Бенедикт похвалялся перед Луизой, что мужественно встретит удар, и он сначала довольно стойко, во всяком случае, с виду, переносил это суровое испытание. Он не желал признаваться, что переоценил свои силы. В первые дни он довольствовался тем, что под различными предлогами бродил вокруг замка и был счастлив до глубины души, если ему удавалось хоть издали заметить в конце аллеи силуэт Валентины. Как-то ночью он даже проник в парк, желая увидеть свет, падавший из окон ее спальни. Однажды Валентина решилась пойти встречать восход зари на то место, где у них с Луизой состоялась первая встреча, и на том самом пригорке, где, поджидая сестру, сидела она, сидел теперь Бенедикт. Но, увидев Валентину, он бросился прочь, притворившись, что не заметил ее, так как понимал, что, заговорив с ней, непременно выдаст свое смятение.

В другой раз, бродя в вечерних сумерках по парку, Валентина отчетливо услышала, как шуршит рядом листва, и, дойдя до того места, где испытала в ночь после праздника страх, она заметила в дальнем конце аллеи человека, ростом и внешностью напоминавшего Бенедикта.

В конце концов Бенедикт уговорил Луизу назначить сестре новое свидание. Как и в прошлые ее посещения, он сам сопровождал ее и во время беседы сестер держался в стороне. Когда же Луиза окликнула его, он в несказанном смятении приблизился к дамам.

– Так вот, дорогой Бенедикт, – проговорила Валентина, собрав все свое мужество, – вот мы и видимся с вами в последний раз перед долгой разлукой. Луиза только что сообщила мне, что и вы, и она скоро уедете отсюда.

– Я?! – с ужасом воскликнул Бенедикт. – Почему я, Луиза? Откуда вы это взяли?

Он почувствовал, как при этих словах дрогнула рука Валентины, которую он, пользуясь темнотой, держал в своих руках.

– Разве не вы сами решили, – отозвалась Луиза, – не вступать в брак с Атенаис, по крайней мере, в этом году? И разве вы не высказали намерения устроиться где-нибудь и добиться независимого положения?

– Я вообще не намерен когда-либо вступать в брак, – ответил он твердо и решительно. – Да, я намерен жить, не будучи никому в тягость, но из этого отнюдь не следует, что я собираюсь покинуть здешние края.

Луиза ничего на это не сказала, но едва сдержала слезы, хотя никто не заметил бы их в темноте. Валентина слабо пожала руку Бенедикту, как бы прося отпустить ее пальцы, и оба разошлись, взволнованные еще более, чем обычно.

Тем временем в замке шли приготовления к свадьбе. Ежедневно от жениха доставляли все новые подарки. Сам он должен был приехать, как только позволят служебные обязанности, а на следующий день после его приезда должна была состояться свадьба, ибо господин де Лансак, незаменимый дипломат, не располагал лишним временем для такого незначительного события, как женитьба на Валентине.

В воскресенье Бенедикт отвез на бричке тетку и кузину к обедне в самый большой поселок Черной долины. Атенаис, хорошенькая и разряженная, снова обрела свежий румянец и живой блеск черных глаз. Высокий парень, ростом примерно пять футов и шесть дюймов, тут же подошел к дамам из Гранжнева и уселся на скамью рядом с Атенаис (читатель уже знаком с Пьером Блютти). Это было явным доказательством его притязаний на руку и сердце юной фермерши, и беззаботный вид Бенедикта, стоявшего в отдалении у колонны, послужил для всех местных наблюдателей недвусмысленным свидетельством того, что между ним и кузиной произошел разрыв. Море, Симонно и многие другие юноши уже двинулись было в атаку сомкнутыми рядами, но Пьер Блютти встретил более ласковый прием, чем все прочие кавалеры.

Кюре взошел на кафедру, собираясь произнести проповедь, но начал с того, что с дрожью в голосе, скрипучем и хриплом, напрягая сверх меры голосовые связки, назвал имена Луизы-Валентины де Рембо и Норбера-Эвариста де Лансака и заявил, что об их браке вторично и в последний раз будет объявлено нынче же у дверей мэрии. Среди присутствующих возникло волнение, и Атенаис обменялась со своим новым воздыхателем лукавыми и довольными улыбками, так как смехотворная любовь Бенедикта к барышне Рембо не была для Пьера Блютти тайной – со свойственным ей легкомыслием Атенаис не удержалась, чтобы не позлословить на сей счет с Пьером, возможно, в расчете отомстить неверному жениху. Она отважилась даже оглянуться и посмотреть, какое действие оказало оглашение на Бенедикта, но румянец мигом исчез с ее дышавшего торжеством личика при виде исказившихся черт кузена. В глубине души она почувствовала искреннее раскаяние.

19

Узнав о прибытии господина де Лансака, Луиза написала сестре прощальное письмо, где постаралась выразить свою признательность за дружбу, какой одарила ее Валентина, и приписала в конце, что будет с надеждой ждать в Париже вестей о том, что де Лансак одобрит сближение сестер. Она умоляла Валентину не обращаться к мужу сразу же с этой просьбой, советовала подождать, пока любовь его достаточно окрепнет, что позволило бы сестрам добиться желаемого.

