Валентина, еще слишком слабая, чтобы полностью осознать его слова, глядела на доктора с наивностью и изумлением, с печальной улыбкой на губах.

– Так вот, дорогое дитя, – продолжал старик, – хотите стать моим помощником и посодействовать исцелению нашего больного?

Валентина молча кивнула, простодушно и с надеждой глядя на врача.

– Итак, завтра? – уточнил он.

– О нет, сейчас же, сегодня! – ответила она слабым, проникновенным голосом.

– Сейчас, бедное мое дитя? – с улыбкой повторил врач. – Посмотрите на свечи, сейчас два часа ночи, но если вы обещаете мне быть умницей и хорошо выспитесь и если вас не будет завтра лихорадить, мы пойдем утром прогуляться по лесу Ваврэ. Там в укромном местечке стоит маленький домик, куда вы принесете надежду и жизнь.

Валентина пожала руку старому доктору, покорно, как дитя, приняла все лекарства и, обняв за шею Луизу, мирно заснула на ее груди.

– Что вы задумали, господин Фор? – спросила Луиза, убедившись, что сестра спит. – Где она найдет силы выйти из дому, ведь еще несколько часов назад она находилась в агонии?

– Найдет, не беспокойтесь, – ответил доктор Фор. – Сильные переживания ослабляют тело только во время приступов. Эти приступы столь очевидно связаны с душевными волнениями, что надежда и светлые устремления соответственно отразятся на ходе болезни. Десятки раз с начала лечения я сам наблюдал, как госпожа де Лансак переходила от глубочайшего уныния к невиданной энергии, которой не было выхода. Те же самые симптомы я вижу и у Бенедикта; эти два существа необходимы друг другу.

– Но, господин Фор, – воскликнула Луиза, – не действуем ли мы с вами чересчур неосторожно?

– Не думаю – страсти особенно опасны для жизни отдельного человека, равно как и общества в целом, те страсти, которые мы сами обостряем до предела. Ведь я сам был молод, сам был влюблен до потери сознания, и разве я не исцелился? Не дожил до старости? Не бойтесь, время и опыт лечат всех. Так пусть же эти бедные дети сначала исцелятся и, найдя в себе силы жить, найдут силы и расстаться. Но давайте приблизим обострение страсти, иначе без нашего вмешательства она способна проявиться самым роковым образом. Если же мы поможем ей вырваться наружу, она хоть в какой-то мере утихнет.

– О, ради него и ради нее я готова на любые жертвы! – отозвалась Луиза. – Но что о нас станут говорить, господин Фор? Какую же преступную роль сыграем мы оба!

– Если молчит ваша совесть, так чего же вам бояться людей? Разве не причинили они вам все зло, какое только могли причинить? Так ли уж вы обязаны им? Много ли снисхождения и милосердия вы встречали у окружающих и даже близких людей?

Лукавая и одновременно сердечная улыбка старика вызвала на щеках Луизы краску. Она взялась удалить из дома Бенедикта всех нежелательных свидетелей, и на следующий день Валентина, доктор Фор и кормилица после часовой прогулки в экипаже по лесу Ваврэ отправились пешком в укромное и угрюмое место, велев кучеру подождать. Опираясь на руку кормилицы, Валентина спустилась по извилистой тропинке в овраг, а доктор Фор, опередив своих спутниц, отправился удостовериться, нет ли в доме Бенедикта посторонних. Луиза под разными предлогами отослала всех и сидела одна у изголовья дремавшего Бенедикта. Врач запретил ей предупреждать больного о визите Валентины, опасаясь, что нетерпеливое ожидание окажется для него слишком мучительным и усугубит его болезненное возбуждение.

Когда Валентина подошла к хижине, ее невольно охватила дрожь, но доктор Фор, подойдя к ней, сказал:

– Ну, сейчас вам требуется собрать все свое мужество – оно необходимо тому, чей дух ослаб. Помните, что жизнь моего пациента в ваших руках.

Подавив волнение невероятным усилием воли, что могло бы поколебать взгляды материалистов, Валентина переступила порог мрачной комнаты, где на кровати под пологом из зеленой саржи лежал больной.

Луиза намеревалась было подвести сестру к Бенедикту, но доктор Фор схватил ее за руку.

– Мы здесь с вами, моя прелесть, лишние, пойдем-ка полюбуемся овощами в огороде. А вы, Катрин, – обратился он к кормилице, – присядьте на эту скамейку у порога дома и, если кто-нибудь появится на тропинке, хлопните в ладоши, чтобы нас предупредить.

Врач увлек за собой Луизу, которая, слушая его увещевания, испытывала невыразимую тоску. Она досадовала на свою роль, осыпала себя упреками, и возможно, что причиной этого была невольная жгучая ревность.

26

Услышав легкое звяканье колец занавески по заржавевшему металлическому пруту, Бенедикт, еще не окончательно проснувшийся, приподнялся на постели и прошептал имя Валентины, приснившейся ему. Увидев ее наяву, он испустил столь радостный крик, что тот достиг слуха Луизы, прогуливавшейся в глубине сада, и наполнил ее душу горечью.

– Валентина, – пробормотал Бенедикт, – это ваша тень пришла за мной? Я готов следовать за вами.

Валентина без сил опустилась на стул.

– Это я сама пришла приказать вам жить, – ответила она, – или умолять вас убить меня вместе с вами.

– Я предпочел бы последнее, – ответил Бенедикт.

