Алекс сказал тихо:

— Ты этого знать не можешь.

— Да. Они сказали, что у нее был еще один приступ… а я не верю этому! Он слышал, что она говорила — Акбар Хан — и испугался. Я знаю, он испугался. Я поняла это прошлой ночью.

Алекс сказал:

— Посмотрю, что я смогу сделать.

Он вышел с ней в ярком свете солнечного утра, посмотрел, как она вошла в дом, а час спустя он послал ей записку, в которой спрашивал, поедет ли она вечером с ним верхом.

Во второй половине дня Винтер слышала рыданья в комнатах слуг, некоторое время спустя через боковую дверь вынесли небольшой деревянный ящик, чтобы отвезти на мусульманское кладбище за городом; она не видела, как его повезли.

— Мы ничего не сможем сделать, — сказал Алекс. — Оказывается, ребенок страдал эпилепсией, и доктор О’Дуайер, которого я попросил осмотреть тело, сказал — вполне возможно, что она умерла во время припадка, толчком могла послужить жара и общая слабость девочки. Он не был готов предпринять какие-то дальнейшие действия. Он сказал — и совершенно правильно — что обстановка здесь и без того напряженная, и совершенно незачем усугублять ее. Извини, но это все, что я мог сделать.

Винтер сказала холодно:

— Ну, а ты сам что думаешь?

— То, что я думаю, не имеет к этому ни малейшего отношения, — сухо ответил Алекс.

— Так что, ты больше ничего не будешь делать?

— Я не могу сделать ничего больше того, что я уже сделал. Ребенка уже похоронили в четыре часа дня. Все уже кончено.

Он повернулся и взглянул в застывшее бледное лицо. Спустя минуту он сказал:

— Извини меня, Винтер, я очень сожалею.

Она не посмотрела на него, и ее собственная боль возбудила в ней желание причинить ему боль тоже.

— Нет, ты не сожалеешь. Ты ее не знал. Для тебя и для Конвея она была просто одним из индийских детей. Туземкой! Что она значила для вас? Вас бы больше расстроила смерть вашей собаки, а тем более — лошади. Ты не возражаешь, если мы больше не будем обсуждать эту тему?

Алекс пожал плечами и больше ничего не сказал. Он не хотел это обсуждать. Он кое-что знал о Зеб-ун-Ниссе и слышал, что о ней говорили. Эпилептиков часто считали в Индии одержимыми бесами или любимцами Бога, а сам он был свидетелем, какой властью обладала девочка над созданиями природы, хотя он и относил это за счет ее бесконечного терпения, столь необычного в ребенке; у нее никогда не было быстрых, торопливых движений, она любила часами сидеть на одном месте. Но то, что рассказала ему Винтер о событиях последней ночи, обеспокоило его.

Не то, чтобы он верил, что у Зеб-ун-Ниссы было второе зрение, но ему казалось вполне вероятным, что она видела во сне или повторяла то, что слышала: какой-то разговор, шедший при ней. Если так, то это подтверждало слова Винтер о том, что Акбар Хан испугался. Если Акбар Хан считал, что девочка говорила вслух о том, что подслушала, ей могли и помочь умереть. Однако, поскольку О’Дуайер не был готов вмешиваться в это дело, дальше предпринимать было нечего. Но слова, сказанные ребенком, снова и снова звучали в его мозгу так, как прошлой ночью их повторяла Винтер: «Они убивают белых женщин. Они убивают белых женщин!»

Возможно, это произошло из-за смерти Зеб-ун-Ниссы — некогда было позвать в тот жаркий день послушать крики белых женщин.

Дели был далеко, скрытый пылью и дрожащей дымкой, выжженными солнцем долинами, и миссис Эбатнот не кричала, умирая под палящим солнцем у Кашмирских ворот, где незадолго до этого вечером в лунном свете был устроен пикник с офицерами из военного лагеря возле Риджа. Но маленькая мисс Дженнингс, дочь капеллана, и молоденькая мисс Клиффорд, которая пела песенку «Где цветы?» под аккомпанемент своей мандолины и гитары капитана Ларраби, пронзительно кричали, когда их схватили цепкие, окровавленные руки и зарубили заалевшими от крови саблями. И весь этот долгий жаркий день душераздирающие крики женщин и обезумевших от ужаса детей, потрескивание огня, вой толпы — доносились из Дуриагунджа — всегда такого тихого и мирного делийского квартала, где жили, а теперь умирали — в лучах безжалостного слепящего солнца — европейские и евразийские чиновники и пенсионеры, а также индусы, принявшие христианство.

Весь этот долгий жаркий день в Мируте, где началась резня и откуда мятежники после ночи убийств ускакали в Дели, обезумевшие от горя офицеры, скрипя зубами, ждали или умоляли разрешить им отправиться за ними в погоню (в Мируте было больше войск, чем в любом другом гарнизоне в Индии, и не все туземные полки приняли участие в мятеже), только разрешить им преследовать мятежников и спасти Дели, прежде чем не станет слишком поздно — или, по крайней мере, послать туда предупреждение! Но генерал Хьюит был старым, толстым и нерешительным. Масштабы кризиса повергли его в такое замешательство, что он потерял способность принимать решения и действовать, а бригадный генерал Уилсон, которому была передана инициатива, колебался и пребывал в растерянности. «Мы должны беречь мужчин: мы должны думать о женщинах и детях, — повторял бригадный генерал, явно испытывая неловкость. — Мы не можем рисковать и допустить повторения резни прошлой ночи. Мы должны защитить оставшихся женщин и детей». Он не давал разрешения отправиться в погоню…

Весь этот долгий жаркий день делийский гарнизон ждал и надеялся на помощь из Мирута — никто не мог поверить, что помощи не будет. И с каждой минутой задержки подкрепления восставшие из третьего кавалерийского полка и присоединившиеся к ним становились все наглее, и все больше и больше народа собиралось перед дворцом, где суд престарелого Короля Индии с каждым часом чувствовал себя увереннее.

