Был полдень, и солнце стояло прямо над головой, но над равниной все еще не поднялось ни облачка пыли. Юзаф пристроился поудобней и стал ждать.

— Ну, долго еще, боже милостивый, сколько же можно еще! — причитала Крисс Уилкинсон, лежа там, где она упала, когда они выбили дверь в спальню Винтер и выволокли ее, кричащую, из-под кровати. Кровь на ее ранах запеклась и засохла и казалось невероятным, что после стольких ран она еще оставалась живой.

Она лежала здесь уже довольно долго, слыша стоны и душераздирающие крики. Состояние ее стало ухудшаться, из груди вырывались прерывистые хрипы. Каждый вздох был для нее ужасной пыткой. Кто-то лежал рядом, навалившись на нее своей тяжестью, усиливая ее агонию. Кто-то рядом с ней еще был жив! В ее пустых глазах загорелись последние искры надежды.

— Кон, — простонала она, — Кон…

Но он не шевелился. Ничего не двигалось в этом безмолвном доме, кроме алых волн боли, которые беспрерывно накатывались на нее, не затихая.

— Они все умерли, — подумала Крисс Уилкинсон. — Все умерли, ну, долго мне еще… — Она попыталась приподняться, но вдруг голова ее бессильно поникла, и она затихла.

Но умерли не все. Погибло двадцать человек, укрывавшихся этим утром в резиденции, некоторые спаслись в джунглях, а один спасся невероятным образом.

Мятежники и примкнувшая к ним чернь, нагрянув в резиденцию, ворвались в пустой холл, где их встретил комиссар Лунджора, облаченный лишь в холщовые подштанники и веселенький пестрый халат. Шатаясь, он чуть не падал.

— За-аходи! — настойчиво приглашал комиссар. — Па-ално выпивки. Б-будь как дома! — Нетвердыми ногами он пошел на них, но они в испуге отшатнулись.

— Он сумасшедший! — пробормотал один из них. — Наверняка, сумасшедший.

На Востоке терпимо относятся к безумцам, считая их обиженными Аллахом, и потому находящимися под божественным покровительством. Они не тронули комиссара, но один из них, пробившись вперед, полоснул кривым мечом по большой картине, висевшей на стене, разрубив холст сверху донизу.

— Эт-то идея! — с энтузиазмом воскликнул комиссар. В нем загорелся разрушительный инстинкт, который у него пробуждало бренди и, прыгнув к стоявшему на столике большому керамическому кувшину с лилиями, сбил его. На полу образовалась громадная лужа, в которой плавали цветы и осколки кувшина, а комиссар с громким хохотом, шатаясь, распахнул дверь в гостиную и призывно махнул рукой: — По-ошли! А ну, переломаем все — во, потеха! — он носился по дому, как безумный крича и вопя, вместе с кричащей и орущей ордой, с пьяным хохотом помогая им ломать и уничтожать, в своем буйстве не обращая внимания на вопли и визг женщин и детей, вытаскиваемых из укрытий и безжалостно убиваемых тут же; он не видел ни крови, ни предсмертной агонии, ему виделась лишь шумная, пьяная толпа дружков по забаве, гуляющих по комнатам на веселой пирушке.

— Он безумец… Он обижен Аллахом. — Они не причинили ему вреда и, наконец, набрав богатой добычи, покинули совершенную здесь бойню, в поисках новых жертвы и погромов.

Комиссар Лунджора, оставшись один в безмолвном доме, доплелся до своей комнаты, громко призывая своего носильщика и Имана Бакса. Но никто не отозвался.

— Куда они все, к дьяволу, подевались? Это вина Винтер… а где она? Вести дом должным образом, чтобы слуги были на месте — обязанность жены. Позор! — он это ей немедленно скажет. Он проковылял через порог комнаты своей жены и остановился. — Ах, так это Крисси! Дорогая Крисси. Всегда мне нравилась — кое для чего годится. В шесть раз лучше жены… — шатаясь он подошел к ней, споткнулся, упал на пол рядом с ней и погрузился в забытье.

Нияз собирался проскакать часть пути, а затем, в полмили от моста, срезать путь по прямой, углубившись в джунгли, и добраться до Оленьей башни так, как они часто ходили туда с Алексом. Он должен был, наверняка, оказаться там за несколько часов до Алекса, но у него не получилось. По иронии судьбы, его лошадь была убита пулей одной из женщин, предпочитавших остаться в своем бунгало, вместо того, чтобы укрыться в резиденции. Лаура Кэмтон, стоя на веранде бунгало над телом умирающего мужа, выстрелила из его мушкета в толпу сипаев, преследовавших раненого из расположения защитников. Пуля пролетела мимо, а лошадь Нияза, вытянув шею в галопе, как раз угодила под нее. Нияз упал на сухую траву, скатился в кювет и потерял сознание.

Через несколько минут пришел в себя. Он был весь в царапинах, и сильно ушибся, однако не был ранен. Он пополз по кювету к трубе, откуда был подъезд к бунгало капитана Гэрроуби. В это время он услышал взрыв склада и не знал, считать ли это сигналом, что Алекс погиб. Но не повернул обратно.

У ворот бунгало капитана Гэрроуби цвели заросли олеандра, он пролез через трубу и укрылся в них, решив переждать. С той ночи, когда он, покинув расположение гарнизона, получил удар ножом, у него исчезла уверенность в своей безопасности в случае бунта сипаев, и он предпочел скрыться незамеченным. Но надо было достать лошадь, а в конюшне за бунгало как раз должны были быть лошади.

