– Боже упаси! Я и затеял-то это ужасное путешествие, лишь бы навсегда разделаться с вами… я имею в виду – со своим долгом; мне и самому не терпится избавиться от забот. Через неделю вы будете полностью удовлетворены.

– Я отнюдь не так уверен в этом, как вы, – проговорил господин Грапп все тем же суровым и упрямым тоном. – Ваша жена… то есть, я хотел сказать, ваша супруга, может расстроить все ваши планы, может отказаться подписать…

– Подпишет…

– Хм! Возможно, я сую нос куда не просят, но, в конце концов, мне приходится вникать в чужие, семейные дела. Мне показалось, что оба вы не в таком уж восторге от встречи, хотя вы пытались уверить меня в обратном.

– Что, как? – воскликнул граф, побледнев от гнева, возмущенный наглостью своего собеседника.

– Да, да, – спокойно подтвердил ростовщик. – У графини был не особенно радостный вид. Уж я знаток в таких делах, поверьте…

– Сударь! – угрожающе промолвил граф.

– Сударь! – отозвался ростовщик тоном выше, вперив в своего должника маленькие кабаньи глазки. – Послушайте меня! Дела требуют полной откровенности, а вы со мной не откровенны. Слушайте дальше! Не следует слишком горячиться. Я знаю, что одного слова госпожи де Лансак достаточно, чтобы до скончания веков продлить ваш вексель, но что я от этого получу? Если даже я упеку вас в тюрьму Сен-Пелажи, мне же придется вас кормить, так как я вовсе не уверен, что, при всей своей любви к вам, ваша жена захочет вытащить вас из беды.

– Но, сударь! – воскликнул взбешенный граф. – Что вы хотите этим сказать? На чем, в сущности, основаны ваши предположения?

– Я хочу сказать, что и у меня тоже молоденькая и хорошенькая жена. Чего только не приобретешь в нагрузку к деньгам! Так вот, даже когда я возвращаюсь после двухнедельного отъезда, моя жена не ночует во втором этаже и не отсылает меня в первый, хотя мой дом не меньше вашего. А здесь, сударь… Я отлично знаю, что раньше люди благородного происхождения умели соблюдать старинный обычай и жили отдельно от жен, но, черт побери, вы же более года не видели вашу…

Граф яростно смял ветку, которую растерянно вертел в руках.

– Кончим этот разговор, сударь! – сказал он, задыхаясь от злобы. – Вы не имеете права в такой мере вмешиваться в мои дела; завтра же у вас будет гарантия, которую вы требуете, и тогда я дам вам понять, что сегодня вы зашли слишком далеко.

Тон, которым были произнесены эти слова, ничуть не испугал господина Граппа; ростовщик давно привык к угрозам и боялся он отнюдь не удара трости, а банкротства своих должников.

Осмотр имения занял весь день. Грапп вызвал с утра оценщика и обошел с ним все леса, поля, луга, все оглядел, не пропустил ни одну борозду, ни одно срубленное дерево. Он все охаял, переписывая, и довел измученного графа до отчаяния, так что тот еле удерживался от искушения бросить своего милейшего Граппа в реку. Обитатели Гранжнева не могли опомниться от удивления при виде высокородного графа, явившегося к ним в сопровождении какого-то подручного, который все оглядывал, повсюду совал нос, чуть не сразу же начал составлять перечень инвентаря, скота и сельскохозяйственных орудий. Супруги Лери усмотрели в таких действиях нового хозяина явный знак недоверия и желание расторгнуть договор аренды. Впрочем, теперь они сами хотели того же. Богатый кузнец, их родич и старинный друг, недавно скончался, не оставив детей, и завещал двести тысяч франков «своей дорогой и достойной крестнице Атенаис Лери, в супружестве Блютти». Поэтому дядюшка Лери сам предложил господину де Лансаку расторгнуть договор аренды, и господин Грапп соблаговолил ответить, что дня через три соглашение будет достигнуто.

Тщетно ждала Валентина случая побеседовать с мужем – ей хотелось поговорить с ним о Луизе. После обеда граф предложил своему гостю осмотреть парк. Они вышли вместе, и Валентина, последовавшая за ними, не без основания опасалась, что они могут попасть в заповедную часть парка. Господин де Лансак предложил ей руку и даже начал с ней разговор в весьма дружелюбном и непринужденном тоне.

Валентина, набравшись духу, открыла было рот, чтобы рассказать ему о сестре, но тут изгородь, скрывавшая от посторонних взглядов заповедный уголок, привлекла внимание де Лансака.

– Разрешите спросить, дорогая, что означают все эти укрепления? – осведомился он самым естественным тоном. – Похоже на ремиз[18] для дичи. Неужели вам полюбилось королевское развлечение – охота?

Стараясь говорить как можно более непринужденным тоном, Валентина пояснила, что она с умыслом огородила эту часть парка, чтобы никто не посягал на ее свободу и одиночество и она могла бы продолжать учение.

