Предупреждение и угроза не скрылись от Акбар Хана, его глаза на мгновение стрельнули по сторонам, он снова низко поклонился, словно соглашаясь, и Алекс прошел в ворота, вспоминая о Канвае и о том, как примерно год назад он стал свидетелем любопытного сборища под деревом баньян. Мусульмане (Акбар Хан был мусульманином-фанатиком) не общаются с индусскими святыми… И все же человек с ястребиным лицом, обращавшийся к собранию в Канвае, был одновременно мусульманином и муллой. Алекс остановился на темной подъездной дорожке и хотел было повернуться и пойти назад, но решил лучше идти к дому, и подымаясь по ступенькам крыльца и быстрым шагом направляясь в приемную комиссара, он продолжал в задумчивости морщиться и качать головой.

Большая комната была ярко освещена и пуста, но в ней чувствовалось что-то необычное. Здесь больше не царил хаос, так знакомый ему. Обстановка разительно изменилась: комната была чисто прибрана, и в ней было не меньше трех ваз с цветами. Алекс рассеянно взглянул на букеты оранжевых лилий и желтого жасмина, все еще думая об Акбар Хане, когда дверь в дальнем конце комнаты распахнулась, он поднял голову и увидел Винтер.

Ему следовало бы приготовиться к возможной встрече, но он был совершенно не готов. Он был абсолютно уверен, что с ее молодостью, характером и смелостью она не позволит обстоятельствам заставить ее выйти замуж, увидя Конвея. Конечно, он предполагал, что она может все еще оставаться в Лунджоре, но он считал более вероятным, что те друзья, с которыми она встретилась в дороге — возможно, друзья по Уэйру или знакомые сэра Эбенезера? — уже помогли ей вернуться к Эбатнотам или в Калькутту, и он мог быть только благодарен им за это. То, что она могла выйти замуж за такого пропойцу и гуляку, было просто невероятно, невозможно. Поэтому он не был готов ни к тому, что увидит ее вновь, ни к тому, какой эффект на него произведет эта встреча.

Винтер не знала о возвращении Алекса. Конвей не счел нужным сообщить ей об этом, и она не представляла, что вообще когда-нибудь снова увидит его. Зная, что ее муж сидит за бутылкой вина с двумя своими приятелями, она проскользнула в приемную через боковую дверь, чтобы взять ножницы, оставленные там вечером. Она открыла дверь и увидела Алекса…

Они стояли неподвижно, глядя друг на друга; лица были бледными, а широко раскрытые глаза полны недоверия и изумления. В приемной висели массивные часы из мрамора с позолотой. Их маятник качался взад-вперед, отсчитывая секунды в полной тишине, и его тиканье, нарастая, становилось все громче и громче. Алекс, словно слепой, протянул руку и нащупал спинку стула, и Винтер заметила, как сжавшиеся костяшки пальцев побелели, а на лбу выступили бисеринки пота.

Ее собственные пальцы отчаянно вцепились в дверную ручку, пока она боролась с приступом стыда и отчаяния, сходными с теми, что она испытала в брачную ночь. Алекс сказал ей правду о Конвее, а она не поверила ему. Он сделал все, что мог, чтобы она не попала в эту ловушку в зыбучих песках, в которую завела ее собственная глупость и упрямое нежелание слышать, и ей было совершенно невыносимо видеть сейчас его.

Алекс хрипло произнес:

— Вы вышли за него?

— Да, — едва слышно прошептала она.

— Почему?

Винтер не ответила, но слегка качнула головой с беспомощным выражением, которое было скорее не отказом отвечать, а означало полную безнадежность.

Что-то в этом маленьком жесте отчаяния вызвало у Алекса невыносимую боль, почти физическую, словно он коснулся раскаленного железа.

— Вы сделали это, потому что вам больше ничего не оставалось? Вы могли бы… — Он запнулся, осознавая всю бесполезность расспросов. Какое значение имели теперь все эти «зачем» и «почему»? Дело сделано. Его рука, все еще сжимавшая спинку стула, разжалась и безвольно опустилась. Голова раскалывалась, и ему трудно было стоять выпрямившись. Он заговорил неожиданно официальным тоном, создававшим впечатление, что он немного пьян:

— Думаю, должен выразить вам свои поздравления. Вы извинитесь за меня перед своим мужем? Он посылал за мной, но у меня был тяжелый день и, уверен, он простит меня, если я отложу свой доклад до утра. Спокойной ночи.

Он повернулся на каблуках, и Винтер услышала, как он споткнулся, спускаясь по ступенькам, и потом звук его шагов замер в тишине; одни только часы продолжали тикать все громче и громче, и приглушенный смех доносился до нее из столовой, где Конвей с друзьями приканчивал свой портвейн.

Алекс ушел. Она позволила ему уйти, хотя могла остановить его. Даже сейчас, если бы она кинулась вслед за ним, он мог бы помочь ей. Конечно, он был не в состоянии расстроить ее брак. Это было невозможно. Но он не мог отказать ей в помощи. Он что-нибудь придумал бы — она не знала что — но что-нибудь. Но как же она могла обратиться к нему с просьбой после всего, что случилось в Дели? После тех оскорблений, которые она выкрикивала ему? Ей оставалось только надеяться, что она никогда больше не увидит его. И не было никого, к кому она могла бы обратиться за помощью.

