— Все зависит от того, что подразумевать под концом.

— Когда все это кончится. Мы будем удерживать это всегда?

— Нет, — ответил Алекс, переворачиваясь на спину и глядя на фриз из крыланов, молчаливо машущих крыльями над фруктовыми садами вокруг вилл, обступивших переполненный город.

— Почему? Почему ты так говоришь?

Алекс с минуту подумал и задумчиво произнес.

— Сто лет назад в этой стране было множество мелких, ссорящихся и воюющих между собой княжеств, готовых вцепиться друг другу в глотку. Компания… или Клайв… положили этому конец, и с тех пор мы закладываем основы единой нации. Мы делали, конечно, все это в своих собственных интересах, поскольку невозможно торговать с барышом и постоянно находиться в состоянии войны. К тому же, сами являясь нацией, мы не могли избежать искушения и вмешались, показывая другим, как надо вести их дела, когда, по нашему мнению, они идут из рук вон плохо. Мы решили, что эта страна находится в страшном беспорядке, и выступили вперед, охваченные совершенно искренним стремлением обратить в свою веру других, а равно и получить прибыль, желанием навести порядок в доме нашего соседа и преподать, что, по нашему глубокому убеждению, является плодами цивилизации. Вот почему нам удалось счастливо сочетать завоевание с уверенностью в собственной правоте. Но после того, как мы спаяем Индию в единое прочное целое, будет чрезвычайно трудно удержать его.

— Это пророчество? — улыбаясь спросила Винтер.

— Нет. Здравый смысл. Эта страна слишком большая. Бэкон когда-то писал по этому поводу, что, если группа людей, наделенная отменным мужеством и прекрасно разбирающаяся в мировой политике, захватит слишком большую территорию, то какое-то время она сможет удерживать ее, но потом внезапно все потеряет. Он оказался прав.

— А как же Америка? — требовательно спросила Винтер.

— В Америке было не так много американцев, — лениво ответил Алекс. — Все, что им потребуется сделать — истребить первоначальных владельцев, а оставшихся загнать в множество мелких резерваций. Однако в Индии, так уж получилось, слишком много индийцев.

Винтер встала и облокотилась на парапет, глядя на сад, раскинувшийся внизу. Горячий неподвижный воздух был напоен запахом пыли и резким ароматом окуриваемых деревьев; темное небо над городом разрывали яркие вспышки ракет по случаю праздника Бакр Ид. Со стороны женского квартала послышалось пение женщины под ситару; в спокойном воздухе были хорошо слышны слова песни… так же хорошо, как канонада из резиденции…

— Нани… бабушка Амиры… бывало, пела эту песню, — проговорила Винтер. «Увы, мы все пребывали в неведении, и только в момент нашей смерти оказалось; все, что бы мы ни делали, все было сном, и что бы мы ни слышали — было коротким рассказом». — Эту песню пели до сражения под Плассае. Это такая старая страна…

— Нет, не так, — возразил Алекс. — Она новая… как Россия, если хочешь.

— Ну вот, теперь ты споришь ради того, чтобы только спорить, — поворачиваясь, с улыбкой сказала Винтер.

— Ничуть. Все, что имеет такие огромные возможности и горизонты, ново. Мы стары. Ты можешь более или менее точно предсказать, что случится с нами. Но ты не можешь предсказать, что станет с этой страной. Она веками лежала под паром… здесь до сих пор пользуются теми же методами вспашки и орошения, которые применялись тогда, когда мы ходили в шкурах и жили в пещерах. Она перестала развиваться. Но семя, брошенное во вспаханную почву, дает что-то новое. Ты только подумай, чего они могли бы достичь! Мы заставили их начать заново… вспахивать свои недра, если угодно. Нас они за это возненавидели, но без нас они не занимались бы этим еще сто лет. Мы слишком быстро принялись насаждать наш образ жизни, но пройдет сто лет, двести или даже триста… история, возможно, покажет, что Плассае не была концом или поражением, а началом. И то, что сейчас происходит, по всей видимости, необходимо.

Винтер резко отвернулась от парапета и подошла к его кровати.

— Необходимо? Почему, Алекс? Почему? Как можно говорить, что такие ужасные вещи необходимы! Миссис Хоссак и этот ее ребенок, а внуки этого ребенка… они запомнят то, что произошло. Запомнят это и дети Амиры. Они только возненавидят нас.

— Возможно, — согласился Алекс. — Что касается нас самих, то мы не умеем долго ненавидеть, и у нас короткая память. Но я отказываюсь верить, что этот мятеж будет означать конец компании. Я верю, что теперь свое слово скажет Корона, и если это случится, то это будет означать огромный шаг вперед для Индии. Это, возможно, будет иметь такие же последствия, что и Плассае. Если не больше!

— А когда мы уйдем? — спросила Винтер.

— Когда мы уйдем, воцарится, наверное, опять индуизм, и если они не будут внимательны, страна начнет дрейфовать в сторону восточного варианта Балкан… В этом случае, в конечном счете, в выигрыше окажется Россия! Однако, по крайней мере, в одном мы можем быть уверены. Все то, что сейчас происходит, ими не будет рассматриваться как мятеж, а скорее как героическая Война за Независимость и Освобождение. А поскольку эта страна молодая, они отринут свои собственные жестокости и наживут политический капитал на наших, и истина, которая не бывает ни белой, ни черной, будет утеряна. Но к тому времени меня давно уже не будет на белом свете… А вот идут и остальные отверженные. Если только это на старый Дасим.