Передав письмо Валентине через Атенаис, которая направилась к молодой графине сообщить о скором своем замужестве с Пьером Блютти, Луиза стала готовиться к отъезду. Напуганная хмурым видом и почти невежливым молчанием Бенедикта, она не посмела поговорить с ним на прощание откровенно. Но в утро отъезда он сам пришел в ее каморку и, не имея сил вымолвить ни слова, заливаясь слезами, прижал Луизу к своему сердцу. Луиза не пыталась его утешить, и так как обоим нечего было сказать, чтобы унять взаимную боль, они лишь плакали вместе, клянясь в вечной дружбе. Такое бурное прощание несколько облегчило душу Луизы, но Бенедикт, глядя ей вслед, понял, что вместе с ней уходит последняя его надежда видеться с Валентиной.

И тогда он впал в отчаяние. Из трех женщин, которые еще так недавно наперебой одаривали его своим вниманием и любовью, не осталось никого, отныне он был одинок на этой земле. Радужные и смелые мечты сменились мрачным и болезненным раздумьем. Что-то с ним теперь будет?

Он не желал более пользоваться великодушием своих родных; слишком ясно он понимал, что, нанеся их дочери обиду, он не имеет права оставаться на их попечении. Не имея достаточно средств, чтобы перебраться в Париж, а равно и мужества, чтобы обеспечить себе существование трудом, особенно в столь критическое для него время, он скрепя сердце счел разумным поселиться в своей хижине, на своей земле – в ожидании того дня, когда сила воли подскажет ему более достойное решение.

Прежде всего он, насколько позволяли средства, обставил свою хижину, и это заняло несколько дней. Потом нанял старуху, чтобы та ведала его хозяйством, и, сердечно распрощавшись с родными, перебрался к себе. Добрая тетушка Лери, поначалу сердившаяся на него за дочку, забыла свою обиду и, прощаясь с племянником, заливалась слезами. Дядюшка Лери был не на шутку огорчен его переездом и пытался удержать Бенедикта на ферме. Атенаис заперлась в своей спальне – волнения снова вызвали у нее истерический припадок. Атенаис была чувствительным и пылким созданием, она приблизила к себе Блютти лишь из-за досады и тщеславия, но еще всем сердцем любила Бенедикта и охотно простила бы ему все, сделай он хоть шаг к примирению.

Бенедикту удалось покинуть ферму лишь после того, как он дал слово вновь поселиться здесь после замужества Атенаис. Когда вечером он очутился один в своем маленьком тихом домике в обществе единственного друга – пса Перепела, свернувшегося калачиком у ног хозяина, в тишине, нарушаемой лишь бульканьем котелка, в котором разогревался ужин, да жалобным потрескиванием вязанки хвороста в очаге, его охватили грусть и отчаяние. Одиночество и бедность – печальный удел для двадцатидвухлетнего юноши, изучавшего искусства и науки, познавшего надежду и любовь!

Нельзя сказать, что Бенедикта так уже влекли преимущества богатства, тем более что он был в том возрасте, когда прекрасно обходятся и без капиталов, но не следует отрицать тот неоспоримый факт, что внешний вид окружающих нас предметов оказывает заметное влияние на строй наших мыслей и весьма часто окрашивает наше настроение. А ведь ферма, со всем ее беспорядком и пестротой обстановки, казалась чуть ли не обетованной землей по сравнению с одинокой хижиной Бенедикта. Стены из неотесанных бревен, кровать с пологом из саржи, похожая на катафалк, посуда – медная и глиняная, стоявшая в ряд на полке, пол из известняковых плит, неровно уложенных и выщербленных по краям, грубо сколоченная мебель, тусклый свет, пробивавшийся в решетчатые оконца с радужными от грязных разводов стеклами, – все это отнюдь не способствовало полету фантазий. Бенедикт впал в печальное раздумье. Ландшафт, который виднелся через полуоткрытую дверь, хотя и живописный, хотя и выписанный сильными мазками, даже ландшафт этот не принадлежал к числу того, что способно было теперь внушить ему веселые мысли. Мрачный, заросший колючим дроком овраг отделял хижину от крутой извилистой тропки, ужом вползавшей на противоположный склон и углублявшейся в заросли остролиста и самшита с темно-зеленой листвой. И казалось, что эта слишком крутая тропинка спускается прямо с облаков.

Тем временем Бенедикт перенесся мыслями в юные годы, которые он провел здесь, и незаметно для себя он обнаружил в своем одиночестве некую печальную усладу. Тут, под этой жалкой, ветхой кровлей, впервые увидел он свет, возле этого очага баюкала его мать, напевая деревенскую песенку, или усыпляла размеренным жужжанием веретена. В спускавшихся сумерках словно наяву видел он, как по крутой дорожке идет его отец, степенный и могучий крестьянин, неся на плече топор, а за ним шествует его старший сын. Смутно припомнил Бенедикт младшую сестренку, чью колыбель ему поручали качать, престарелых деда и бабку, старых слуг. Но все они уже давно переступили порог бытия. Все умерли. И Бенедикт с трудом припоминал имена, столь привычные в свое время его слуху.