Весь этот день, пока тени от дерева и бака скользили по камням и мертвым, любопытная, гудящая толпа заполняла двор. К вечеру несколько уборщиков, людей низшей касты, пришли, чтобы убрать во дворе. Они собирали и складывали окаменевшие трупы в повозки и отвозили их на берег тихой Джамны, где по одному сбрасывали в реку. На съедение крокодилам и гигантским черепахам, шакалам и хищным птицам; тела, уносимые медленным течением, застревали в песчаных грядах, в рыбачьих сетях, в водоворотах у крепостных стен.

Алекс шел домой под обжигающими лучами солнца и думал о городе и об округе в целом. О сипаях нечего было думать, но поскольку они все оставались спокойными, он что-то еще мог сделать для охваченных страхом людей, находящихся во власти противоречивых слухов. Он должен был действовать на свой страх и риск. «Мне надо заручиться его согласием, иначе мне ничего не дадут сделать», — думал Алекс. Он вернулся домой, чтобы все обдумать.

— Нияз, есть ли среди пехотинцев люди, которые поддерживают англичан?

— Нет, я ни за кого и ломаного гроша не дам, — резко ответил Нияз. — Самые лояльные — это сикхи. Они не любят нас, мусульман и не очень любят индуистов. Они сражаются сами за себя.

— А мусульмане?

— Мы сражаемся за веру. За исключением таких ренегатов, как я, — усмехнулся Нияз.

— Дай мне имена десятка сикхов из пехоты. Наиболее верных, — сказал Алекс и вернулся в резиденцию.

Ему не составило труда помочь комиссару дойти до состояния опьянения, в котором он мог подписать любую бумагу, не читая — и он подписал многое. И на следующий день в сопровождении нескольких верховых (в Лунджоре не было кавалерии, но в поселении было много лошадей), он проскакал тридцать миль, чтобы арестовать влиятельного и богатого землевладельца, чья предательская деятельность интересовала его какое-то время в прошлом. Хабиб Улла Хан был застигнут врасплох, и в результате обыска в его доме было обнаружено большое количество оружия и документов. У него было сорок вооруженных слуг, и Алекс дал им пять минут для того, чтобы они сдали оружие. Соотношение было три к одному, а вернее десять к одному, если учесть, что у каждого была масса родственников, слуг и крестьян, но, видя Алекса, сидящего на лошади в мрачной тишине, с часами в руке считавшего минуты, им оказалось вполне достаточно — они сдали все оружие. Оружия было так много, что увезти его не представлялось возможным. После того, как повозка была уже нагружена, Алекс, наблюдавший, как растет гора шпал, сабель, мушкетов, найденных в доме и захваченных в результате тщательного обыска в деревне, приказал принести дров и сухой травы, положить их на собранное оружие, облить горючим и поджечь. Весело потрескивающий огонь и взрывающиеся патроны создавали зрелище, завораживающее крестьян.

Алекс подождал, пока не осталось ничего, кроме груды раскаленного металла, и быстро поскакал обратно, оставив позади своих сопровождающих. Документальные доказательства, обнаруженные в доме Хабиба Уллы Хана, а также признания, сделанные им в тюрьме, были достаточно убедительными даже для комиссара с его мозгами, пропитанными бренди.

— Вся смута в городе исходит от муллы Амануллы из мечети Моти Масджид и Абдул Маджидхана, племянника землевладельца. Если мы сможем поймать этих двоих, то в городе останутся только мелкие возмутители спокойствия, — сказал Алекс. — Однако, если мы попытаемся арестовать их открыто, то в результате получим хороший мятеж, и я не думаю, что… — Он резко оборвал свою речь, затем продолжал: — Думаю, что просить сипаев участвовать в уличных столкновениях, было бы для них слишком большим испытанием верности. Но если вы созовете совещание, на которое пригласите всех влиятельных людей города, включая богатых купцов, то можно кое-чего добиться. Это единственная надежда.

Потребовались час времени и бутылка бренди для того, чтобы убедить комиссара; но труднее убедить военных в том, что риск оправдан. Сражение было выиграно полковником Маулсеном, а точнее его неприязнью к Алексу, из-за того, что Алекс мог предположить, будто полковник Маулсен не доверяет своему полку.


Совещание проводилось в большом шатре, натянутом во дворе резиденции; произносились речи и звучали заверения в верности: довольно искренние в момент их произнесения, думал Алекс, не забывая о том, что десятиминутная беседа с агитатором могла раскачать маятник в совершенно другую сторону. Мнения высказывались и выслушивались с взаимным уважением. Гости разошлись, когда солнце уже садилось. Все ушли, за исключением двоих. Мулла Аманулла и Абдул Маджид Хан, богатый племянник землевладельца, несколько замешкались, а когда собрались уходить, их задержали.

В ту ночь в городе чувствовалось напряжение. Мировой судья, вложивший свою лепту в распространение недовольства, оказался арестованным, и на следующее утро была выпущена прокламация, призывающая всех жителей города сложить оружие в течение двадцати четырех часов, вслед за ней — другая, о введении комендантского часа. Затем появились четыре тяжелых орудия, которые были ясно видны и направлены на Ролихандские ворота и на главную дорогу в город.

Лишенный своих руководителей, город капитулировал; оружие было отобрано, но не уничтожено.