В горячем воздухе стоял запах дыма, слышалось потрескивание и, выйдя из своего олеандрового укрытия, он увидел, что бунгало охвачено огнем. Он пробежал через сад, прячась за кусты и деревья, и между бунгало и конюшней увидел толпу сипаев, отрезавших ему путь. Нияз не мешкал. Он перескочил через стену и через пятнадцать минут был в четверти мили от этого места, пробираясь по дренажной канаве к стойлу Джошуа Коттара. Но, уезжая в Калькутту, Джошуа Коттар взял с собой четырех лошадей, а госпожа Коттар приехала в резиденцию в экипаже, запряженном парой, в сопровождении конюха, скакавшего на последней лошади. Дверь в стойла была раскрыта и они оказались пусты. Украсть лошадь в это утро оказалось совсем непростым делом, так как взбунтовавшиеся сипаи растекались по военному городку, с криками и пальбой из мушкетов рыскали, охотясь за британцами, грабя и поджигая бунгало. Но Алекс мог быть убит, очень важно поэтому для Нияза было добраться до Оленьей башни и попасть к мосту. Он должен был это сделать, даже если бы пришлось проделать весь путь пешком. Припав к земле за колючей живой изгородью из кактусов, он услышал, как проходящая рядом толпа мужчин из города выкрикивала боевой клич его единоверцев:

— Дин! Дин! Фаттех Мохаммед!

При этих звуках по его телу пробежала странная дрожь, и он, стиснув зубы, попытался закрыть уши, чтобы не слышать этот крик, свыше тысячи лет бывший священным призывом для всех мусульман. Сухой отросток кактуса над его головой отбрасывал перед ним тень на раскаленную землю. Тень была изогнута в форме полумесяца — символа его веры. Охваченный внезапным приступом суеверия, Нияз смотрел на нее как на знамение, знак того, что некогда великая империя Моголов теперь низведена лишь до тени на земле. Теперь люди его племени и веры сражались за то, чтобы возродить империю из пепла, в который она превратилась и, если им это удастся, Могол из рода Тимура снова станет властвовать над большей частью Индии. Опять настанет время магометанских вице-королей, генералов и губернаторов.

— Я Алла! Я Алла! Аллах Акбар! Фаттех Мохаммед!..

Крики постепенно замерли, но их отзвук все еще звенел в ушах, когда он бежал, укрываясь за деревьями и кустами, срезая углы, перепрыгивая через стены горящих бунгало, по направлению к дороге, ведущей из Лунджора в Оуд.

Ему случайно удалось украсть осла хозяина прачечной, хотя залезать на него пришлось довольно долго. Когда маленькое тощее животное проворной иноходью бежало по удушливой пыльной дороге, болтающиеся ноги Нияза почти волочились по земле. Но он, тем не менее, мог бы при такой езде благополучно покрыть несколько миль, если бы не садху — деревенский святой. Свернув на дорогу, он сразу же наткнулся на садху, стоящего под деревом на маленьком возвышении перед священным местом у обочины дороги. Он взывал к возбужденной толпе деревенских жителей.

Садху явно узнал Нияза, поскольку, направив на него указательный палец своей костлявой руки, выкрикнул целую вереницу проклятий, и окружавшие его люди, вооруженные палками, камнями и другим примитивным, но опасным оружием, бросились на Нияза, но отступили, увидев револьвер в его руке.

— Убейте! — завывал садху. — Убейте приспешника инородцев, предателя, изменника!

Нияз выстрелил, и святой упал вниз лицом, захлебываясь кровью.

— Это тебе за нож в спину, — прокричал Нияз и, соскочив с осла, поспешил укрыться в высокой траве и кустах на краю тростникового поля. Второй выстрел отбил охоту у толпы преследовать его, и он через ирригационный канал скрылся в апельсиновом саду.

Час спустя он стянул тучного торговца со спины изможденного пони и тронулся на нем в путь, как мог уговаривая животное скакать галопом к понтонному мосту.

В жаркие часы на дороге редко бывало большое движение, и он никого не встретил, кроме громыхающей телеги, запряженной волами.

У края джунглей он оставил пони у обочины, так как дальше было легче пробиваться пешком, и он достиг руин примерно минут за пятнадцать до Алекса.

Когда он подходил, в подлесье что-то хрустнуло и рванулось прочь, и Нияз, помня об осторожности, вошел в руины и поискал в темноте у одной из стен прочный кусок бамбука. Он привел в действие примитивный механизм, выпустивший веревочную лестницу, и, забравшись наверх, стал лихорадочно собирать высушенные солнцем упаковки.

Когда он спускался со своим грузом, подошел Алекс, они оба были слишком измотаны, чтобы разговаривать. Они долго смотрели друг на друга, затем Алекс полез наверх. Зачерпнув жестяной кружкой воды, стоявшей в закрытом глиняном сосуде, он с жадностью ее выпил. Вода была теплая и несвежая, и ее было не так уж много, поскольку значительная ее часть испарилась, ведь он наполнил глиняный сосуд почти три недели назад. Там было и бренди, и он выпил немного. Потом он достал из тайника в разрушенном куполе винтовку системы «Вестли Ричардс» и зарядил ее. Нияз вернулся наверх и оттуда же достал дробовик. Алекс взглянул на него и покачал головой: