Она пробыла у реки гораздо дольше, чем предполагала, и теперь солнце спряталось, и быстро опустились сумерки. Она тщательно пометила свой путь, но теперь ее метки были не видны, и она не была уверена, что идет в нужном направлении. Страх сменился болью в груди, когда она пыталась припомнить вехи, оставленные на пути к реке. Затем она с большой осторожностью вновь двинулась, но, не пройдя и десяти ярдов, вновь оказалась на краю небольшой поляны.

Она услышала приближающийся шум, словно из сухого, шелестящего подлеска ей навстречу шло какое-то крупное животное. Вспомнив о тигре, она в оцепенении застыла на месте, сжимая револьвер. Звук его приближался, и теперь она уже видела, как колеблются трава и кусты на другой стороне поляны от движения кого-то, направляющегося прямо к ней. Кто это? Неужели преследователи уже так близко? Винтер припала к земле, в памяти вновь промелькнуло темное, искаженное яростью лицо человека, догнавшего и убившего кричавшую Делию. Она напрягла палец на спусковом крючке револьвера, когда заросли затрещали и расступились, и на поляну вышел Алекс. Сначала она не поверила своим глазам. Она считала его мертвым, но его появление — грязного, окровавленного, ошеломленного, но живого было для нее куда большим потрясением, чем если бы она увидела его мертвое тело. Револьвер выпал из ее руки, она вскочила со сдавленным криком и сделала быстрый шаг вперед, оставив на земле узел с одеждой.

Алекс остановился, покачнулся, и его рука автоматически потянулась к рукоятке бесполезного револьвера. Сквозь туман, застилавший глаза, он увидел стройную индийскую девушку, стоявшую перед ним в сумраке, и синева ее сари, и отдававшая синевой чернота ее распущенных волос слились с тенями темнеющих джунглей позади нее. Потом туман рассеялся — перед ним была Винтер. С минуту, показавшуюся вечностью, они смотрели друг на друга, затем Алекс рванулся к ней и, пока она бежала к нему, упал на колени, она подхватила его и прижала к себе, чувствуя, как его руки отчаянно хватаются за нее. Она прижала к себе его голову, качая его, как ребенка. Его волосы пахли пылью, потом и пороховой гарью, а она гладила их, шепча нежные слова, которые он не слышал, заглушая их ужасными рыданьями, которые, казалось, разрывали его тело на части. Она ощущала жар этих слез, проникающих сквозь ее тонкую одежду, и прижимала его все крепче и крепче, пока они не прекратились. Его перестало трясти, и, подняв голову, он взглянул ей в лицо. В сгущающихся сумерках она увидела, как в его глазах промелькнула странная слепая ярость, его руки опустили ее на траву и сорвали с нее тонкое хлопковое сари. Он спрятал свое угрюмое, почерневшее от дыма лицо между ее маленькими упругими грудями. После купанья ее кожа была прохладной, душистой и нежной, он неистово целовал ее и прижимался к ней все еще ноющей головой, сжимая ее все сильнее в своих объятиях… На какое-то мгновение страх и ужас первой брачной ночи вновь вернулись к Винтер. Но это не был отвратительный, развратный Конвей. Это был Алекс. Алекс!

В его объятиях и поцелуях не было ни любви, ни нежности. Это был чисто физиологический порыв, и она знала, что сейчас ее прохладное тело было для него не более, чем анестезия. Оно временно помогало ему избавиться от боли, уйти в забытье, снять непереносимое напряжение. Но для нее было достаточно, что она способна была дать ему это.

Конвей был мертв — они там все были мертвы. Все те люди, которые жили и смеялись в военных городках Лунджора и Дели. Госпожа Эбатнот, полковник Эбатнот, Делия, Нисса, а, возможно, и Амира тоже. Весь мир разорвался на куски и растворился в крови, слезах и ужасе. Но здесь, в темном лесу были только она и Алекс — руки Алекса и его губы, и его потребность в ней. Алекс, который жив…

Наконец его объятия ослабли и он замер. Небо над ними потемнело, превратившись из зеленого в синее с фиолетовым отливом, все в россыпи звезд. Звездный свет и узкий месяц придавали деревьям, кустарникам и зарослям причудливые формы, иногда в джунглях слышалось потрескивание, и из темноты ухал филин. Один раз вдали раздался отрывистый крик оленя, предупреждающий приближение тигра, а в другой раз дикий голубой бык джунглей нилга прошел через густой подлесок в каких-то десяти ярдах от них. Но Алекс спал сном человека, пребывающего в состоянии крайнего психического и физического истощения, а Винтер нежно сжимала его в объятиях, смотрела на звезды и не боялась ночных звуков, ничего не слыша вокруг. Один раз она, правда ненадолго, вспомнила про Лотти и Лу Коттар. Они, должно быть, подумали, что она сбилась с пути или с ней что-то произошло, но госпожа Коттар, видимо, побоялась звать ее или выставить сигнальный огонь из опасений быть обнаруженными людьми, охотившимися за беглецами. Они, должно быть, перепуганы, но поделать ничего нельзя. Алекс заснул, и она не стала бы его будить, даже если бы могла. Его тяжелая голова покоилась на ее груди, а вес его руки, лежавшей на ее теле, казалось, увеличивался с каждым ее вздохом, а ее затекшая рука, на которой он лежал, начала болеть. Но она лишь крепче прижимала его к себе, касаясь щекой его волос. И вот поднялся бриз, река охладила горячее дыханье ветра, и оно стало прохладным. Гуляя по джунглям с сонным мягким шелестом, бриз разогнал москитов и другую ночную мошкару и наконец убаюкал ее, и она заснула так же крепко, как и Алекс. Даже крик совы на дереве, возвышавшемся на поляне не потревожил их сон.