— Ради Бога, — умолял Алекс, — сожгите его. Взорвите! Здесь его достаточно, чтобы вооружить армию. Теперь, когда оно у нас, не оставляйте возможности, чтобы оно попало снова в их руки!

— Нет более безопасного места, чем военная полиция, — резко оборвал его полковник Маулсен.

Алекс удержался от резкого ответа и замолчал. По крайней мере, на данный момент опасность отвели. Деревни и город успокоились — как только успокоились сипаи.

— Тридцать первого мая… Еще десять дней. Если бы только они разоружили бы их сейчас!

На его послание в Сутрагундж, которое должно было быть передано телеграфом генерал-губернатору в Калькутте, ответа не было, и он не знал, что оно так и не дошло до лорда Каннинга и собирало пыль в ящике стола, пока младший офицер, получивший его, занимался планами эвакуации своей семьи на первом же корабле, отплывавшем в Европу.

В эти дни в Калькутте царила паника: телеграммы, донесения, сообщения приносили известия о катастрофе. Дели выскользнул из рук англичан в течение часа; Мирут с одним из самых сильных английских гарнизонов в Индии, озадаченный и беспомощный, и, очевидно, неспособный на большее, чем защищаться от опасности, которая там и возникла и распространялась, как местный пожар, на половине территории Индии. В эти дни Каннинга засыпали просьбами, умоляя о войсках — об английских войсках. «Мы не можем держаться без войск! Пришлите нам помощь! Сипаи восстали! Пришлите нам войска!»

Он сделал все, что мог, но этого было мало. Помощь шла медленно. Они должны были защищать сами себя.

Наконец, Лотти прибыла в Лунджор. Лотти, мистер Дакоста и миссис Холли — та самая миссис Холли, которая была на пароходе «Сириус» и ухаживала за миссис Эбатнот и ее дочерьми, когда им было плохо во время морской болезни.

Статная, всегда веселая, чувствительная миссис Холли! Одежда висела на ней, а ее круглое приятное лицо испещрили глубокие морщины. У нее на глазах мужу отрубили голову одним взмахом острой сабли в склепе Дуриагунджа, и только внезапное падение горящей балки крыши спасло ее от такой же участи. Как-то — она не могла вспомнить, как — она и мистер Дакоста сумели бежать из этой кровавой бойни и достигли караульной у Кашмирских ворот, где стали свидетелями окончательной трагедии, но им снова удалось бежать. Хотя она утратила и свою стать, и свою веселость, тем не менее осталось ее спокойствие и здравый смысл. Она взяла Лотти и мистера Дакосту под свое крыло, и именно она уговорила возницу повозки взять их и привезти в Лунджор.

Мистер Дакоста был смуглым евразийцем среднего роста, мелким чиновником государственного департамента. Он был ранен ударом сабли и сильно обожжен, но мужественно сражался и не жаловался. Миссис Холли перевязала ему раны и заботилась о нем так же, как о Лотти: «Вы знаете, мэм, — объясняла она Винтер, — они как будто были больны. Мне нужно было что-то делать, чем-то отвлечься от того, что я видела в тот день. Мисс Лотти вспомнила, что вы здесь, когда возница повозки сообщил, что он едет в Лунджор. Она сказала, что мы должны ехать сюда, и я не скажу, что она была не права. Мы не знали, куда нам ехать. Она сказала, бедняжка, что вы ее приглашали».

— Миссис Холли, — спросила Винтер огорченно, — как вы думаете, она когда-нибудь обретет память?

— Когда-нибудь, — ответила миссис Холли.

— Жаль, если она все вспомнит, ей лучше оставаться так, как есть, и это правда.

Потому что Лотти была счастлива встретиться с Винтер — она забыла Дели. Иногда мимолетно она удивлялась, почему она решила поехать в Лунджор. Что-то произошло? Но она всегда собиралась навестить Лунджор и Эдварда… Почему Эдвард позволил отослать ее сейчас? Она не говорила, что сейчас не собирается уезжать от него. Может быть, это было как-то связано с будущим ребенком, что она не могла вспомнить? Легче было не думать — намного легче. От мыслей у нее болела голова, и тогда у нее возникал страх, словно ледяная вода выплескивалась из невидимого источника, ее сердце начинало колотиться, а дыхание прерываться. Но бояться было нечего. Нечего. Здесь была Винтер. Она была в гостях у Винтер, и скоро она вернется в свой хорошенький домик в Мируте и снова будет с Эдвардом. Она не должна думать. Она чувствовала себя больной, и это было плохо для ребенка. «Ты не должна думать о себе, Лотти; подумай о ребенке… Ты должна больше отдыхать, Лотти; подумай о ребенке… Ты плохо ешь, Лотти; подумай о ребенке. — Эдвард и мама, и друзья мамы так часто повторяли эти слова, и они были правы. — Ты должна думать о ребенке». Ребенок Эдварда…

— Вы знаете, Эдвард хочет девочку, — доверительно говорила она Винтер, — но я хочу, чтобы первый ребенок был мальчиком и был бы похож на Эдварда. Его нужно назвать Эдвардом, я уже решила. Он должен быть Тедди, потому что не может быть два Эдварда. Я уверена, что Тедди будет точно такой же, как его папа. Эдвард говорит, что рыжие волосы очень привлекательны!