Но на следующий день прозвучали новые звуки. Звуки выстрелов с юго-востока.

— Господи… они здесь! — закричал Алекс, подбежав к парапету под барабанящим ливнем, принесенным муссоном, и прислушиваясь, а дождь обтекал его теплым потоком.

Это могло означать только одно: Хэвлок снова шел на Лакноу. И вдруг ливень ослаб, начал дуть теплый ветер. Выстрелы отчетливо доносились сквозь сырой, чистый воздух.

Беженцы слышали канонаду с перерывами в течение всего дня и большую часть следующего, и Валаят Шаху впервые пришло в голову, что Бог, вероятно, был на его стороне, когда он согласился приютить измученных людей, и что когда-нибудь он и его семья будут спасены от уничтожения. Эта мысль не принесла ему особого удовлетворения, поскольку, если бы не измена и резня в Каунпуре, он предпочел бы умереть в битве с оккупантами, чем принимать от них милость.

Но орудий Хэвлока больше не было слышно. И новостей о его армии тоже. Август медленно подошел к концу, наступил сентябрь. Истощенный, умирающий, измученный гарнизон в Лакноу держался, и потрепанные британские флаги гордо вились на флагштоке; его часто сбивали, но тут же восстанавливали ценой многих жизней на крыше обстреливаемой резиденции.

Глава 49

Беженцам в Гулаб-Махале, теснившимся в скромных комнатках маленького, отделанного розовой штукатуркой дворца в Лакноу, казалось, будто они живут здесь всю жизнь.

Один день сменялся другим с изматывающей монотонностью. Нервы были напряжены, раздражение нарастало. Достаточно было любого пустяка, чтобы однажды вспыхнула серьезная ссора и даже небольшая драка между шестью мужчинами, проводившими большую часть времени, крича друг на друга в крошечной душной комнате. Почти всю площадь тут занимали дешевые пружинные койки, на которых беженцы сидели или лежали днем и спали ночью.

Отсутствие новостей из внешнего мира являлось наихудшей мукой, приносящей огромные страдания. Жара стала терпимее благодаря частым ливням, с ревом скатывавшимся с крыши и по водосточным желобам. Они освежали сад, охлаждали раскаленные камни и превращали пыль в жидкую грязь, где квакали лягушки, вылуплялись и уплывали прочь муравьи.

Пища была скудной, поскольку небольшую сумму денег берегли, чтобы откупиться от банды кровожадных язычников. Однако еды хватало, и санитарное состояние жилища, хоть и примитивное, было приличным. По сравнению с тысячами их соотечественников, беженцы жили в комфорте и безопасности. Но отсутствие информации о гарнизоне в резиденции, о силах Хэвлока, о войсках на Ридже у Дели, об остальной части Индии и империи «Компании Джона» делало дни еще длиннее, доводило натянутые нервы до предела.

Люди без конца обсуждали возможность побега из Лакноу и попытку установить связь с освободительной армией. Однажды ночью трое — капитан Гэрроуби, доктор О’Дуайер и мистер Климпсон выбрались за пределы сада. Они перелезли через стену, встав на плечи друг друга, и исчезли в лабиринте города.

Беглецы никому не рассказывали о своем плане, поскольку понимали, что у маленькой группы больше шансов выбраться. Они посчитали Лапота и Добби пожилыми и слабыми. Им было лучше оставаться на месте. Алекса все еще мучила лихорадка, да он и не согласился бы бежать без своей жены, оставить ее в городе, который скоро подвергнется штурму. Что касается Карлиона, беглецы не намеревались связываться с человеком, который не предпринял ничего, чтобы установить с ними нормальные отношения, и чье презрение к языку и стране в целом, вместе с его странным характером, подвергло бы всех серьезной опасности. Естественно, они держали лорда в неведении относительно своих планов и только поздно вечером сообщили обо всем мистеру Лапота, чтобы их исчезновение не вызвало панику среди остальных и чтобы те не подумали, будто побег был организован кем-то из обитателей Гулаб-Махала.

Проснувшись на следующее утро и обнаружив побег, Карлион бушевал, поняв, что его заключение может продлиться несколько недель, если не месяцев. Лорд понимал, что не может уйти далеко, так как он не мог выговорить ни одного слова на хинди, не знал города, его окрестностей и даже направления, в котором нужно было идти, чтобы добраться до британских сил.

Лу и миссис Хоссак побледнели от страха, Валаят Шах с облегчением вздохнул, а Алекс встревожился. Он стал молчалив и лаконичен почти до грубости.

Но капитан Гэрроуби, доктор О’Дуайер и мистер Климпсон далеко не ушли. Они держались вместе вместо того, чтобы поступить более мудро и идти по одному, и заблудились в лабиринте улиц. Рассвет застал их уже в городе. Их остановили, допросили и в тот же день расстреляли, повесив за ноги для устрашения толпы.

Дасим Али принес Алексу эти новости на следующий вечер. Мужчин, сказал он, пытали, стараясь выведать у них, где они прятались, поскольку состояние их одежды и обуви свидетельствовали о том, что беглецы нашли убежище в городе, а не пришли в него, как они утверждали, вечером. Более того, их поймали при попытке покинуть Лакноу, а не при входе в него.

