— Уж не хотите ли вы сказать, дорогой граф, что французский офицер может безнаказанно соблазнить мою жену и сбежать с нею и я ничего не могу с этим поделать? То есть я не могу ни вернуть ее, ни получить сатисфакцию? Это совершенно невероятно!

— Утром я получил записку от майора Монтесана, — вы видели, как он выходил от меня, — и версия происшедшего, которую он мне изложил, заметно отличается от вашей. Полковник увез вашу жену к ее сестре в поместье Чартац и оставил ее там под охраной французской полиции. Наши планы, милый граф, таким образом, всерьез расстроены. Я глубоко сожалею, что в процессе выполнения своего долга перед Отчизной вы потеряли жену. Но возможности все упущены, и их не вернуть. И мне даже не хочется думать, какое впечатление произведет на императора эта история, будь она ему рассказана. Майор заверил меня, что этого не произошло, во всяком случае, до сих пор. Все сложилось крайне неудачно! — Глаза Потоцкого были холодны, а тон, несмотря на любезности, оставался ледяным. — Вам следовало бы предостеречь меня, что ваша жена способна изменить и тем испортить все дело. Я ни за что не стал бы на нее полагаться.

— Но я верил в ее патриотизм, граф, — пробормотал Грюновский, — и в ее любовь к сестре… У меня и мысли не возникало, что она может оказаться предательницей. Но за это ее следует наказать. Вы, конечно, можете пренебречь моей оскорбленной честью и тем, что ее любовник угрожал мне под крышей моего собственного дома и вывез имущество и рабыню под прикрытием вооруженных людей, — вы можете принять все это. Но что вы скажете о ее измене? Она ведь изменила Польше, а это уже не частный вопрос! Она что же, будет находиться под французской защитой вечно?

Потоцкий неторопливо раскрыл небольшую золотую табакерку, взял оттуда одну, затем вторую щепотку, заправил в ноздри, после чего оглушительно чихнул в платок.

— Мы должны быть терпеливы! — наконец заявил он. — Через неделю-другую армия Наполеона войдет в пределы России. Мы будем все время держать в поле зрения графиню и ее сестру.

Грюновский встал.

— Я понимаю, что никаких официальных действий осуществить не удастся. Но если я, с моими вооруженными людьми, попробую сам встретиться с моей женой в Чартаце…

— Вы будете арестованы тотчас же по возвращении, и я ничего не смогу для вас сделать! — прорычал Потоцкий. Он уже не стеснял себя правилами приличия; провалившаяся затея с Мюратом, помимо прочего, крайне болезненно отозвалась на самом Потоцком. Молодой майор из штаба был очень любезен, но тверд. Он рассказал Потоцкому о раскрытой интриге, вслух предположив полное незнакомство Потоцкого с делом, но подразумевая, что французской разведке известно все об участии Потоцкого. Разговор шел без имен, и было сказано лишь о некоем «высокопоставленном польском аристократе», покровителе шпионки. Первым побуждением Потоцкого было найти мерзавку и просто выпороть ее розгами, но перед лицом оскорбленного мужа он мог сохранять олимпийское спокойствие. У мужа были сугубо личные причины для негодования и спешки. А Потоцкий мог подождать; более того, ему нельзя было спешить с какими-либо действиями, чтобы не раскрыть своего прозрачного инкогнито в качестве «покровителя шпионки». К тому же весьма вероятно, что полковник де Шавель будет убит или тяжело ранен в самое ближайшее время. Ясное дело, что на время войны бдительность французской полицейской службы в Польше сильно ослабнет, и вот тогда-то и станет возможным заняться наконец этими двумя женщинами в отдаленном поместье. Но только в том случае, если взревновавший вдруг Грюновский не начнет действовать сам. Это уничтожит все.

— Вам не следует ничего предпринимать! Ничего! — рявкнул Потоцкий. — Все, чего вы добьетесь своими жалкими вылазками, это то, что обеих женщин увезут во Францию, где нам их уже не достать никогда. Вообще, граф, вы в существенной мере ответственны за этот провал. Вы совершенно превратно оценивали свою жену, внушили мне ложную оценку, и потому я ошибся, доверясь ей! Вы ошиблись также, так срочно посылая ее прямо в первую же ночь на свидание с Мюратом. Поверьте, мои обвинения звучат очень мягко по сравнению с тем, что вам скажут в свете! Поэтому не петушитесь, дайте утихнуть страстям. Позабудьте на время о своей жене и ждите от меня команды.

— Я прошу только об одном, — сказал Грюновский. — Обещайте мне, что как только это станет возможным, на ее захват и арест буду послан именно я. Я один. Я хочу сделать все по собственному вкусу. Это, в конечном счете, мое право как супруга!

— Хорошо, я обещаю вам, что вы сделаете это в одиночку, — сказал Потоцкий устало. — Когда станет возможным наказать ее и расквитаться за измену, я сам пошлю за вами. Будьте в этом уверены.

Грюновский встал и поклонился:

— Я не стану ничего делать до вашего повеления.

— Прекрасно, — Потоцкий протянул ему руку. — Будьте терпеливы, и мы дождемся отмщения.

