Отец ваш был, видимо, прав. Ибо на вырученные из краденого деньги Леони смог блестяще прожить в Венеции всего лишь три месяца. Родовое палаццо ко времени его приезда оказалось проданным и теперь сдавалось внаем. Он снял его и, как говорят, восстановил свое имя на карнизе внутреннего двора, не осмеливаясь поместить его над главным входом. Поскольку очень мало кто определенно знает, что он жулик, его дом снова сделался местом встреч многих порядочных людей, которых там, несомненно, одурачивали его сообщники. Но, должно быть, опасение, что его могут разоблачить, помешало ему к ним присоединиться, так как в скором времени он снова разорился. Он ограничился тем, что терпел любое разбойничество, которое эти злодеи учиняли у него в доме; он в их руках и не может отделаться от тех, кого больше всего ненавидит. Нынче он, как вам известно, общепризнанный любовник княгини Дзагароло; эта дама, когда-то очень красивая, теперь сильно поблекла и обречена в недалеком будущем на смерть от чахотки… Полагают, что она завещает все свое состояние Леони, который прикидывается безумно влюбленным в нее и которого сама она страстно любит. Он же подстерегает час завещания. Тогда вы вновь станете богаты, Жюльетта. Он, должно быть, уже говорил вам: еще немного терпения, и вы замените княгиню в ее театральной ложе; вы будете выезжать на прогулку в ее колясках, вы только смените на них герб; вы будете сжимать вашего любовника в объятиях на той роскошной постели, где она умрет, и вы сможете даже носить ее платья и драгоценности.

Жестокий Генриет сказал, быть может, и еще что-нибудь, да я уже не слышала: я упала на пол в страшнейшем нервическом припадке».

17

«Очнувшись, я убедилась, что лежу на диване и нахожусь наедине с Леони. Он смотрел на меня нежно и озабоченно.

– Душа моя, – сказал он, увидя, что я пришла в себя, – скажи мне, что с тобою? Почему я застал тебя в таком ужасном состоянии? Что у тебя болит? Какая новая беда тебя постигла?

– Никакая, – отвечала я и говорила правду, ибо в эту минуту ни о чем не помнила.

– Ты меня обманываешь, Жюльетта, кто-то тебя обидел. Служанка, находившаяся подле тебя, когда я вошел, сказала, что какой-то мужчина заходил сюда нынче поутру, что он долго оставался с тобою и что, уходя, он поручил ей оказать тебе помощь. Кто этот человек, Жюльетта?

В жизни своей я ни разу не лгала и потому не смогла ему ответить. Я не желала назвать Генриета. Леони нахмурился.

– Тайна! – воскликнул он. – Тайна между нами! Не думал я, что ты на это способна. Но ведь ты же здесь никого не знаешь! Разве что… Если это он, то у него крови не хватит в жилах, чтобы смыть наглое оскорбление. Скажи мне, Жюльетта, приходил к тебе Шальм? Приставал ли он к тебе опять со своими гнусными предложениями или снова клеветал на меня?

– Шальм! – вскричала я. – Да разве он в Милане? – И мною овладел ужас, который, должно быть, отразился на моем лице, ибо Леони понял, что я не знаю о приезде виконта.

– Если это не он, – прошептал Леони, как бы разговаривая сам с собою, – кто же может быть, этот визитер, который запирается на три часа с моей женой и потом оставляет ее в обмороке. Маркиз весь день не отходил от меня ни на шаг.

– О боже, – воскликнула я, – стало быть, все ваши отвратительные приятели здесь! Сделайте, ради бога, так, чтоб они не знали, где я живу, и чтобы я их больше не видела.

– Но кто же все-таки тот мужчина, что бывает у вас и кому вы не отказываете в праве переступать порог вашей комнаты? – спросил Леони, становясь все более задумчивым и бледнея с каждой минутой. – Жюльетта, отвечайте! Я требую, вы слышите?

Я почувствовала, что попала в ужасное положение. Я сжала руки и молча молилась.

– Вы мне не отвечаете, – сказал Леони. – Бедная женщина! Вы плохо владеете собой. У вас есть любовник, Жюльетта! Что ж, вы правы, раз у меня есть любовница. Я дурак, если не могу этого перенести: ведь вы же согласились на то, чтобы я делил сердце и постель с другой. Но я, разумеется, не могу быть столь великодушным. Прощайте!

Он взял шляпу и надел перчатки, как-то судорожно и вместе с тем безучастно; затем вынул свой кошелек, положил его на камин и, не сказав мне более ни слова, даже не взглянув на меня, вышел из комнаты. Я услышала, как он спускается по лестнице ровным, неторопливым шагом.

От изумления, растерянности и страха кровь застыла у меня в жилах. Мне почудилось, что я вот-вот сойду с ума; я заткнула себе рот платком, чтобы не закричать; затем усталость одолела меня, и я снова впала в состояние какого-то гнетущего отупения.

Среди ночи в комнате мне послышался шум. Я открыла глаза и, не понимая, что, собственно, происходит, увидела Леони, который нервно шагал взад и вперед, а также маркиза, который, сидя за столом, опоражнивал бутылку водки. Я не пошевельнулась. Вначале я и не пыталась вникать в то, что они тут делают. Но мало-помалу долетавшие до меня слова дошли до моего сознания и приобрели какой-то смысл.