– О друг мой, – возразила Валентина, – самоубийство – нечестивый поступок, в противном случае мы соединились бы в ином мире. Но Господь запрещает самоубийство, он проклял бы нас, покарал бы, обрекши на вечную разлуку. Так примем же жизнь, какова бы она ни была. Думается мне, что вы в силах обрести источник, способный пробудить ваше мужество.

– Но что же это за источник, Валентина? Скажите скорее.

– А моя дружба?

– Ваша дружба? Это гораздо больше того, что я заслуживаю, я недостоин ответить на нее, да и не хочу. Ах, Валентина, вам следовало бы уснуть навсегда; проснувшись, даже самая чистая женщина становится лицемеркой. Ваша дружба!

– О, какой же вы эгоист! Значит, для вас мои угрызения совести – ничто!

– Это не так, именно потому-то я и хочу умереть. Зачем вы пришли сюда? Если вы, забыв религиозные каноны, отбросив угрызения совести, пришли сюда не затем, чтобы сказать мне: «Живи, и я тебя полюблю», вам лучше было бы остаться дома, забыть меня, дать мне погибнуть. Разве я у вас чего-нибудь просил? Разве хотел отравить вашу жизнь? Разве играл я вашим счастьем, отгораживал от ваших принципов? Разве я вымаливал ваше сострадание? Послушайте, Валентина, тот благородный порыв, что привел вас сюда, ваша дружба – все это пустое. Ваши слова могли бы обмануть меня месяц назад, когда я еще был ребенком в душе и один ваш взгляд давал мне силы прожить день. С тех пор я перенес слишком много, слишком глубоко познал страсть и не позволю себя ослепить. Я не начну снова бесполезной и безумной борьбы, не в моих силах противостоять моему уделу. Знаю, что вы будете возражать, уверен, что вы так и поступите. Время от времени вы бросите мне слово ободрения и сочувствия, чтобы помочь мне избавиться от мук, и то, пожалуй, будете упрекать себя за это, как за преступление, и побежите к священнику, умоляя отпустить вам этот грех, грех непростительный. Ваша жизнь будет искалечена и испорчена мною, ваша душа, доселе чистая и безмятежная, станет столь же мятущейся, как и моя! Упаси вас Боже! А я, вопреки всем этим жертвам, которые вы сочтете непомерно огромными, я буду несчастнейшим из людей! Нет, нет, Валентина, не будем заблуждаться. Я должен умереть. Такая, как вы есть, вы не можете любить меня, не коверкая свою душу, а я не желаю счастья, которое обойдется вам столь дорого. Я далек от мысли вас обвинять. Я люблю вас пылко и восторженно за вашу добродетель, за вашу чистоту и силу. Оставайтесь же такой, какая вы есть, не спускайтесь ступенью ниже, чтобы стать вровень со мной. Вы можете заслужить райское блаженство. А я, чья душа принадлежит небытию, я хочу возвратиться в это небытие. Прощайте, Валентина, спасибо вам за то, что вы пришли попрощаться со мной.

Эти речи, силу которых Валентина ощутила всей душой, привели ее в отчаяние. Она не нашлась, что ответить, и, припав лицом к краю постели, горько зарыдала. Самым притягательным в Валентине была искренность ее переживаний, она не старалась ввести в заблуждение ни себя, ни других.

Ее страдания произвели на Бенедикта большее впечатление, чем все, что она могла бы ему сказать: он понял, что это столь благородное и честное сердце может разорваться при мысли потерять его, Бенедикта, понял и обвинял себя в бездушии. Он схватил руку Валентины, а она прижалась лбом к его руке и оросила ее слезами. И тут он почувствовал небывалый прилив радости, силы и раскаялся в содеянном.

– Простите, Валентина! – вскричал он. – Я жалкий, подлый человек, раз я заставил вас плакать! Нет, нет! Я не заслуживаю ни этой печали, ни этой любви, но, Бог свидетель, я стану достойным их! Не уступайте мне, ничего мне не обещайте, только прикажите, и я буду повиноваться вам без слова возражения. О да, это мой долг, я должен жить, как бы ни был я несчастлив, лишь для того, чтобы не пролилась ни одна ваша слезинка. Но, вспоминая, что вы сделали для меня нынче, я уже не буду несчастлив, Валентина. Клянусь, я перенесу все, никогда не пожалуюсь, не буду принуждать вас к жертвам и борьбе. Скажите только, что вы хоть изредка будете жалеть обо мне тайно, не изгоните воспоминания обо мне из своей души, скажите, что вы будете любить Бенедикта по воле Божьей… Но нет, ничего не говорите, разве вы уже не сказали все? Разве я не понимаю, что только неблагодарный и глупый человек может потребовать большего, чем эти слезы и это молчание!

Как странен все-таки язык любви! И какое необъяснимое противоречие для холодного наблюдателя заключено в этих клятвах добродетельного стоика, скрепленных пламенными лобзаниями под покровом плотных занавесок на ложе любви и страдания. Если бы можно было воскресить первого человека, которому Господь дал подругу, дал ложе из мха и одиночество первозданной природы, тщетно вы искали бы в этой бесхитростной душе способность любить. И обнаружили бы, что ему неведомы величие души и высокая поэзия чувств. Не потому ли он был духовно ниже, чем современный человек, развращенный цивилизацией? Жила ли в этом атлетическом теле душа, не знающая страсти, равно как и мужества?