Мэри Кайе - В тени луны. Том 2

Той ночью майор Уилкинсон, обедавший в резиденции и вернувшийся помочь пьяным, ранил выстрелом одного из патрульных, который окликнул его. На следующий день было проведено дознание, и майор Уилкинсон был оправдан ввиду непредумышленного нанесения раны — говорили, что он в то время был без сознания по причине интоксикации.

— Чертовы дураки! — сказал Алекс с раздражением. — Им надо было уволить его, — отослать в Сутрагундж и судить. Как угодно, но надо было это сделать. В такое время оправдывать его за ранение сипая на основании пьянства — они что с ума сошли? Если бы это случилось с сипаем, они осудили бы его на десять лет или повесили! Если после этого ничего не произойдет, то я еще глупее Пэкера!

В первый день недели был дан бал в честь дня рождения Королевы. День рождения Виктории пришелся на воскресенье, поэтому бал должен был состояться на следующий день. Кроме того, это был конец поста Рамадан, и в небе висел тонкий серп луны. Он висел на зеленом вечернем фоне, словно серебряная нитка, — исламский символ, вышитый на зеленых знаменах Правоверных — словно зловещее знамение в небе.

— Ла Иллах — Ка! Ил Илл-ах-хо! — взывали муэдзины с минаретов мечетей в городе. — Нет Бога, кроме Аллаха!

Музыканты оркестра первого полка нерегулярный войск Лунджора стояли по стойке смирно, их темные лица застыли от напряжения, глаза следили за палочкой дирижера. — Боже, храни Королеву, — знакомая мелодия, национальный гимн чужой страны, неслась по плацу и проникала в открытые окна и в расположения сипаев.

Ей исполнилось тридцать восемь — этой коренастой, властной, самоуверенной домохозяйке, взошедшей на трон, будучи еще стройной, самоуверенной девушкой в тот год, когда Сабрина Грантам встретила Маркоса де Баллестероса; в тот год, когда Анна Мария II, получившая имя Амира, жена Валаят Шаха, родилась в маленьком розовом мозаичном дворце в городе Лакноу.

— Пошли ей победные, счастливые и славные…

Дочь Сабрины танцевала на балу по случаю дня рождения Королевы, она была в бальном платье с широкой юбкой из зеленоватой накрахмаленной кисеи, украшенном гирляндами камелий. Танцуя, она улыбалась, как все женщины, танцевавшие в зале, украшенном флагами и цветами или сидящие вдоль стены и слушавшие оркестр сипаев, исполняющий «Вальс Имоджие», «Польку Султана», «Лавр», «Анджелина», «Деревенская красавица» и «Ландыш». Они улыбались, но радостью не наполнялись их сердца. Они улыбались, наблюдая за своими мужчинами и напрягая слух, чтобы понять, о чем они говорят, и ловя выражение на их лицах.

Алекс тоже был на этом балу, и в его лице не было ничего говорящего, что большую часть дня он провел в спорах, бесполезно убеждая трех мужественных, упрямых людей в необходимости разоружения сипаев.

— Это можно сделать, — убеждал Алекс. — Нас достаточно, и этот бал — хорошая возможность осуществить мой план. Никто не будет ничего ожидать в ночь бала! — Он нарисовал план действий, сложный, но выполнимый, но решение не было принято.

— Пока у нас не будет явных доказательств относительно их намерений поднять восстание, — возразил полковник Гарденен-Смит, — ни один мой сипай не подвергнется такому оскорблению, или…

— Я еще должен добавить, — резко оборвал его Алекс, забывая всякую дипломатию и резко прерывая эту знакомую речь, — что лечение предпочтительнее, чем предупреждение болезни. И этот случай с Уилкинсоном можно считать последней каплей. Я правильно понял — его оправдание было встречено в войсках без энтузиазма?

Но их нельзя было переубедить. Однако они решили предпринять предупредительную меру, ради женщин, чьи нервы были на пределе от постоянной необходимости быть настороже. В Лунджоре в европейских семьях существовал обычай выезжать рано утром, пока воздух его был свеж, до восхода солнца, пока не было жары, заставлявшей их сидеть в полумраке комнат с закрытыми ставнями. Всем семьям военнослужащих было сказано, что на следующее утро после бала им следует вместо прогулки отправиться в резиденцию, взяв с собой такое количество одежды, которое может понадобиться на несколько дней. Резиденция была достаточно большой, чтобы укрыть их всех, не причиняя особых неудобств. На территории был поставлен дополнительный наряд военной полиции для усиленной охраны, а четыре орудия с туземными солдатами из полка полковника Маулсена должны были расположиться между резиденцией и войсками, и еще два орудия между резиденцией и городом.

— Резиденция идеально расположена с точки зрения обороны, — сказал полковник Гарденен-Смит. — Ничего не может быть лучше: стена вокруг резиденции, овраг, за ним джунгли.

— Я согласен, — сказал Алекс, — при условии, что защищаться надо будет от нападения со стороны города. Но если мятеж поднимут сипаи, резиденция превратится в ловушку.

— Мои сипаи не восстанут, — упрямо ответил полковник Гарденен-Смит. — Могу поклясться своей жизнью.

Алекс промолчал. Он устал от бесконечных уговоров. Он пошел в резиденцию и поговорил с Винтер.

— Я снова беру Юзафа. Он мне нужен. Что вы сделали с револьвером, который я вам дал?

