Конечно, я не могла не думать о том, что из-за моего нелепого поведения, по всей вероятности, погибла молодая женщина. Она лишилась возможности радоваться жизни в течение еще нескольких десятков лет. И все это потому, что я не смогла заставить себя произнести всего несколько слов: «Кстати, не трогай этот кекс. Он может быть отравлен».

«Но ведь это был несчастный случай, — пыталась я убедить себя. — У меня не было ни намерения, ни плана убивать ее. В моих действиях, а точнее, в моем бездействии не было ничего преднамеренного». Хоть я и не могла припомнить, чтобы у меня возникала отчетливая мысль об убийстве, какой-то частью сознания я все же понимала, какими могут быть последствия, когда вела ненужный разговор с Люси.

Конечно, я видела выражение лица Марты, когда она смотрела на фруктовый кекс: она была голодна. Я не предложила ей ничего, кроме чая со льдом, а заменитель сахара у нее был свой собственный. В школе на ленч она обычно приносила сырую морковь и сельдерей, кроличью еду. Даже тогда она берегла фигуру. Напряжение, вызванное необходимостью конкуренции во время конкурсов красоты, должно быть, вынуждало ее к тому, чтобы морить себя голодом. И это состояние непреходящего голода постоянно сопровождало ее.

Подсознательно я ведь чувствовала, что в этом заключается опасность. Вдобавок столько лет я злилась на нее, но никогда моя злоба не проявлялась открыто. Только теперь, сидя в баре, я поняла это с полной очевидностью.

Во-первых, я никогда не пыталась обратиться по этому поводу к психоаналитику, а во-вторых, я и себе-то не признавалась в том, что во всех своих неудачах, во всех неприятностях я пыталась обвинить Марту Кокс.

Начиная со школьных времен, я считала, что все зло исходило от Марты. Было ли это правдой или моей фантазией, но во всех своих злоключениях и неудачах я винила Марту. Начиная с ролей, которые не достались мне в школьных спектаклях, и вплоть до потери моего жениха Джеда и моей работы — во всем была виновата Марта. Но на самом деле все было не так просто, потому что уж теперь-то она разрушила мою жизнь по-настоящему, а виновата в этом была я, я одна.

Я убила человека. И теперь двум жизням пришел конец, ее и моей.

Пластиковый стаканчик выскользнул из моей руки. Прежде чем я успела поймать его, сделав резкое движение головой, мой лоб натолкнулся на другой лоб, появившийся невесть откуда.

— Ох! — У меня возникло ощущение, что меня саданули по лбу молотком.

— Ух! — вторил мне молоток.

Мы оба выпрямились. Это был он, тот малый, на которого я обратила внимание.

Прежде чем я успела привести в действие остатки своего здравого смысла, он протянул мне мой пластиковый стакан, из которого не пролилось ни капли вина.

— Пожалуйста.

Он морщился, потирая лоб. Глаза у него оказались зелеными.

— Хороший рефлекс, — сказала я, трогая ушибленный левый висок, чтобы убедиться, что я еще жива.

— Извините меня. Я заметил вас с другого конца зала, и похоже было, что вы немного расстроены.

У него был очень приятный тембр голоса, и все, что бы он ни произносил, казалось значительным и звучало утешительно.

— Вы пьяны или с вами случилось что-нибудь худшее? — В его голосе явно звучало участие.

— Нет. Я просто задумалась… задумалась о… разном.

Я могла только догадываться, как выглядела несколько минут назад. И почему, черт возьми, я сегодня так нелепо вырядилась? Это была моя школьная униформа — плиссированная серая юбка и хорошо отглаженная белая блузка в сочетании с синим блейзером. И я вспомнила, что, стоя утром перед зеркалом и выбирая одежду, я гадала, не придется ли мне в конце дня переодеваться в тюремную форму и не украсят ли мои руки наручники вместо браслетов, а ноги кандалы.

— О да. Вы думали о чем-то очень важном.

— Да, полагаю, вы правы.

Мы погрузились в неловкое молчание и пребывали в нем несколько минут. Потом он улыбнулся, и на щеках у него обозначились ямочки. «О Господи! — подумала я. — Ямочки!» Почему в такую минуту моей жизни появился этот парень с ямочками? Я ведь всего только человек. Ямочки!

А он, этот бедный, ни о чем не подозревающий малый, не знал, с чего начать разговор с женщиной, которую в ближайшем будущем должны были объявить убийцей и приговорить к соответствующему наказанию. Он явно ничего не знал. Будь я порядочнее, я тотчас ушла бы, не оглядываясь. Но, должна признаться, ямочки — моя слабость, будь я убийцей или нет. И в следующую минуту я осознала, что он протягивает мне руку.

— Прошу простить мои плохие манеры. Я Кристофер Куинн.

Конечно же! Такое потрясающее имя! И выговор! В нем были отзвуки северного акцента.

Рукопожатие его было уверенным и достаточно сильным, но не свалило меня с ног.

— Привет, — сказала я с улыбкой, и он бросил на меня, какой-то особенный взгляд, как если бы узнал меня. — Меня зовут Николь Ловетт.

