— Алекс, — в отчаянии спросила Винтер, — как вы думаете, к ней вернется память.

— Когда-нибудь, — отвечал Алекс и добавлял так же, как миссис Холли: — Но ей лучше оставаться такой, как сейчас. Когда ожидается рождение ребенка? — Он нахмурился, увидев, как вдруг вспыхнул румянец на щеках Винтер и проговорил нетерпеливо: — Не думаете же вы, что если поднять выше пояс у платья и накинуть сверху шаль, то никто ничего не заметит?

Винтер так воспитали, что упоминание о ребенке, пока он не родился, в присутствии мужчин считалось неприличным, но нетерпение, которое слышалось в голосе Алекса, заставило ее устыдиться своего смущения:

— Думаю, что она ожидает его примерно через два месяца. Но миссис Холли говорит, что с первым ребенком никогда нельзя быть уверенным, пока он не родится…

Она вдруг замолчала, приложив ладони к горячим щекам. Одно дело ответить на прямой вопрос, другое — обсуждать такие вещи с мужчиной!

Алекс усмехнулся и сказал:

— Не надо жеманиться, миссис Бартон. — Это совершенно естественный процесс. Когда вы можете уехать?

— Уехать? Сейчас я не могу уехать! Лотти не может никуда ехать. После всего, что она пережила. Доктор О’Дуаер говорит, что ее нельзя трогать, она должна находиться в спокойной обстановке. Он говорит, что она не вынесет путешествия при такой жаре и он не уверен, что у нее не случится…

— Выкидыш, — закончил Алекс нетерпеливо. — Да, я тоже слышал об этом. И вы, значит, тоже не поедете?

— А как я могу?

— Нет, — сказал Алекс холодно. — Вы не можете. Кроме того, я думаю, что в любом случае уже слишком поздно.

Так как Алекс разговаривал с мистером Дакостой — миссис Холли избегала вопросов, — он из первых уст услышал о том, что происходило в последний день британского правления в Дели. Его ужаснуло известие о том, что Дели был захвачен. Поскольку имелись известия о том, что хотя молодой лейтенант Уиллоуби взорвал склад боеприпасов в городе, чтобы он не достался толпе, но другой склад оружия на берегу реки выше Меткаф-Хаус, очевидно, не был уничтожен, что означало, что восставшие располагали огромным количеством оружия.

— Мы весь день ждали ваши войска из Мирута, — прошептал мистер Дакоста хриплым от слабости и лихорадки голосом, — но они так и не пришли. Достаточно было бы двадцати английских отрядов в то утро у ворот, и мятежники бежали бы. Они были очень трусливы. О да, они боялись преследования. Но все пропало — все пропало. Вся моя семья — мама и Клара, и дети. У нас было всего двенадцать детей, но пятеро умерли в младенчестве. Моя Клара — она плакала о них. Она не плакала бы, если бы знала, какой смертью умрут она и остальные дети. Несправедливо, что я все это видел и все еще жив. Я был в офисе, мистер Рэнделл, и, услышав, что в городе беспорядки, даже не мог предположить, что все будет так ужасно. Я посмеялся над молодым Перейрой и сказал ему: «Вздор, парень! Ничего особенного», — и остался сидеть за своим столом. Я был прав, мистер Рэнделл, не правда ли? Каждый должен оставаться на своем месте и показывать пример тем, кто поддается панике. Мы не можем убегать и оставлять работу. Но если бы я тогда побежал, я мог бы спасти их! Нет, нет — это неправда. Но я хотя бы умер с ними! Бедная моя Клара! Она всегда была такая жизнерадостная. Всегда смеялась и шутила. Потом — потом я бегал по улицам и искал свой дом — и увидел… и увидел… Мистер Рэнделл, они все погибли! Даже малышка Чири. Знаете, ей было только два года. Они ее… Нет, нельзя видеть то, что я видел, и жить после этого. Это неправильно!

Спустя два дня он умер, и миссис Холли, которая уже не могла рыдать над своим Альфредом, рыдала над худым, немолодым, смуглокожим мистером Дакостой, считавшим, что его долг — оставаться на рабочем месте и показывать пример мужества.

Теперь почти каждую ночь неизвестно почему в поселении вспыхивали пожары, и хотя дополнительные патрули дежурили на улицах, они никогда никого не ловили. Однажды сгорел полицейский участок, потом почта, на следующую ночь — дом лейтенанта Девара, причем едва удалось спасти его жену и детей, так как из-за жары они спали на крыше, а огонь, вспыхнувший в гостиной, перекинулся на крышу прежде, чем их разбудили.

Было трудно погасить панику среди семей офицеров, которые жили в домах, окруженных большими садами, где деревья и кустарники служили хорошим укрытием для поджигателей, и мало кто из женщин ложился ночью спать, а родители детей лежали без сна, вздрагивая от ужаса при малейшем шорохе.

