Господин де Лансак не имел ничего против того, чтобы ему изменяли, но и не желал быть обманутым. И в этом он был совершенно прав. Хотя кое-какие факты пробудили в нем сомнения в верности жены, легко догадаться, что он не стремился к интимным отношениям с Валентиной, не желая скрыть последствия совершенной ею ошибки. Самым мерзким в его положении было то, что к вопросу о его попранной чести примешивались низкие денежные расчеты, вынуждавшие его идти к цели окольным путем.

Он углубился в эти размышления, когда около полуночи ему почудилось, будто он слышит легкий шорох в доме, уже давно погрузившемся в сонную тишину.

Стеклянная дверь гостиной в противоположном конце замка выходила в парк, но с той же стороны, что и покои, отведенные графу; ему показалось, что кто-то осторожно пытается открыть дверь. Тотчас же он вспомнил вчерашнюю ночь, и его охватило страстное желание получить недвусмысленное доказательство виновности жены, что дало бы ему безграничную власть над нею. Он быстро надел халат, туфли и, шагая в темноте с ловкостью человека, привыкшего действовать осторожно, вышел через незакрытую дверь и вслед за Валентиной углубился в парк.

Хотя она заперла калитку ограды, он без труда проник в ее убежище – не раздумывая, перемахнул через ограду.

Влекомый инстинктом, а также звуками шагов, граф добрался до гостевого домика и, укрывшись среди высоких кустов георгинов, росших у окна, мог слышать все, о чем говорили внутри.

Решившись на такой смелый шаг, Валентина, изнемогая от волнения, без сил упала на софу и молчала. Бенедикт, стоя рядом, встревоженный не менее ее, тоже в течение нескольких минут не произнес ни слова; наконец, сделав над собой усилие, он нарушил тягостное для обоих молчание.

– Я так мучился! – проговорил он. – Я боялся, что вы не получили моей записки.

– Ах, Бенедикт, – грустно ответила Валентина, – ваша записка безумна, но, видно, и я тоже безумна, раз уступила вашему дерзкому и преступному требованию. О, я уже было вознамерилась не приходить сюда, но – да простит меня Господь! – у меня не было сил сопротивляться.

– Клянусь Богом, мадам, не пеняйте на вашу слабость, – сказал Бенедикт, не в силах совладать с волнением. – В противном случае, рискуя и вашей, и моей жизнью, я пришел бы к вам, а там будь что будет…

– Замолчите, несчастный! Надеюсь, теперь вы успокоились? Вы меня видели, вы знаете, что я цела и невредима, дайте же мне уйти…

– Значит, вы считаете, что подвергаетесь большей опасности здесь, чем в замке?

– Все это и преступно, и смешно, Бенедикт. К счастью, Господь внушил де Лансаку мысль не толкать меня более на путь преступного неповиновения.

– Мадам, я не боюсь вашей слабости, я боюсь ваших принципов.

– Неужели вы отважитесь оспаривать их теперь?

– Теперь я и сам не знаю, может ли меня что-то остановить. Пощадите меня, вы же видите, я окончательно теряю голову.

– О боже мой! – с горечью проговорила Валентина. – Какие ужасные перемены произошли с вами за столь короткий срок! Я не верю своим глазам, ведь всего сутки назад вы были спокойным и сильным!

– Эти сутки, – отозвался Бенедикт, – мне показались вечностью, я боролся со всеми фуриями ада! Да, да, я и впрямь не тот, каким был сутки назад. Во мне пробудилась сатанинская ревность, неукротимая ненависть. Ах, Валентина, еще сутки назад я мог быть добродетельным, но ныне все переменилось.

– Друг мой, – испуганно произнесла Валентина, – вам, я вижу, нехорошо; расстанемся же скорее, этот разговор лишь усугубляет ваши муки. Подумайте сами… Бог мой, мне показалось, что за окном промелькнула тень!

– Ну и пусть, – спокойно сказал Бенедикт, приближаясь к окну. – Разве не в тысячу раз лучше видеть вас убитой в моих объятиях, нежели живой в объятиях другого? Но не волнуйтесь, все спокойно и тихо, парк по-прежнему пустынен. Послушайте, Валентина, – добавил он спокойным, но удрученным тоном, – я невыразимо несчастен. Вы захотели, чтобы я жил, и тем самым вы обрекли меня влачить тягчайшее бремя!

– Боже мой, вы упрекаете меня! – проговорила она. – Неблагодарный, разве не были мы счастливы целых пятнадцать месяцев?

– Да, мадам, мы были счастливы, но больше нам не знать счастья!

– К чему это мрачное пророчество? Какое же бедствие нам грозит?

– Ваш муж может увезти вас, он может разлучить нас навеки, и просто немыслимо, чтобы он этого не захотел.

– Но до сих пор его намерения были вполне миролюбивы! Если бы он хотел, чтобы я разделила его судьбу, разве не сделал бы он этого раньше? Я подозреваю, что ему не терпится закончить какие-то дела, неизвестные мне.