– О Бог мой! – воскликнул господин де Лансак. – Над чем же вы трудитесь так прилежно, что вам пришлось принять такие меры предосторожности? Ого, ограды, решетки, непроходимая изгородь!.. Стало быть, вы превратили гостевой домик в волшебный дворец! А я-то считал, что в нашем замке достаточно мест для уединения. Но вы его отвергли! Да здесь просто обитель затворника, неужели ваши сокровенные занятия должны быть окружены тайной? Уж не пытаетесь ли вы найти философский камень или более совершенную форму правления? Только теперь я понял, как смешны мы, когда ломаем себе голову, размышляя над судьбами различных держав, когда все подготавливается и разрешается в тиши этого убежища!

Валентина, раздосадованная и напуганная такими шутками, в которых, как ей казалось, звучало больше недоброго лукавства, нежели веселья, старалась отвлечь мужа и увести его отсюда, но он настоял, чтобы она оказала честь принять его в своем убежище, и ей пришлось повиноваться. А она-то надеялась, что успеет до этой прогулки предупредить графа о том, что ежедневно встречается здесь, в гостевом домике, с сестрой и племянником. Поэтому она не дала распоряжения Катрин уничтожить следы пребывания здесь своих друзей. Господин де Лансак понял все с первого взгляда. Стихи, которые Бенедикт нацарапал карандашом прямо на стене, восхвалявшие сладость дружбы и покой полей, имя «Валентин», которое мальчик по школьной привычке писал на чем попало, нотные тетради, принадлежащие Бенедикту, с его автографом на заглавном листе, красивое охотничье ружье, из которого Валентин иной раз стрелял в парке кроликов, – все это было скрупулезно осмотрено де Лансаком и дало ему прекрасный повод для замечаний полушутливых-полуядовитых. Наконец, взяв с кресла изящный бархатный ток Валентина и показав его жене, граф спросил с натянутым смешком:

– Думаю, этот ток принадлежит невидимому алхимику, которого вы сюда вызываете? Я прав?

Затем он примерил ток и, убедившись, что тот слишком мал для взрослого мужчины, брезгливо бросил его на фортепьяно, потом круто повернулся к Граппу, словно в порыве мстительного гнева забыв о всех предосторожностях, которые соблюдал при жене в разговоре с ростовщиком.

– Во сколько вы оцениваете этот домик? – спросил он сухим, резким тоном.

– Да ни во сколько, – отозвался ростовщик. – В хозяйстве вся эта роскошь и причуды ничего не стоят. Черная банда не даст вам за них и полтысячи франков. Другое дело в городе. Вы только представьте вокруг этой постройки ячменное поле или искусственный луг, на что она будет тогда, по-вашему, пригодна? Ее снесут ради камня и бревен.

Важный тон, каким Грапп произнес эти слова, невольно поверг Валентину в трепет. Кто же, в конце концов, этот человек с гнусной физиономией, чей мрачный взгляд оценивал весь ее дом, чей голос, казалось, грозил превратить в руины родовое гнездо, кто в воображении уже распахивает плугом эти аллеи, посягает на тайный приют ее чистого и скромного счастья?

Дрожа всем телом, она взглянула на мужа, стоявшего с беспечно-спокойным и непроницаемым видом.

В десять часов вечера Грапп, собираясь отправиться в отведенные ему покои, вызвал графа на крыльцо.

– Эх, целый день потеряли зря! – с досадой проговорил он. – Постарайтесь хоть нынче ночью разрешить мое дело, а то мне придется завтра самому обратиться к госпоже де Лансак. Ежели она откажет мне в уплате вашего долга, то я буду, по крайней мере, знать, что делать дальше. Я отлично вижу, что моя физиономия ей не по нутру, и поэтому не намерен ей докучать, но я не допущу, чтобы меня обвели вокруг пальца. Впрочем, нет у меня времени любоваться этим замком. Итак, сударь, скажите, намереваетесь ли вы нынче вечером поговорить с супругой или нет?

– Черт возьми, сударь! – воскликнул де Лансак, нетерпеливо ударив кулаком по золоченым перилам крыльца. – Вы настоящий палач!

– Вы так считаете? – бросил Грапп и, желая отомстить дерзостью за ненависть и презрение, какое он внушал графу, добавил: – Но послушайтесь меня и перенесите вашу подушку этажом выше.

И он удалился, бормоча себе под нос какие-то гнусности. Граф, отнюдь не деликатный в душе, был, однако, достаточно щепетилен, когда дело касалось этикета; и даже он не мог не задуматься в этот миг над тем, что святой и чистый институт брака безжалостно втоптала в грязь наша алчная цивилизация.

Но вскоре иные мысли, касавшиеся его непосредственных интересов, вытеснили в этом холодном, расчетливом уме все прочие соображения.

32

Господин де Лансак очутился, пожалуй, в самом щекотливом положении, в каком только может оказаться человек светский. Во Франции существует несколько понятий чести: честь крестьянина иная, нежели дворянина; честь дворянина не такая, как честь буржуа. Свое понятие о чести имеется у каждого сословия и, пожалуй, у каждого отдельного человека. Достоверно одно – у господина де Лансака было свое, особое понимание чести. Будучи в каком-то отношении философом, он все же имел немало предрассудков. В наши просвещенные времена смелых взглядов и всестороннего обновления общества старые понятия добра и зла неизбежно искажаются и совершаются попытки установить в этом хаосе новые границы дозволенного.