Он посмотрел на наши руки, все еще соединенные в рукопожатии. Мы их держали, как это показывают в концовках мыльных опер. Потом снова перевел взгляд на меня.

— Значит, вы из этих мест?

— Моя семья происходит из этих мест.

Типичное начало ни к чему не обязывающей болтовни в баре, и я была чуть-чуть разочарована. Я почему-то рассчитывала на то, что он окажется более творческой личностью.

— А вы откуда?

— Из Огайо, — ответил он, — но сейчас живу в Чикаго.

— Интересно, — сказала я, хотя мне это вовсе не показалось интересным. — И на какой ниве вы трудитесь?

— В данный момент я на вольных хлебах, взял отпуск, чтобы написать книгу.

— Основанную на событиях, произошедших в Саванне?

— Да.

— Ну, на здешнем материале много было написано. Но, знаете, здешние не любят, когда приезжие рыщут тут и всюду суют нос.

— Я это заметил.

Он рассмеялся звучным красивым смехом, прекрасно сочетавшимся с ямочками на щеках.

«Обрати на это внимание, Ловетт», — сказала я себе.

— Так ваша семья из Саванны?

Я кивнула, потом добавила:

— Я выросла в Чаттануге, но семья моего отца происходит отсюда. Я, собственно говоря, живу здесь в исконно фамильном доме.

— Правда? Это любопытно. — Он отхлебнул глоток из своей кружки с пивом. — И чем вы занимаетесь, мисс Ловетт?

— Пожалуйста, называйте меня Николь, — рассмеялась я, подумав о том, что только мальчик лет десяти или восьмидесятилетний старец могли величать меня «мисс Ловетт». — Я работаю на местной телестудии. На канале Восемьдесят девять.

— Правда? Значит, вы знакомы с той женщиной, что исчезла?

— Нет! — закричала я, не успев подумать.

Все в баре притихли, и хотя я понизила голос, в зале сохранялась странная вибрация.

— Почему я должна ее знать? Она даже еще не приступала к работе.

Медленно, очень медленно мой собеседник поднял палец и просигналил барменше:

— Повторить. — Потом повернулся ко мне: — Но ведь об этом написано во всех газетах. Ее имя — Марта Кокс, и она тоже из Чаттануги. Возраста примерно вашего, как мне кажется. Значит, вы ее не знаете?

Ладно, у меня была некоторая возможность выбора. И я приняла решение не лгать никому, даже себе, а особенно незнакомцу, которого только что встретила. И вместо того чтобы повторить, что я ее не знаю, я полезла напролом, что было неправдоподобно странно.

— О! — Я подняла брови с выражением невероятного удивления. — Так вы о той женщине? Я подумала, что о ком-то другом.

— А вы хотите сказать, что пропала еще одна женщина из Чаттануги, работавшая на вашей телестудии?

У меня началась головная боль.

— Нет, конечно, нет. Просто… Гм… Это трудно объяснить. О!

Барменша поставила заказанные напитки на стойку перед нами.

Вопреки здравому смыслу я опрокинула полный стакан легкого белого вина урожая прошлого года. И в голове моей зазвучала музыка, будто она стала филиалом филармонии.

— Не важно, — пробормотал мой новый знакомый, передавая мне другой пластиковый стаканчик. С минуту он пристально смотрел на меня, будто хотел спросить о чем-то, но передумал.

Я улыбнулась идиотской улыбкой и отхлебнула добрый глоток вина из нового стакана. «На этом он должен успокоиться, — подумала я, стараясь подавить желание выплюнуть вино в свой стакан. — О чем бы он ни думал раньше, надо отвлечь его от этих мыслей».

— Я как раз подумал о ней, — продолжал он, к моему ужасу.

— Вы? — Я отхлебнула еще глоток вина, но выражение его лица не изменилось. Должно быть, изменилось мое лицо, потому что теперь он смотрел на меня с большим интересом.

— Вы в порядке?

— Я чувствую себя прекрасно, великолепно.

— Кто-нибудь говорил вам, что вы вылитая Энн Бакстер?

С минуту я молча смотрела на него.

— Нет, никто и никогда.

Если бы он на моих глазах превратился в слона, едва ли я удивилась бы больше.

— Она всегда была одной из моих любимых актрис. Теперь-то ее никто не помнит.

— Это позор. А вы знаете, что ее дедушкой был…

— Фрэнк Ллойд Райт! — выпалили мы в один голос.

И снова весь бар притих, но я едва обратила на это внимание.

Как вы, возможно, уже догадались, я давняя и неизменная фанатка кино. И как ни люблю я новые фильмы, они не могут для меня затмить кино тех дней, когда это искусство казалось волшебным, как и люди из Голливуда. Но никогда еще за всю свою жизнь я не встречала мужчины, который любил бы их так, как я. А незнакомец их любил. Сначала мы поговорили о малоизвестных фильмах, о почивших в бозе режиссерах, о любимых эпизодах и обо всех характерных актерах, имен которых не помнит никто. И все же у меня возникло желание устроить ему экзамен и проверить, действительно ли он так хорошо во всем этом разбирается.