– Я догадываюсь, каковы эти дела. Разрешите сказать вам, раз пришлось к слову: не отвергайте совета преданного друга, которому чужды корысть нашего общества, его страсть к деньгам, но который не может оставаться безразличным, когда дело касается вас. У господина де Лансака, как вы сами знаете, есть долги.

– Знаю, Бенедикт, но я считаю неуместным обсуждать его дела с вами, здесь…

– Нет на свете ничего более неуместного, Валентина, чем страсть, которую я к вам питаю, но если вы терпели мое присутствие хотя бы из жалости ко мне, вы должны так же терпеливо выслушать мой совет, подсказанный заботой о вас. Из отношения графа к вам я с неизбежностью заключаю, что человек этот не слишком стремится обладать вами и, следовательно, недостоин этого. Живя отдельно от мужа, вы, возможно, воплотите его тайные намерения.

– Я понимаю вас, Бенедикт, вы предлагаете мне жить с графом раздельно, другими словами – как бы развестись с ним, следовательно, советуете мне совершить преступление…

– О нет, мадам! При вашем представлении о покорности супругу (и я знаю, что для вас это святое) развод без скандала и без огласки – глубоко нравственное дело, особенно если таково и желание господина де Лансака. На вашем месте я бы домогался разрыва, стремился бы к нему, поскольку такой поворот событий защитит честь двух заинтересованных лиц. С помощью взаимного соглашения, принятого открыто и по-дружески, вы могли бы оградить себя от претензий его кредиторов, ибо боюсь…

– Такие речи мне приятно слышать, Бенедикт, – ответила Валентина, – такие советы доказывают чистоту ваших намерений, но я столько выслушала от матери деловых советов, что, конечно, разбираюсь во всем этом лучше, чем вы. Я знаю, что никакие заверения не заставят бесчестного человека с уважением относиться к праву жены на имущество, и если мне выпало несчастье выйти замуж за такого человека, единственное мое орудие – это твердость, и единственный мой советчик – совесть. Но успокойтесь, Бенедикт, у господина де Лансака благородная и честная душа. Я не опасаюсь такого шага с его стороны и к тому же уверена, что он не решится посягнуть на мои владения, не посоветовавшись со мной…

– А я знаю, что вы не откажетесь подписать любую бумагу, мне известен ваш покладистый нрав, ваше презрение к земным благам.

– Ошибаетесь, Бенедикт. Если понадобится, мне хватит мужества. Правда, сама я согласна довольствоваться вот этим домиком и несколькими арпанами земли; останься у меня рента всего в тысячу двести франков, я все равно считала бы, что чересчур богата! Но я хочу, чтобы то имущество, которого так несправедливо лишили Луизу, перешло после моей смерти к ее сыну: моим наследником будет Валентин. Я хочу, чтобы он стал графом де Рембо. Такова цель всей моей жизни… Почему вы вздрогнули, Бенедикт?

– Вы еще спрашиваете почему! – воскликнул Бенедикт, выходя из оцепенения, в которое поверг его этот разговор. – Замечу, вы совсем не знаете жизни! До чего вы невозмутимы и непредусмотрительны! Вы говорите о том, что умрете, не имея потомства, будто… Праведный боже! Вся моя кровь закипает при этой мысли, но, клянусь спасением души, мадам, если вы говорите неправду…

Он поднялся и в волнении зашагал по комнате; время от времени он закрывал лицо руками, и только бурное дыхание выдавало его душевные муки.

– Друг мой, – нежно проговорила Валентина. – Сейчас вы слабы и говорите неразумные вещи. Тема нашего разговора чересчур щекотлива, поверьте мне: лучше кончим его, я и без того достаточно провинилась, явившись сюда в такой час по требованию неосмотрительного ребенка. Я не могу успокоить ваши мучительные, бурные мысли молчанием, и вы должны сами, не требуя от меня преступных обещаний, понять все… Однако, – добавила она с дрожью в голосе, видя, что с каждой минутой волнение Бенедикта возрастает, – если действительно для вашего блага необходимо, чтобы я нарушила свой долг и поступилась бы совестью, можете быть спокойны; клянусь вашей и моей любовью (видите, я не смею клясться именем Бога!), я скорее умру, нежели буду принадлежать другому мужчине.

– Наконец-то вы сподобились бросить мне ободряющее слово, – отрывисто проговорил Бенедикт, подходя к Валентине. – А я-то решил, что вы дадите мне уйти, раздираемому тревогой и ревностью, а я-то думал, что никогда в жизни вы не поступитесь ради меня хоть одним из ваших предубеждений! Нет, правда, вы обещаете? Но ведь это настоящий подвиг!

– Откуда эта горечь, Бенедикт? Уже давно я не видела вас таким. Неужели все огорчения должны обрушиться на меня разом?

– Ах, все это потому, что я неистово люблю вас, – ответил Бенедикт, хватая ее руку в каком-то диком порыве, – потому, что я отдал бы душу, лишь бы спасти вашу жизнь, потому, что отдал бы не колеблясь райское блаженство, лишь бы ваше сердце не знало даже самой ничтожной из тех мук, которые терзают меня, потому, что я готов совершить любое преступление по вашей прихоти, тогда как вы не совершите даже самого невинного проступка, чтобы сделать меня счастливым.