Только дети вели себя по-прежнему спокойно. Они побледнели, потому что из-за жары сидели дома, мало бегали, сидели в комнатах с закрытыми ставнями, но их всегда любили домашние слуги, а в лагерях — сипаи. Дети любили их, доверяли им, разговаривали на их языке с большей живостью, чем на своем родном языке, играли с ними, командовали ими и бегали к ним со своими детскими бедами. Индусы — любые индусы — были их друзьями, союзниками и товарищами в играх, и они не представляли себе, что те могут причинить им вред, как если бы это были их собственные родители. Более того, родители иногда могли быть строгими и наказывать, а Мали-джи, Айя-джи, Махан Хан, Пиари Лал, Собра Сингх, Хавилдар Джуракун Тевари и Сипай Джули Сукул, прачка, портной, продавец сладостей, старый Хунду, ночной сторож — никогда! От всех этих людей и сотни других детей никогда не видели ничего, кроме добра и любви. Но их матери худели от постоянного беспокойства и страха, а в фигурах и походке их отцов чувствовалась напряженность и готовность отразить нападение.

Три командира все еще отказывались обезоружить своих людей, хотя теперь, когда уже было слишком поздно, они отослали бы своих женщин, но не отваживались это сделать, потому что каждый день приходили новые данные о смутах и убийствах. В Лунджоре все еще было спокойно, но это было спокойствие кошки у мышиной норы, а в округе чувствовалось напряжение.

— Здесь для них безопаснее, — говорил полковник Гарденен-Смит, который за последние десять дней состарился на несколько лет. И даже те, кто раньше хотел отослать семьи в горы, теперь уже не думали об этом.

Комиссар даже не заметил, что его жена в очередной раз отложила отъезд. Он мало что замечал в эти дни, но и то, что замечал, видел сквозь туман пьяного угара. Он боялся, и его страх гнал его к единственному убежищу — бутылке. Даже Ясмин покинула его. Она уложила свою одежду, драгоценности и все остальное, до чего могла добраться, и однажды ночью исчезла вместе с тремя детьми-полукровками, своими родственниками, слугами и Ниламом, голубым попугаем, и больше не появлялась. Ее побег напугал комиссара больше, чем ночные пожары, сведения из Дели, бездействие войск в Мируде и даже бесконечные рассказы об убийствах, долетавшие из внешнего мира.

— Крысы покидают тонущий корабль! — прошептал комиссар хрипло, уставившись в пространство, не видя непроницаемого лица Имана Бакса, принесшего это известие. — Вот так-то. Они знают. Крысы знают! Мы тонем. Она знала это, и она ушла — ленивая, черная сука!

Он бросил стакан в бесстрастного слугу и в тот же день после обеда завел разговор о необходимости немедленного бегства. Они все должны уехать, ночью, в лодках, вниз по реке. Пока еще не все погибли, те, кто еще жив, должны бежать из страны — достичь берега, по рекам, избегая дороги, — и покинуть Индию. Они не смогли удержать ее. Если они останутся, их всех перебьют.

— Пусть лучше так, чем драпать, — презрительно сказал полковник Маулсен, неодобрительно глядя на него. — Надеюсь, вы не говорите этого в присутствии слуг, Кон. Если мы не потеряем голову, мы сможем справиться с этой бурей. Калькутта не сможет остаться в стороне и наверняка поможет!

— Откуда нам знать, остался ли кто-нибудь в живых в Калькутте? — прошептал комиссар. — Если восстали туземные полки в Барфакпоре, они запросто могут перебить за ночь всех европейцев в Калькутте. Разве мы можем быть уверены в том, что этого уже не случилось? Откуда нам знать?

— Знаете, Кон, — осуждающе сказал полковник Маулсен. — Уж лучше продолжайте пить. Не о чем беспокоиться — войска тихие, как овечки. Если эти пожары действуют вам на нервы, забудьте о них! Все это базарные слухи. Сипаи выступают в роли троянцев!

Комиссар опять взялся за бренди и не проявил никакого интереса к информации, переданной ему три часа спустя, что сипаи полка полковника Пэкера отказались принять груз с мукой, заявив, что ее смешали с костной мукой, чтобы искоренить их касту.

Полковник Пэкер и его офицеры увещевали, взывали к сипаям, объясняли, наконец, умоляли, но все было напрасно. Они не станут прикасаться к муке и считают, что ее следует изъять из употребления, чтобы она не попала к их товарищам в других полках. Мука была выброшена в реку.

— Слава Богу, что это не были люди Маулсена, — сказал Алекс майору Мэйнарду. — Он бы приказал им или съесть ее, или же…

Сипаи, добившись своего, заметно обнаглели и вышли из повиновения, и многие из них, из всех трех полков, открыто пошли рвать спелые фрукты в садах домов поселенцев. Вскоре офицеры заставили их прекратить это, но было ясно, что дисциплина быстро падает.

— Они слегка вышли из повиновения, — неохотно признался полковник Гарденен-Смит, — но это понятно, учитывая исключительные обстоятельства. Мы всего лишь люди. Ничего серьезного — хотя полк Пэкера ведет себя не совсем хорошо. Я начинаю думать, что у нас с ними будут неприятности. Хотя мои люди способны навести порядок.

— Сипаи старика Гарднера в ужасном состоянии, — сказал полковник Пэкер. — Мне не нравится их вид. Слава Богу, мои люди не дают мне повода для беспокойства. Я уверил их, что перестанем использовать муку, поставляемую правительством, и будем запасаться ею здесь — и они успокоились!

— Я бы не стал доверять людям Пэкера, — сказал полковник Маулсен, — а также и этой старой бабе Гарднеру! Никакой дисциплины — вот в чем их беда. Теперь мои люди…