— Он у меня!

— Хорошо. Пусть он будет заряжен, и держите его поблизости. Я принес вам еще патронов. Смотрите, чтобы у вас всегда была оседланная лошадь и… — Он не окончил предложение, смотрел с минуту через плечо Винтер на пустую стену, сдвинув брови, затем, пожав плечами и не сказав больше ни слова, вышел. А что еще можно было сказать? Он сделал все, что мог. Правду ли говорила эта женщина — Амира? Был ли уже назначен день, и было ли восстание в Мируте преждевременным? Оно было удивительно успешным, и его успех вызвал ряд восстаний в других местах. Были ли те мятежи тоже случайны?

— Ждите благоприятный день…

— Впереди еще два дня, — думал тем вечером Алекс, прислонясь к стене и наблюдая за танцующими кадриль на балу по случаю дня рождения Королевы.

Но впереди оставались не дни, а только часы.

Заместитель полковника Гарденена-Смита, майор Беквиф в то утро после бала, за полчаса до рассвета сообщил своему старшему офицеру, что полк не разошелся после прохождения наряда и поэтому более не заслуживает доверия. Он рыдал, докладывая об этом, поскольку он, как и его полковник, свято верили в преданность вверенных им солдат.

— Я вернусь, и поговорим с ними, — сказал полковник Гарденен-Смит.

— Не стоит, сэр. Они никого не будут слушать.

— Меня они послушаются, — упрямо проговорил полковник.

Но они не послушались.

— Мы не сделаем тебе вреда и не позволим, чтобы тебе причинили его, — сказал представитель полка. — Ты — добрый человек. Но мы больше не принимаем приказов от инородцев, вступивших в заговор, чтобы уничтожить нашу касту и поработить нас. Уходи, пока еще есть время, поскольку мы знаем, то что знаем, а люди из десятого полка не такие, как мы, и они могут даже убить тебя.

Его оттеснили из расположения части, и не дав ему возможности ничего ответить, воины направились к набатному колоколу. Разобрав винтовки, они объявили о своем намерении немедленно выступить в Дели, чтобы встать под стяги Могола. Они открыли огонь по командирам своего полка, двоих сильно ранили, и ему ничего не оставалось, как покинуть полк, пока не случилось худшее. И полковник ушел. Его бунгало было пустым, так как жена и дочь уже покинули его, и оно казалось невыносимо мрачным и тихим, как могила. Как старость.

— Я — старик, — подумал полковник Гарденен-Смит. — Старый дурак. Я посвятил им свою жизнь. Они расформируют девяносто третий и вычеркнут его из армейского списка. Мой девяносто третий! — В памяти воскресли дни, когда он молодым прапорщиком только-только вступил под знамена полка. Он вспомнил людей, давно павших, и простых сипаев, и военачальников, сражавшихся вместе с ним и шедших за ним. Места былых сражений и битв выбивали в его мозгу дробь их имен, словно барабанными палочками. Он забыл свою жену и Делию. Их лики и имена уже ничего для него не значили и не вызывали никакого отклика в его душе, способного разбудить воспоминания мужчины, ради которого они растратили свою жизнь.

«Они расформируют девяносто третий, как уже сделали с девятнадцатым. В рапортах будет указано: «Расформирован за мятеж». Мой девяносто третий…» Он вышел из бунгало и пошел к обезлюдевшей казарме, не надев головного убора, несмотря на жаркие лучи восходящего солнца, спустил знамя и сжег его на каменной решетке, облив предварительно керосином и проследив, чтобы от него ничего не осталось, кроме черного зловонного пепла. Затем он застрелился.

— Несчастный идиот! — отреагировал Алекс, услышав об этом спустя полчаса. Он ускакал — переговорить со старостой деревни, расположенной за городом, и поздно вернулся. — Как раз тогда, когда нам нужен каждый человек, умеющий обращаться с оружием… Когда человек достиг его положения в… К черту сантименты! Ты готов, Юзаф? Быть может, тебе придется прождать дня два. Даже три. Но я, однако, так не думаю, поскольку Фазах Хуссейн дал слово, что всадник отправится, как только забрезжит заря. Ничего, воды и пищи надолго хватит. Если они появятся, подожди, пока первый из них не поравняется со скалой между двумя пальмами. Теперь иди, и быстро! Да будет на то воля Аллаха.

Полковник Маулсен только что отобедал в резиденции с несколькими офицерами, которые теперь уверяли собравшихся там дам, что причин для беспокойства нет и их пребывание в резиденции — лишь необходимая на день-два мера предосторожности.

В резиденции повсюду слышались женские голоса, смех или плач детей, шелест муслиновых или барежевых платьев и кружевных панталон. Почти все находившиеся здесь дамы допоздна танцевали на балу, и многим из них даже не удалось перед отправкой в резиденцию поспать. Но все они пребывали в добром и веселом настроении, так как присутствие полицейской охраны, вид пушек, за которыми выстроились туземные артиллерийские расчеты и, прежде всего, общество друг друга чудесным образом подняли их дух, совсем, было, упавший. Вместе и в таком окружении они чувствовали себя в гораздо большей безопасности, чем в разбросанных бунгало. Поэтому в переполненных комнатах царила легкомысленная атмосфера пикника, и даже отсутствие хозяина дома и сообщение о его недомогании не могли ее омрачить.