Поляки разделились на два лагеря: на приверженцев Наполеона, верящих в искренность его намерений воссоздать самостоятельную Польшу хотя бы в виде Саксонской монархии, и сторонников Чарторыского, который полагал, что в награду за поддержку России в предстоящей войне царь Александр I предоставит полякам широкие привилегии хотя бы в рамках его империи. Наполеон, считали они, заслуживает доверия еще меньше, чем царь Александр.

Де Шавель уважал поляков и симпатизировал им, зная их по тем сражениям, когда они дрались плечом к плечу с ним. К сожалению, страна их находилась в весьма уязвимом географическом положении, не имея естественных границ в виде гор или непроходимых лесов. Из-за этого она всегда была яблоком раздора для ее соседей: России, Австрии и Пруссии. Шавелю казалось вообще удивительным, что поляки сохранили свою самобытность, язык, культуру и традиции, несмотря на долгие века беспрерывных войн с соседями. На Наполеона они возлагали свои надежды прежде всего потому, что им казалось очень выгодным (для Франции) положение Польши как буфера между французскими владениями в Европе, с одной стороны, и Россией и Пруссией — с другой. Потому бесчисленное множество молодых поляков сражалось в рядах французских войск, поэтому и польская шляхта не жалела денег, где надо, на военные расходы. Польша безоглядно поддерживала Францию в ее борьбе против Англии, надеясь на щедрую награду.

Как считал де Шавель, не время сеять сомнения в сердцах поляков. Сейчас Франция нуждалась в поляках так, как никогда не нуждалась ни в ком.

Де Шавель преклонялся перед императором, он был с ним рядом начиная с войн, которые вела еще Республика. Он понимал, что Наполеону предстоит последнее испытание, в котором он утвердит свою власть над миром, — это война с Россией. Конечно, основным врагом Наполеона оставалась Англия, но Англия была неуязвима за Ла-Маншем, и план Наполеона состоял в том, чтобы поставить Англию на колени, разрушив ее морскую торговлю. Порты почти всей Европы были закрыты для английских судов, и только Россия, Испания, Голландия и Швеция не соблюдали континентальную блокаду, а продолжали тайно или явно торговать с Англией. Стратегия Наполеона в предстоящей войне заключалась в том, что он не мог обратить всю мощь своей империи против Англии, пока у него за спиной оставалась грозная и враждебная Россия. Если Наполеон победит, Англия падет к его ногам, и вся Европа попадет в полную зависимость от Франции на добрую сотню лет. Это было мечтой Наполеона, и платить за эту мечту предстояло сотням тысяч молодых мужчин, собранных сейчас вдоль русской границы. Вторжение было назначено на июнь, и де Шавель уже приватно просил императора дать наконец приказ о приведении полков в боевую готовность. Де Шавель, несмотря на свое скромное звание, пользовался полным доверием императора, который отнюдь не склонен был полагаться на лояльность главы тайной полиции Франции, вездесущего мсье Фуше. Уже год полковник не бывал в настоящем сражении. С того дня, как его личная жизнь рухнула, его единственной целью стала война, а единственным наслаждением — опьянение битвы. Первое время после того, как у него раскрылись глаза на собственную жену, он подумывал о самоубийстве. Ненависть и презрение, которые он носил в себе, сделали его жизнь тяжелым испытанием, но всякий раз во время боя, когда справа и слева падали под ударами его товарищи, он, больше всех готовый умереть, выходил невредимым. Потребовалось довольно много времени, чтобы его любовь умолкла и наконец умерла в нем, ведь были терзания, и надежда, и прощения, и измены: одна, вторая, десятая, причина которых была едина — ненасытность похоти своевольной дряни, опозорившей имя и надсмеявшейся над любовью своего мужа. Он возненавидел свою жену, но частью этой ненависти была память о прошлой любви, и без той трудной любви не могло бы быть и ненависти.

Теперь он был уверен, что ему не суждено больше испытать любовь. Да и от самой любви больше всего ему помнился скандал с разводом; это было ужасно, тем более что в свое время его семья, гордящаяся родовитостью и традициями, вынудила его устроить пышную свадьбу. Такая свадьба не заслуживала такого финала. Все два года после развода и до смерти жены они прожили в одном доме, но он ни разу не то что не прикоснулся к ней, а просто избегал разговаривать. Когда она буквально за несколько недель сгорела от лихорадки, он сам закрыл ей глаза и, глядя на ее лицо, рыдал. Но это были слезы по его собственным мечтам, иллюзиям, по своей любви, но отнюдь не по жене; никто не услышал от него ни упоминания о ней, ни сожаления, как будто бы ее и не существовало никогда. Он взял себя в руки. Он был суровым человеком, он крепко жил и крепко воевал, и уважал себя за свое умение сопротивляться сентиментальным чувствам, связанным с женщинами.