На узкой лестнице, ведущей на крышу, послышались шаги и приглушенные голоса. Первым показался Карлион, который, заметив разговаривающих Винтер и Алекса, бросил на них злобный взгляд; за ним возник мистер Добби и другие, все, кому захотелось подышать прохладным воздухом с наступлением сумерек.

Артур Карлион был красивым мужчиной, и мусульманская одежда, которая была на нем, очень шла к его высокой и стройной фигуре. Алекс лежал и наблюдал, как подойдя к парапету, он остановился рядом с Винтер и стал с ней говорить. Их фигуры резко выделялись на зеленом небе, на котором вспыхнули первые бледные звезды; Алекс поймал себя на том, что всей душой ненавидит этого человека, и удивился, что способен на такое сильное чувство. Но Винтер перестала бояться Карлиона, и, если вдуматься, должно быть, простила его.

То, что он натворил или пытался натворить, принадлежало к покрытому мраком прошлому и не имело теперь никакого значения. Им всем пришлось пережить слишком многое… зияющая пропасть, казалось, отделяла их теперь от той жизни, которую они вели, до того, как Shaitan ka hawa — «Дьявольский ветер» — пронесся над Индией в майскую жару. Только настоящее реально; даже если оно обладает мечтательной нереальностью, подумал Алекс, олицетворяемой этими двумя фигурами, выделяющимися на фоне темнеющего неба — восточный принц со своей принцессой… грациозные, исполненные торжества и верные культуре. Живая иллюстрация персидского придворного художника к сказкам из «Тысячи и одной ночи» с их принцем Ахмедом и Прекрасной Ари-Баноу, которые, на самом деле, были бароном Карлионом из Тетуорта и миссис Конвей Бартон.

В эти дни даже Лу не способствовала созданию ощущения реальности. Нервная, злая на язык, легкомысленная и сильно пьющая миссис Джош Коттар из Лунхора пропала без вести, и ее место заняла женщина с беспокойными глазами, которая лет на десять или даже на двадцать выглядела старше другой миссис Коттар и которая, надо думать, ни о чем другом не думала, как только о том, чтобы было хорошо крошечному существу с пушком рыжеватых волос и круглыми, голубыми глазами.

— Лу, — как-то вечером сердито сказал Алекс, — ты до смерти надоела этому бэби. Мои слова может подтвердить самый авторитетный человек… О’Двайер… она даже не улыбается тебе.

— Доктор О’Двайер сам не понимает, что говорит, — спокойно ответила Лу. — Конечно, она улыбается мне. Она признает меня.

— Так и должно быть. Ты не можешь оставить бедного ребенка в покое даже на пять минут. Что на это скажет Джош?

— Не знаю, — отвечала Лу. С таким же успехом она могла сказать: «Мне наплевать». — Вот, Алекс, она улыбается.

— Убери ее, — рассердился Алекс. — От нее плохо пахнет. Как и от тебя, Лу.

В те дни у него замечались страшные приступы хандры, и Винтер объясняла это естественной раздражительностью выздоравливающего человека.

Он уже достаточно окреп, но пока что не сходил с крыши павильона, поскольку лихорадка имела неприятную привычку возвращаться в самый неожиданный момент, и, казалось, он никогда не избавится от нее. Потом ему дольше нравилось оставаться в одиночестве, чем быть отправленным к остальным мужчинам в комнату этажом ниже. Он считал, что слишком часто находился в их компании. Как правило, вечерами им разрешалось подниматься наверх, поскольку считалось, что там им будет безопаснее, чем в саду; женщины обычно присоединялись к ним на час или два.

Теперь женщин осталось три… четыре, если считать дочь Лотти. Мисс Кейр так и не пришла в себя после того кошмарного путешествия в крытой телеге. Ее разум помутился, а здоровье уже было серьезно подорвано всеми лишениями, выпавшими на ее долю в течение тех недель, что она провела в дороге к Пэри. Она продержалась еще несколько дней и умерла душной ночью, когда до Гулаб-Махала осталось ехать неделю, и Лу Коттар перешла вниз в комнату миссис Хоссак.

Лу объяснила это тем, что миссис Хоссак боялась оставаться одна, но Винтер доверительно сообщила Алексу, что, по ее мнению, Лу переехала из-за того, что миссис Хоссак, сама мать четверых детей, являлась подлинной энциклопедией по вопросам воспитания маленьких детей, и на нее всегда можно будет положиться, случись, не дай Бог, что с Амандой.

Винтер не могла не испытывать чувство благодарности от такого обмена, хотя она очень привязалась к Лу, да и к ребенку тоже. Вместе с тем это замечательно, что она в комнате одна: у нее есть своя комната… комната Сабрины. Теперь можно было сидеть в тиши и покое. Разговаривать с Амирой, с другими женщинами и детьми, которые приходили к ней, не имея под боком Лу, беспокойную и ничего не понимающую, молча сидящую во время этих разговоров. Ночи стали намного спокойнее, так как не было ребенка, требовавшего есть, из-за чего Лу приходилось часто вставать.