А в пяти милях от поляны, за ущельем, в саду резиденции завыл шакал и разбудил комиссара Лунджора. Комиссар медленно приходил в сознание, и к нему стали возвращаться знакомые ощущения: болела голова, жгло глазные яблоки, а язык казался слишком большим в пересохшем рту.

Он немного полежал неподвижно, прислушиваясь к наступившей тишине. Его голова лежала на чем-то неровном и твердом. Это не подушка, а что же это? Он попытался повернуть голову и обнаружил, что не может этого сделать не потому, что острая боль в черепной коробке, вызванная этой попыткой, не давала этого сделать, а оттого, что его щека оказалась неподвижной из-за какого-то засохшего клейкого вещества.

В ушах стоял звон, и он обнаружил, что его руки лежат на теле — на женском теле, судя на ощупь — он обнаружил оборочки и прочую дребедень. Кудряшки щекотали его лоб, и он почувствовал запах фиалок. Крисси! Должно быть, она была еще алчнее его, хотя, кто знает, если он затащил Крисси в постель и не помнил об этом. Постель? Нет, он был на полу! Крисси тоже пьяна — чертовски пьяна. Должно быть, была сногсшибательная вечеринка! А что с остальными? Он с трудом продрал глаза. Проклятье, уже утро! Хорошенькое дело!

Комната была полна горячего света. Всходило солнце. Он снова закрыл глаза и понял, что ему надо двигаться. Нехорошо, если при свете дня его застанут на полу в обнимку с Крисс Уилкинсон. Он с огромным усилием поднял голову, отлепил ее от того, что ее приклеило, и быстро взглянул в лицо Крисс Уилкинсон, на ее растрепанные волосы, слишком яркие ноздри, прежде чем боль от резкого движения вызвала у него продолжительный приступ рвоты. Он беспомощно блевал, осознавая, однако (несмотря на мучительные приступы тошноты), что жаркое солнце за окнами светит какими-то странными, колеблющимися лучами. Сочтя, что худшее позади, он поднял голову и пальцами помог открыться своим слипшимся глазам. До него начало доходить, что за окном светит вовсе не рассвет. И даже не день. Была ночь, и что-то горело. «Помещение для слуг, — подумал комиссар. — Идиоты поганые! Сами себя наказали!» Он, шатаясь, поднялся на ноги и, спотыкаясь, подошел к окнам в другом конце комнаты.

Помещение для слуг полыхало уже несколько часов, так как слуги, наворовав, кто что мог, убежали, а горящий уголек из оставленной без присмотра кухонной печи упал на свернутые в рулон циновки. Огонь разгорался медленно, и только внезапный и неожиданный ночной ветер раздул его в такой пожар, что он распространился на весь ряд хижин, сложенных из сухого гнилого дерева. Комиссар с глупым видом смотрел на блуждающее пламя. От огня у него болели глаза. Но он решил, что по такому случаю половина народа уже поднята по тревоге, и пожар скоро будет потушен. Он снова повернулся к Крисс Уилкинсон. Он должен разбудить ее и отослать домой. Не стоит нарываться на откровенный скандал. Он вдруг заметил, что находится не в своей собственной спальне, а в спальне жены. А где Винтер? Милое дело, если она заходила и наблюдала эту сцену! Он сомневался, что она бы вытерпела такое. Он проковылял обратно через комнату и свалился на колени перед безмолвной фигурой на полу. «Подъем, Крисси! Просыпайся, пирушка закончилась! Там пожар, и сейчас придут парни тушить его. Крисси!» — Он встряхнул ее. Она была очень странной на ощупь. Не теплая, пухленькая и мягкая, какой Крисс была всегда, а твердая, жесткая и холодная.

По тучному телу комиссара пробежала дрожь, и вдруг наступивший шок неожиданно просветлил его мозг. Он встал так, чтобы его тень не падала на нее, и увидел, что она мертва. Не только мертва, но и зверски изувечена. Трясущейся рукой он дотронулся до своего лица и понял, что его щеку приклеила к ее груди запекшаяся кровь из этих ран. Он что, убил ее? Он не мог вспомнить. Он ничего не мог вспомнить. Неужели он зашел так далеко, что убил ее в пьяном угаре? Хныкая, он звал ее, тормоша холодное тело. «Крисси! Крисси! Нет… неправда… не может быть… я не мог. Крисси!» Он попытался встать, но не смог и на четвереньках пополз к двери. Все двери и окна в доме были раскрыты настежь, и горящие постройки заливали все комнаты ярким светом. Добравшись до холла, он встал на ноги. У его ног в дверном проеме лицом к нему лежало тело. Это был Аладин, слуга Алекса. В его руке была сломанная сабля, так как он пытался защитить дверь от ревущей толпы убийц и уложил троих прежде, чем пал сам; дверь, которую он охранял, была вышиблена. Их тела все еще лежали здесь же, ибо обезумевшая чернь не позаботилась даже о своих мертвецах. Комиссар крепко схватился за косяк двери и, долго простояв в таком положении, трясясь, как в лихорадке, поплелся, держась за стенку, дальше.