Придя домой, он разложил перед собой бумаги, но помимо воли мысли его вернулись вновь к женщине, о которой он говорил с Мюратом. Конечно, он покривил душой, заявив, что она не оставила впечатлений. Ее тело вызывало в нем сильное желание обладать ею. Грешным делом, он надеялся, что маршал найдет в себе силы отказаться, если она открыто предложит ему себя. Впрочем, эти надежды были не слишком основательны… И кроме того, у нее ведь были специфические функции, а де Шавель хорошо знал, как легко дается женщинам вытягивать признания из уст любовника в постели и как они любят играть мужчинами… Правда, графиня Грюновская еще не прибегала к подобным штучкам, и только это смягчило его, когда он ехал с ней в карете. Ему вовсе не хотелось оскорблять невинность, в существование которой он, правда, мало верил. И все-таки он уже был достаточно осведомлен, что собой представляет эта женщина, и склонен был предположить, что она падет. Но гораздо большее презрение он испытывал к ее мужу, пославшему свою жену в чужую постель, осквернившему себя, ее и союз, заключенный перед Богом. Вдобавок поведение Грюновского имело корыстные мотивы, что также не внушало полковнику никакого уважения. Дело в том, что, по сведениям де Шавеля, Грюновский находился в сомнительном положении. Его верность герцогу Варшавскому была под сомнением, но, пока не находилось точных доказательств его связи с прорусски настроенным князем Чарторыским, он все еще оставался в фаворе. Это был опасный человек, способный использовать свою жену в нечистоплотных интригах и достаточно амбициозный для того, чтобы в любую минуту изменить своему патрону ради собственных выгод.

Де Шавель вытащил папку с материалами этого дела и обвел имя графа Грюновского красным карандашом. Это значило, что граф будет находиться под постоянным наблюдением французской тайной полиции с того самого момента, как войска Наполеона пересекут русскую границу.

* * *

Уже давно рассвело, а Валентина все еще была заперта в своей комнате. Прошло двенадцать часов ее заточения. Она давно уже встала с постели и звонила так долго, что заболела рука, но никто из слуг так и не явился. Ни звука за дверью, ни шороха за окнами, ни скрипа половиц в коридоре — ничего. Она была измучена голодом и невыносимой жаждой. Время шло, за окном постепенно смеркалось, в комнате становилось все холоднее, а свечи нечем зажечь. Иногда она принималась отчаянно биться в запертую дверь. Потом, отступая от нее, хотела разрыдаться, но слез у нее уже не было. Она вся дрожала от унижения и от холода. Это был самый страшный момент во всей ее пятилетней брачной жизни, и теперь она ненавидела своего мужа глубоко и бесповоротно. Этот грубый зверь решил сломать последнее, что в ней оставалось нетронутым, — ее душу. Но эта жестокая выходка ни к чему не приведет. С этой мыслью она наконец свернулась калачиком на постели и постепенно погрузилась в сон.

На следующее утро появился граф. Как только он показался в открывшейся двери, она, привстав с подушек, закуталась в простыни до самого подбородка. Он вошел и стал рядом с кроватью. Волосы Валентины были растрепаны, под глазами наметились зеленоватые круги, но граф подумал, что именно эта истомленность и беспорядок в туалете очень ей идут и вызывают желание.

— Ну-с, я пришел повидать тебя, милочка, — сказал граф. — К сожалению, я появился только сейчас, но ведь ты понимаешь, как я занят нынче. Так как же ты решила? Надо ли мне слать Потоцкому депешу, которая сразу же вызовет арест и суд над твоей сестрой, или как? Ответь мне, будь так добра!

Валентина, высвободив из-под простыни руку с иссиня-черным синяком у локтя, отвела волосы со лба. Она отвечала ему спокойно, она сама удивилась тому, как свободно и беззлобного она сказала это:

— После того, что ты сделал со мной вчера, я поняла, что ты способен на все. Даже на убийство моей сестры. Ты чудовище. Я лягу в постель с каждым, кого ты укажешь, при условии, что ты больше не будешь прикасаться ко мне никогда. А теперь пойди прочь от меня, — она перевернулась на другой бок.

— Я был уверен в твоем здравом смысле, — ничуть не смутясь, заявил граф. — Сейчас я пошлю к тебе горничную, и надеюсь, уже к вечеру ты будешь восхитительна, как всегда.

Когда через несколько минут вошла Яна, Валентина уже причесывалась.

— Мадам, простите меня, но граф не велел входить к вам… Мне стыдно признаться вам… Но граф велел дать плетей каждому, кто войдет…

— Не надо об этом, — сказала Валентина мягко. — Ведь я не сомневаюсь, что ты мне предана. И я знаю, что он вполне мог высечь тебя. Не плачь. Я знаю, что ты бы помогла мне всем, чем могла. А сейчас помоги мне принять ванну и одеться. Мне нужно хоть немного привести себя в порядок.

Девушка присела на колени перед ней, и Валентина поцеловала ее в губы, мокрые от слез.

— Он ненавидит вас, — прошептала Яна. — Бог ты мой, кто бы знал, как я ненавижу его. Ну да Бог простит меня.

— Тебе не следует так говорить, Яна, — сказала Валентина, вздохнув. — Это все не стоит даже упоминания — ты поняла меня? Более того, он не сможет обидеть меня еще раз.