Лысина Александра покраснела, а Янович, сверкнув глазами, бросил с недоверием:

— Ну и что ж ты, не воспользовался оборотом?

— Я? — в воздухе крутанул тулуп Санёк и, набрав воздуха, усилил концовку: — Да я!.. Я как настрелял ей… палок десять, до сих пор стонет. На работу не вышла. Того.

Ипатов не сдержал смеха и покатился с ним к подоконнику. Чтобы охладить красные от смеха щёки, он глотнул воздуха и распахнул ворот рубахи.

— Ну, допустим, ты тоже на работу вчера не вышел, — сказал Ипатов, прищурившись.

Санька сжал губы, готовясь к новой фигуре, но Янович остановил сказочную феерию:

— Ладно, пацаны, по коням. Медь вниз пошла. К обеду всё посчитаю, тогда забегайте, перетрём.

Он тут же припал к телефону и, кажется, не заметил, как его друзья покинули директорский кабинет, глядя друг на друга, как повздорившие сорванцы.

После ссоры с любовницей Санька шутил всё меньше и ел без аппетита. Поковыряется в тарелке — и давай к официантам придираться, раскидывая пальцы веером. Вкус к жизни теряется без справедливой оценки личных достоинств, особенно мужских. И вот в конце концов плюнул Санька на гордость и купил тортик, «Ленинградский», Ларкин любимый, как ни в чём не бывало, как бывало в прошлой жизни младшего научного сотрудника института стали, и отправился на свидание к Рабинович.

На встрече Лара зевала, не прикрывая рта, и хлопала простыми, ненакрашенными ресницами, отчего Санёк насторожился — он первый раз видел возлюбленную без грима. Лицо её показалось ему чужим, губы бесцветными, а глаза пустыми. И сам себе он показался простым мужичком с одной лишь достопримечательностью — лысеющим темечком. Санька поставил тортик на скамью в узкой прихожей и с надеждой впялился в глаза Лары, стараясь отыскать в их глубине любимый образ супер-Гацко. А Лара, задрав, подбородок, широкий и плоский, заговорила первой:

— Опоздал. Всё. Я подала документы, продала квартиру и дачу продаю. Мы уезжаем в Штаты, эмигрируем. Я и папа, дети, вся семья, в общем, и сестра с Жорой.

Санька хотел что-то сказать, ковбойское, но не сумел из-за накатившихся слёз. Сел на скамью, прямо на торт, и очень по-русски выругался.

Наутро кабинет Яновича сотрясался от криков и стенаний второго зама.

— Ну помогите же остановить её, боже мой! Валера, есть же какие-то способы…. И незаконные, любые. Не молчи. Александр, не молчи, чтоб тебя!!!

Ипатов протирал очки и смотрел на Яновича полуслепыми глазами, ожидая приговора по любовному делу несчастного друга. Но Янович за время Санькиного монолога не вымолвил ни слова: то щурил глаза, то рассматривал носы дорогущих итальянских туфель.

— А ты, Санёк, будешь содержать её детей? Учить? А? Не в совке живём — за всё платить трэба, — наконец сказал Валерий, поправляя галстук, — Америка, Америка… сам понимаешь.

— Ну, здесь люди живут как-то, — промямлил Санька. — Я помогу. Да и потом, у Ларки есть родственники богатые. В торговле.

— Богатые родственники не просят её остаться. Да и чувство родины у неё иное, понимаешь? Я лично рад за Ларису Борисовну. Программист она неплохой, хороший даже. Работу найдёт, детей выучит… Прекрасно. А ты, Саня, если правда любишь — отпусти. — Валерий хлопнул друга по плечу. — А если не любишь — тем более отпусти.

Янович говорил и улыбался неуловимой внутренней улыбкой, которая исчезала только в особенно драматических случаях, а Ипатов, как всегда, кивал в знак одобрения.

Итак, первый год Гацко строчил письма в далёкую Америку, на конвертах писал по-английски Laura и требовал, требовал фотографий. На друзей Санька дулся. Крутые выискались, чтоб их. Взяли бы Ларку на работу в офис, точно бы не подалась за океан. Сами-то по бабам шастают, кобели, мелкие люди. Что они в чувствах высоких понимают! У Саньки сердце огромное, как у поэта, то стонет, то разрывается, только новая персоналка спасает: тетрис да «Принц Персии». С каждым новым уровнем от прирождённого оптимиста отступает меланхолия. Он стал ещё и почитывать сонеты и японские хокку, иногда даже цитировать, а в рабочем кабинете на полки с картонными папками втиснул несколько поэтических сборников с золотыми вензелями на обложках. Визиты в книжный магазин стали регулярными. Санька останавливался около полки с самыми солидными книжками и, окидывая покупателей взглядом живого классика, читал аннотации.

Работницы книжной торговли заприметили постоянного клиента в белом плаще, думали, что художник известный: на шее платок, на пальцах перстни. Поэтому здоровались первыми, а товар представляли из всей широты ассортимента. Санька, вглядываясь в лица продавщиц, беседовал с ними о хокку и впитывал по ходу восторг девушек. Но его утерянный образ так и не ожил в глазах ни у одной из них. Так, неприкаянный, Санёк забрёл наконец к стенду с национальной литературой. Ответственной за стенд оказалась Золушка в сером платье со школьным воротничком, которая показалась Саньке богиней. И всё потому, что в её наивных распахнутых глазах воссиял образ принца в белом, самого крутого в стране, и с каждой минутой образ становился всё грандиознее.