Глава четвертая

Через Неман было наведено три понтонных моста. Французские саперы спешно сооружали бревенчатые настилы и ставили опоры. Несколько недель они были поглощены этой работой, и когда наконец понтоны были готовы, они позволили себе расслабиться, поудить рыбу и поухаживать за местными полячками, часто приходившими поглазеть на лагерь.

Мосты, сооруженные саперами, были поистине громадны, — ведь по ним должно было пройти полмиллиона человек, с конницей, артиллерией и обозами. Все форсирование Немана должно было занять не меньше недели. И вот эти три гигантских моста терпеливо ждали двадцать четвертого июня, словно три кита, готовые принять на себя земную тяжесть бесчисленных колонн солдат. Суеверные саперы не давали никому ступить на понтоны до тех пор, пока по ним не проскачет авангардный отряд Императорской гвардии.

И вот в течение недель на берегу реки все множились бивуаки и палаточные лагеря, переполненные людьми, лошадьми, дымящимися походными кухнями; солдаты занимались чем попало, пили вино и проклинали свое постылое бивуачное житье. К этому беспорядку присоединялись и стекающиеся за заработками проститутки, которым война всегда давала большой, хотя и нелегкий, заработок. Так что вечерами в лагерях царило пьяное веселье, солдаты в обнимку со шлюхами распевали песни у костров, путая французские и польские слова. Несколько солдат, решивших пересидеть войну на дому у местных красоток, уже были выловлены, преданы трибуналу и расстреляны.

Прибывавшие в дорожных каретах офицеры штаба находили себе временное жилье в окрестных деревеньках. В армии к ним относились с презрением, чуть ли не с ненавистью, как к чистоплюям, не видевшим настоящих сражений.

Офицеры готовили свои полки к выступлению. Кирасиры, императорские гренадеры, драгуны, седьмой, десятый и четырнадцатый артиллерийские полки, Польский корпус, батальон полевых хирургов — в них, казалось, были собраны люди со всего света: кроме французов там были итальянцы, сербы, поляки, ирландцы, шотландцы и даже некоторое количество изменивших своему Отечеству англичан; кроме того, в этой громадной армии насчитывалось и двадцать тысяч втайне враждебных Наполеону пруссаков и тридцать тысяч крайне ненадежных австрийцев, которых Бонапарт силой принудил к союзничеству с ним.

Двадцать четвертого июня, через два часа после восхода солнца, кавалерийский полк кирасир маршала Груши и два пехотных полка из дивизии маршала Нея в боевом построении двинулись к Неману и начали переход по трем понтонным мостам. Как только на первый мост вступила колонна, ведомая высоким всадником в красном плаще, как в идущих следом войсках стали кричать «Ура!», и крики, постепенно нарастая, слились в общий могучий рев, раскаты которого встревожили тихую провинциальную идиллию пустынных пограничных берегов. Жаркое июньское солнце уже стало разогревать воинов и лошадей, они, сгрудившись в плотные колонны, медленно проползали по еле выдерживающим их мостам над рекой, которая равнодушно и лениво продолжала нести свои спокойные воды, ничуть не смутясь тем, что по ней прошел авангардный отряд великой армии, — и начался русский поход Наполеона.

В течение последних трех дней де Шавель был в разъездах, вместе со штабом Наполеона. После его отлучки в Чартац он был принят императором весьма холодно. Тут соединилось все вместе: императору уже доложили о провалившейся польской интриге, но сам факт слежки со стороны польских союзников был Наполеону крайне неприятен, Далее, то, что именно его верного Мюрата выбрали в качестве мишени для атак хорошенькой кокотки, также наводил его на размышления. Будучи от всего этого в дурном расположении духа, он встретил де Шавеля словами:

— Я надеялся, что вы-то избежали пленения этой смазливой графиней!

Глаза императора напоминали два застывших серых валуна под оползнем распухших от бессонницы век. Де Шавель молниеносно и хладнокровно обдумал свой ответ.

— Сударь, не я тот человек, которого этой даме велели поймать в свои сети. Я только сумел предотвратить эту провокацию и поместил графиню под защиту нашей службы. Уверяю вас, что сложившиеся обстоятельства сделали эту защиту жизненно необходимой для этой женщины!

— Всем от нас чего-нибудь жизненно необходимо взять, — сухо заметил император. — Но мы вовсе не обязаны только давать, давать и давать без конца! Ведь потом, когда нам вдруг что-то потребуется взамен — ах нет, никто ничего не в состоянии сделать!

Это был намек на неблагодарных австрийцев, которые не выполнили требования Наполеона дать больше людей, а главное, денег на проведение русской кампании. А ведь в свое время, когда Наполеон разбил их при Ваграме, они поспешили выдать за него великую княжну, только чтобы задобрить его и выторговать уступки по послевоенному дележу территорий. Их хитрость и трусость страшно бесили императора. Да и все остальные союзнички — в лицо льстили и пресмыкались перед ним, а стоило повернуться к ним спиной, как они тут же позорно изменяли ему в поисках своей выгоды.