– Повторяю тебе, я его видел, уверен в этом, – говорил маркиз. – Он здесь.

– Проклятый пес! – отозвался Леони, топнув ногой. – Пропади он пропадом, только бы от него избавиться!

– Недурно сказано, – заметил маркиз. – И я того же мнения.

– Он уже вторгается ко мне в спальню и терзает эту несчастную женщину!

– А ты уверен, Леони, что ей это так уж неприятно?

– Молчи, гадина! И не пытайся внушить мне подозрений к этой бедняжке. У нее ничего не остается на свете, кроме моего уважения.

– И любви господина Генриета, – подхватил маркиз.

Леони сжал кулаки.

– Мы ее избавим от этой любви, – вскричал он, – и излечим от нее фламандца!

– Ах, Леони, только не делай глупости!

– А ты, Лоренцо, не делай подлости!

– И ты называешь это подлостью? У нас, видно, разные представления о ней. Ты преспокойно сводишь в могилу свою Дзагароло, чтобы унаследовать ее состояние, и вместе с тем ты счел бы предосудительным, если бы я спровадил на тот свет врага, чье существование сковывает нас по рукам и ногам. Тебе кажется вполне естественным, несмотря на запрет врачей, щедро дарить свою нежность бедной чахоточной и тем ускорять конец ее страданий…

– Иди к черту! Если этой исступленной угодно быстрее жить и вскоре умереть, к чему я буду ей мешать? Она достаточно хороша, чтобы находить меня всегда послушным, а я недостаточно люблю ее, чтобы ей противиться.

– Какой ужас! – шепнула я, и голова моя снова упала на подушку.

– Твоя жена как будто что-то сказала, – заметил маркиз.

– Она бредит, – отвечал Леони, – у нее жар.

– А ты уверен, что она нас не подслушивает?

– Нужно прежде всего, чтобы у нее достало силы нас подслушивать. Она тоже очень больна, бедняжка Жюльетта! Она не жалуется, она страдает молча. У нее нет двадцати горничных, которые бы ей прислуживали, она не платит любовникам за то, чтобы те потворствовали ее болезненным причудам: она умирает целомудренно, как святая, подобно искупительной жертве между небом и мною.

Тут Леони присел на край стола и разрыдался.

– Вот что делает водка, – спокойно заметил маркиз, поднося рюмку ко рту. – Я это предсказывал, выпивка всегда будоражит тебе нервы.

– Оставь меня в покое, грубое животное! – воскликнул Леони и толкнул стол так, что тот едва не упал на маркиза. – Дай мне поплакать. Ты же не знаешь, что такое угрызения совести, ты не знаешь, что такое любовь!

– Любовь! – произнес маркиз театрально, передразнивая Леони. – Угрызения совести! Какие звучные, какие высокодраматические слова! Когда ты отправишь Жюльетту в больницу?

– Да, ты прав, – заметил Леони с мрачным отчаянием. – Поговорим об этом, так-то лучше. Это меня устраивает, я способен на все. В больницу так в больницу! Она была так хороша, так ослепительна! Появился я – и вот до чего ее довел! Ах, я готов рвать на себе волосы!

– Полно! – сказал маркиз, немного помолчав. – Не слишком ли ты сегодня расчувствовался? Ей-ей, кризис тянется уж больно долго… Поразмыслим теперь здраво: ты серьезно решил драться с Генриетом?

– Вполне серьезно, – отвечал Леони. – Ты ведь серьезно намереваешься его убить?

– Это другое дело.

– Это совершенно одно и то же. Он не владеет ни одним видом оружия, а я отлично владею любым из них.

– За вычетом кинжала, – отозвался маркиз, – и умения стрелять в упор из пистолета; впрочем, ты убиваешь только женщин.

– Уж этого-то мужчину я убью, – ответил Леони.

– И ты полагаешь, что он согласится с тобою драться!

– Согласится, он мужествен.

– Но он не сошел с ума. Прежде всего он добьется, чтобы нас обоих арестовали, как воров.

– Прежде всего он даст мне удовлетворение. Я намерен вынудить его на это. Я влеплю ему публично пощечину в театре.

– А он ее вернет, назвав тебя обманщиком, мошенником, шулером.

– Ему это придется доказать. Его здесь не знают, а у нас тут самое блестящее положение. Я выдам его за лунатика и фантазера. И когда я его убью, все подумают, что я был прав.

– Да ты спятил, дорогой мой, – отвечал маркиз. – У Генриета есть рекомендации ко всем самым богатым негоциантам Италии. Семья его хорошо известна и пользуется доброй славой в коммерческом мире. У него лично найдутся, несомненно, друзья в городе или по меньшей мере знакомые, для которых его слова окажутся весьма убедительными. Он будет драться завтра вечером, предположим. Так пойми: дня ему хватит на то, чтобы осведомить двадцать человек, что он дерется с тобою, ибо видел, как ты плутуешь в карты, а ты счел его вмешательство в твои дела неуместным.