Мужчины умерли, никого не выдав, но жена Дасима Али, Мумтаз, и другие обитатели Гулаб-Махала испугались и разозлились. Были немедленно приняты меры против того, чтобы еще кто-либо из беженцев мог предпринять попытку выбраться из города. Те трое не выдали их под пытками, но это не значило, что у других окажется столько же смелости, попади они в руки мучителей. К тому же обнаружение в городе еще одного беженца могло привести к повальным обыскам всех домов. Теперь двери запирались на ночь, а сад патрулировался. Беженцы лишились той маленькой доли свободы, которая была предоставлена им раньше.

Для Лу и миссис Хоссак, тревожившихся за жизнь двух детей, потеря доктора О’Дуайера явилась большим, чем просто фактом гибели троих мужчин. Лично они считали попытку доктора сбежать безответственной: прежде всего он должен был подумать о них. Женщины не доверяли питью из заваренных трав и лекарствам, которыми пользовались обитатели Гулаб-Махала. Самое удивительное, большая часть медицинских предписаний была нелепой и абсолютно бесполезной — например, если вскипятить в воде строфы Корана, написанные на бумаге дешевыми чернилами, такая вода считалась исцеляющей от всех болезней. Доктор О’Дуайер прекрасно умел бороться с коликами, конвульсиями и другими детскими недугами, грозившими Джимми Хоссаку или Аманде Коттар Инглиш, но теперь он ушел, и тревоги матерей усилились.

Ни Лу, ни миссис Хоссак не убежали бы из Гулаб-Махала, даже если бы могли, и смерть троих мужчин еще больше убедила их в том, что оставаться на месте безопаснее. Но они ненавидели крошечные душные комнатки, становившиеся печами, когда светило солнце. Во время дождей на их стенах проступали пятна сырости. Женщины ненавидели полчища ползучей, прыгающей или летающей живности, пробирающейся через плохо прилегающую к коробке дверь или подточенные камни, на которых держались оконные рамы. Они ненавидели местные одежды, которые приходилось носить, еду, которую приходилось есть, монотонность дней и отсутствие свободы. Они ссорились друг с другом с прискорбной частотой, доводили друг друга до отчаяния, а потом обе жаловались Винтер.

Сама Винтер в эти дни проводила большую часть каждого дня по-прежнему в своей весело раскрашенной комнатке, а Алекс жил в павильоне на крыше. Они мало виделись друг с другом, даже меньше, чем тогда, когда Винтер оказалась в Гулаб-Махале. Обращение Алекса с Винтер осталось прежним. Казалось, он не замечал того факта, что она стала его женой и что это как-то должно изменить их жизнь.

Девушка иногда задумывалась, не ошиблась ли она в отношении к ней Алекса. Может быть, он думал о ней так же, как о той рыжеволосой актрисе, которую привел домой однажды вечером после вечеринки в резиденции Лунджора? Женился бы он когда-нибудь на ней, если бы она его не заставила? Алекс никогда не пытался дотронуться до нее или поцеловать, с того вечера как он поцеловал Винтер на берегу реки, когда они бежали прочь от выстрелов. Тогда она решила, что он любит ее. Но вдруг поцелуй Алекса означал только радость оттого, что они спаслись? Ту же самую радость, которая заставила их беспомощно рассмеяться несколько секунд спустя, несмотря на то, что они покинули убежище в Хайрен Минар и оказались в джунглях в пределах границ враждебного Оуда?

Алекс стал заметно поправляться. Бешеные приступы лихорадки наконец оставили его. Он еще оставался болезненно худым, но кожа уже не имела неприятно-серого оттенка, а волосы опять начали виться, вместо того чтобы вяло лежать на голове, как раньше. Однако Винтер не могла забыть, что Алекса мучила лихорадка в тот вечер, когда она попросила его жениться на ней, и он был измучен жаром и опиумом, когда выполнил ее просьбу. Если бы он был здоров, решился бы он на такой шаг? Винтер гадала, почему Алекс согласился. Если он действительно плохо осознавал происходящее, значит впоследствии может отказаться от своего слова.

Девушке не приходило в голову, что Алекс понял, как напугал ее Карлион. Только какой-то отвратительный поступок лорда мог заставить Винтер пойти на решительный шаг и попросить Алекса жениться на ней. Но не диких поцелуев Карлиона испугалась она — они были забыты раньше, чем исчезли следы от них — а того, что лорд понял, кто может произвести здесь венчание, — мистер Добби. Именно этот факт направил Винтер прямо к Алексу. Сомнительно, чтобы что-нибудь другое явилось причиной испуга девушки. Попросить мужчину жениться на себе стыдно, неслыханно. Возможно, только королеве Англии дозволялось этикетом и обычаями делать предложение мужчине вместо того, чтобы находиться в почетном положении дающей согласие.

Винтер имела свои причины попросить Алекса жениться на ней вместо того, чтобы ждать, когда он сам сделает предложение, и она не скрывала их. Амира и Хамида знали, Лу догадывалась, но вопросов не задавала.