Золушку звали Дашей, ей минуло девятнадцать, а на вид никто не дал бы ей больше шестнадцати. Она получала зарплату, равную стоимости Санькиного будничного обеда, а дома, как и полагается Золушке, штопала колготы и проглаживала утюгом пробитые талончики. Поэтому Гацко казался ей космическим пришельцем высшей расы. Даша восторгалась каждым его словом, а от прикосновения рукава его белого плаща душа её будто выпрыгивала из тела в невесомость. Санька, как опытный ловелас, подхватил в воздухе это самое её тонкое тело и вместе с душой пригласил на ужин.

Домой он вернулся на следующий день, после работы. Пока Магда Даниловна гуляла с внуком по магазинам, Санька собрал походный рюкзачок и, встретив Любу на пороге, брякнул: «Всё. Без истерик. Я ухожу». Люба заплакала без звука, серёжки‑цепочки в ушах задрожали: самое страшное, о чём она не позволяла себе думать, произошло.

Оставшийся вечер Магда Даниловна атаковала телефон Яновича, но пообщаться удалось только с его супругой. Та послала Магду Даниловну в сумме на восемь букв и обозвала её сына. С детства знакомая с ненормативной лексикой, Магда Даниловна тоже не отмалчивалась, но напряжение не сняла, поэтому до рассвета сон так и не пришёл к ней, чтобы дать утонуть в пухе деревенской подушки.

Утром она отвела внука в школу, невестку в поликлинику — и прямиком в офис. Охранник, увидев её лицо, пропустил без допроса — иначе одним бы взглядом убила.

От первых же шагов мамы Гацко взорвалась бомба на паркете «Икара». Мама второго зама в его кабинете стучала кулаками по дизайнерской мебели, сопровождая каждый удар цитатами из своей вчерашней беседы с Полиной. Вся курилка припорхала к двери маленького шефа и следила за ходом событий, чтобы, вернувшись на исходную позицию, со смаком обсудить собранный материал. Зрителей и слушателей разогнала главбух, Елена Юрьевна Метлицкая, женщина молодая и самая умная на «Икаре», такая умная, что Санька заикался в разговоре с ней, а Ипатов и вовсе избегал общения, чтобы не сесть в лужу. Она же остудила маму второго зама, горячую, как беговая лошадь на финише, и затрещину дружескую влепила перепуганному Гацко.

Скандал кончился ничем. Даже Янович не остановил свадебный марш, которым дирижировал Санёк.

Как пшеничная нива на ветру, шелестели по кабинетам слухи о любви маленького шефа и юной продавщицы из книжного магазина. В офисе романтика не умещалась, сосредотачиваясь большей частью в курилке, и расплывалась за пределы «Икара». «Одно радует в этой истории, — отметила Елена Юрьевна за чашечкой кофе в кабинете Яновича, — новоиспечённая Гацко не будет работать с нами на «Икаре».

Тогда, перед Санькиной свадьбой, задуманной на весь мир, никто и не предполагал, что именно «эта история любви» станет поворотом судьбы, который соединит младшую сестру супруги Яновича и маленького шефа.

V

Шелест нарастал. С большой неохотой сотрудники «Икара» собирали деньги на свадьбу маленького шефа. Рядовые сотрудники платили дань главной по кадрам начальнице, которая обычно выполняла поручения руководства ещё до того, как их получала. Сердить её было опасно для премии. Но сбор податей оборвался за три дня до свадьбы, когда жених катастрофически опоздал на работу и, не ответив на приветствия коллег, вломился в кабинет Валерия Леонидовича. Шелест всколыхнулся с новой силой. Выглядел маленький шеф как заплаканный ребёнок: глаза припухшие, полные обиды, и выпячена нижняя губа, красная мармеладка. И если только закрыть лысеющую голову, Санька в свои тридцать с небольшим выглядел бы не старше подростка.

Что происходит за укрытой бронёй директорской дверью, догадаться можно только по выражению лица секретарши. На этот раз глаза Галины Вацловны, отставного сотрудника Конституционного суда, метали молнии поверх очков, спустившихся на самый кончик её фирменного армянского носа.

А по ту сторону, в чёрном ящике, Янович рявкал в телефонную трубку, не поднимая глаз на задыхающегося обидой друга:

— Ой! Воякам доллары не показывать! Ни хрена! Кольчугину больше не дам, пока не оплатят старое.

Санька бухнулся в любимое кресло Елены Юрьевны, приставленное к директорскому столу, громоздкому, на вид царскому, и принялся стучать пальцами по дубовой столешнице, с которой Янович пылинки сдувал. Валерий Леонидович признавал только мебель из дерева, основательную, классического устроения. Известный мастер выстрогал, выточил из дуба каждый стул, каждую полку, каждую ручку по эскизам Яновича. Директор творил кабинет своими руками, даже цветы сам поливал и сам протирал рабочие папки на стеллажах, растянутых по стенам.

— Господин Гацко! — гаркнул директор, отключая трубку. — В кабинет к начальству без доклада не входит никто. Покиньте помещение! Зайдёте, когда я освобожусь.