были нести на плечах, вернее в светлых головах, отечественную науку. На пенсию отправили и директора института, старого академика с репутацией божьего одуванчика, так освободив место для зятя одного из депутатов нового, независимого от совести созыва. Зять депутата до высокого назначения трудился заведующим лабораторией, плечом к плечу с зятем профессора Дятловского, и презирал его всей душой. Правда, самого профессора новый директор почитал.

Ни одна из этих вестей в больничную палату Николая Николаевича ещё не залетела. Вокруг опасной для его здоровья реальности возвели китайскую стену молчания, а так как физики вышли из моды, пресса тоже помалкивала: ни одной строчки о смерти великого Верника, ни намёка на массовый исход молодёжи на Запад. Поэтому профессор Дятловский просто мечтает увидеть сына и обнять внуков, ему просто хочется пожать руку неизвестно куда запропастившемуся профессору Вернику.

Но сегодня всё идёт не так. Катя не пришла, Лера не ответила на звонок, а супруга Верника плакала в трубку и просила её не беспокоить никогда. Профессор схватился за сердце и набрал телефон приёмной своего института, но там Дятловского никто не услышал.

Не успел он всё обмозговать, как в дверь без стука вломилась снегурочка-медсестра и плюхнула поднос с больничным обедом на заваленный бумагами стол. Стакан компота, получив скоростной импульс, опрокинулся и залил вместе с подносом и листки с набросками новой статьи. Снегурочка отпрянула и закрыла лицо руками, её коса подпрыгнула на спине. С досадой Николай Николаевич произнёс: «Не пугайся, это и так никому уже не надо».

Виновница происшествия схватила домашнее, канареечного цвета, канарейками же разрисованное полотенце и утопила его в луже компота. «Профессор, я случайно, нечаянно, вы простите, извините…» — затараторила Снегурочка, то краснея, то бледнея. Профессор не мог отвести масленых глаз от медсестры: она так похожа на его Катю из процедурной санатория. Выпуклая грудь Снегурочки манит его взгляд под тесный халат. Со спины Дятловского свалилось десятка два лет, и он до боли в пальцах сжал плечо неловкой сестры. Та прильнула спиной к груди больного, как будто ждала, что он вот-вот скатится в безрассудство…

Сцену сорвал стук каблуков за дверью. Снегурочка едва успела отскочить к умывальнику, как дверь распахнулась и две молоденькие женщины ворвались в палату. Одна из них, брюнетка в розовом шёлке, тут же повисла на шее профессора и защебетала весенней птичкой. Вторая, блондинка, одетая в простой сарафан из джинсы, обняла больного со спины и поглядывает на медсестру, которая дышит, высоко вздымая грудь, и теребит канареечное полотенце. Под взглядом блондинки Снегурочка-медсестра подтаяла, уши её покраснели, и пришлось бедняжке спасаться бегством. Дятловский бросил тоскливый взгляд ей вслед и обнял посетительниц. Теперь они щебечут обе, но больной не слышит их. Его мысли бегут вслед испуганной Снегурочки.

— Батарейки принесли? — спросил он, прерывая надоевший щебет.

Подруги переглянулись.

— Мы же к выписке готовимся, — произнесла блондинка тихим голосом.

— Кто-нибудь наконец скажет правду? — потребовал профессор, глаза его побелели от злости. — Невыносимо переварить эту вашу показную ложь. — Молчание повисло под больничным потолком. — Если опять начнёте лить воду, я разговор прекращаю, — спустя минуту сказал профессор и отвернулся к окну, скрещивая руки на груди и напрягая подбородок.

— Расскажи ему, Лера, — промямлила брюнетка и опустила глаза, чтобы не видеть, как бледнеет от злобы её подруга.

— Ты же обещала, маме обещала, — процедила сквозь зубы Лера и тут же оказалась под огнём кварцевого взгляда профессора. Фирменный взгляд Дятловского обычный человек не выносил. Лера почувствовала себя в ловушке и выдохнула: — Папа, он умер и уже похоронен… Прости, прости… — Она закрыла лицо ладонями.

— Недели две как, — добавила брюнетка и открыла глаза.