— Это правда — это правда! — подстрекал Зинат Махал, интриган и фаворит старого Бахадур Шаха. — Говорят, убили всех иностранцев в Мируте: мужчин, женщин и детей. Должно быть, это правда, потому что — посмотрите, на дороге из Мирута пусто. Если бы кто-нибудь остался в живых, что, вы думаете, они не помчались бы в Дели, чтобы отомстить? Они мертвы. Должно быть, никого не осталось в живых. Давайте перебьем всех иностранцев в Дели и тогда ты станешь настоящим Королем!

— Это правда — это, должно быть, правда! — кричали оборванцы, точа сабли и ножи для убийства. — Они убили всех иностранцев в Мируте! Давайте и здесь сделаем то же самое.

— Правда! — кричали повстанцы из третьего кавалерийского полка, примчавшиеся в Дели, опасаясь погони и мести (воображая, что их нагоняют) и видевшие, не в силах в это поверить, что никто их не преследует. — Разве мы вам не говорили, что мы убили всех до единого? Король! Король Дели! Помоги нам, о Король! Убей! Убей!

Лотти видела, как ее отца зарубили свои же люди; на его румяном, благообразном лице было выражение крайнего недоумения, как будто даже в момент смерти он не мог поверить, что такое возможно. Она не издала ни звука, потому что она тоже не могла поверить своим глазам. Стоя вместе с матерью и еще с десятком женщин с детьми, укрывшимися в караульном помещении Кашмирских ворот, она видела, как он со своими людьми подъехал к воротам; спокойный и уверенный в себе, торопя их сразу покончить с этой нелепой ситуацией, подробности которой потом будут тщательно описаны. Она слышала возбужденный отцовский голос — этот приятный, добрый невысокого роста человек (о котором она знала так мало) поднялся, увещевая своих людей, когда они остановились перед воротами. Спустя минуту она увидела, как его стащили с лошади, и три штыка вонзились в его тело.

Майор, командир сипаев и его слуга-индус выстрелили в убийц и тут же сами были зарублены, а Лотти, изумленно глядя с розово-красных стен туда, где они устраивали пикники и гуляли в мирные осенние дни уходящего года, подумала, какой особенно красной и яркой кажется кровь на горячей белой пыли.

— Этого не может быть, — рыдала Лотти. — Это не может быть правдой…

— Я не представляю себе, как мы сможем продержаться дольше, сэр, — сказал руководитель экспедиции Бакли лейтенанту Уиллоуби, в ведении которого находился склад оружия в Дели.

— Они принесли сюда лестницу. — Его слова едва были слышны из-за гула толпы и непрерывного треска выстрелов.

Они оборонялись с утра, а теперь солнце клонилось за горизонт. Было всего четыре часа. Их было всего девять против гудящей, орущей толпы из нескольких тысяч человек. Девять человек с десятью ружьями.

— Скалли говорит, что идет поезд, сэр! — Крикнул Бакли. — Что-нибудь видно на дороге из Мирута, сэр?

Молодой лейтенант Уиллоуби побежал к речному бастиону и с напряжением стал всматриваться вдаль, но видел только раскаленную пустую дорогу, на которой висела и дрожала горячая пыль под лучами беспощадного солнца.

— Нет. Они не едут. Может быть, все они погибли. Мы больше не можем ждать.

Он посмотрел в голубое небо — на вспотевшем, пыльном, опаленном порохом лице выделялись удивительно молодые глаза; затем он глянул вниз на копошащуюся массу людей, которые, как обезьяны, карабкались по стенам, оставляя защитникам последнюю узкую полоску земли.

— Вместе с собой мы прихватим и многих из них, — сказал лейтенант Уиллоуби.

— Хорошо, Бакли. Давайте сигнал.

Земля, и здания, и само небо, казалось, содрогнулись, закружились и закачались с ужасным гулом, перекрывавшим шум обезумевшего города, и огромное облако, розово-красное и красивое, подсвечиваемое солнцем, поднялось над куполами и минаретами; над рощами и садами города Моголов; взвиваясь все выше и выше и распускаясь, словно гигантский цветок на длинном белом стебле.

Это облако висело несколько часов, как бы являя собой недолговечный памятник мужеству людей. Грохот взрыва как будто послужил сигналом для мрачных, колебавшихся сипаев, находившихся в караульном помещении, и они набросились на тех, кто укрывался там; Лотти, сбегая вниз, навстречу Эдварду, увидела, как беззвучно упала ее мать от пули, попавшей в висок, и видела, как саблей, почти до плеча, разрубили голову ее мужу.