Она могла бы убежать к Амире, но Амира говорила ей, что не сможет сейчас приехать к Гулаб-Махал; и она не могла вернуться в Дели, потому что Конвей отнял у нее шкатулку и все ценности, сказав, что такие вещи лучше хранить под замком. Даже Хамида уехала…

На следующее утро после свадьбы Винтер очнулась от глубокого сна, чувствуя себя совершенно разбитой морально и физически и полностью осознавая, какую ошибку она совершила. На грудь ей давила тяжелая рука, а рядом на подушке храпел с открытым ртом, источавшим запах перегара, ее муж. Он застонал и повернул голову, когда она пошевелилась, но не проснулся, и Винтер дрожа выбралась из-под этой руки и из кровати, измученная, избитая, больная от отвращения и отчаяния, и, набросив на себя шаль, прокралась в гардеробную и заперла за собой дверь.

Хамида уже ждала ее там, и Винтер бросилась к ней на шею, дрожа, с сухими глазами, в полном отчаянии. Хамида стала гладить и утешать ее, что-то тихонько напевая, но было очевидно, что она считает такие вещи обычной частью жизни. Сама она, рассказывала Хамида, была много моложе Винтер, когда ее выдали замуж, и ее муж был огромным мужчиной — медведем! — и Хамида тоже плакала от ужаса в свою брачную ночь и продолжала плакать и дрожать еще много дней спустя. Но со временем она научилась любить своего мужа и отвечать на его объятия, она родила ему пятерых сыновей, из которых четверо еще живы, и у нее уже множество внуков. Мужья, сказала Хамида, часто бывают грубыми и жестокими на брачном ложе, но жены должны терпеть такое и учиться угождать своим господам, иначе их господа пойдут к женщинам легкого поведения.

Истеричные заявления Винтер, что она немедленно уедет из Лунджора, были встречены с возмущением и ужасом. Это невозможно, немыслимо! Жены не должны так вести себя. У них есть свои обязанности, и убегать только потому, что муж не пришелся по сердцу, — неслыханно. Теперь она замужем, и ничего нельзя изменить. Ее ведь даже не заставляли делать это насильно. Она пошла под венец добровольно и теперь не сможет убежать от этого.

Хамида прочла Винтер целую лекцию об обязанностях жен. Жена должна подчиняться своему мужу и пытаться быть скромной, угодливой и послушной, чтобы завоевать его расположение. Не замечая его недостатков, жена всегда должна смотреть на своего мужа, как на Бога, относиться к нему со всем вниманием, заботой и не обращать внимания на его дурное настроение. Если ее муж будет плохо обращаться с ней, даже несправедливо бить ее, она должна в ответ умолять его о прощении, а не кричать громко и не убегать из дома.

Винтер молча слушала Хамиду, но единственное, что она заключила, — теперь она замужем, и этого нельзя изменить. Хамида была права. Но через неделю и Хамида покинула ее.

Причиной ее отъезда была та самая толстая женщина, которую Винтер увидела сидящей у кровати Конвея в день своего приезда; Ясмин, женщина, живущая в биби-гуре за изгородью из ярко-алых пойнсеттий и поперечных деревьев вместе со своей сестрой и своими служанками. Ясмин угадала в Хамиде врага и предприняла все, чтобы избавиться от нее. Конвей сказал своей жене, что она должна отослать привезенную с собой женщину, потому что он уже нашел ей подходящую айю, и посторонний человек будет только вызывать неудовольствие среди слуг.

Винтер наотрез отказалась расставаться с Хамидой, и Конвей, как бы он ни гневался, не смог заставить ее изменить своего решения. Он потерял терпение и наговорил ей много такого, что избавило ее от остатков иллюзий в отношении него. Она не уступила, но на следующий же день Хамида заболела и прошептала Винтер, что в ее пищу подсыпали яд.

— Не бойся, детка. Я съела совсем мало, и завтра снова буду здорова. Но теперь я должна сама покупать себе еду и отдельно ее готовить, не позволяя никому приближаться, чтобы меня снова не попытались отравить.

Но Винтер не могла об этом и слышать. Она не собиралась рисковать жизнью Хамиды и отослала ее, дав ей с собой подарки и письма к Амире. И с Хамидой оборвалась ее единственная связь с внешним миром, до тех пор пока Гарденен-Смиты не приедут в Лунджор. Тогда, возможно, они смогут помочь ей — одолжат денег, чтобы она смогла вернуться в Англию и Уэйр. В Уэйр! Она поверить не могла, что когда-нибудь захочет вернуться туда, но все что угодно — все что угодно — только не жить в этом ужасном доме вместе с грубым, грузным, жестоким незнакомцем, ставшим ее мужем и в ярости бросившим ей в лицо, что женился на ней только ради ее денег.

Алекс Рэнделл все не возвращался, и Винтер могла быть только благодарна Господу, что избавлена от унизительной встречи с ним. Конвей вскользь как-то бросил, что с ним произошел какой-то несчастный случай, заставивший его отложить возвращение, что с его стороны было совершенно безответственным. Но Винтер не могла поверить в это. Она была уверена, что после инцидента в Дели Алекс предпочтет не возвращаться в Лунджор и устроит себе перевод в какое-нибудь другое место, ей это казалось естественным выходом. У Алекса не было никаких иллюзий в отношении своего начальника. Он говорил о нем в недопустимом тоне, целовал его невесту и был обвинен в ревности и лжи. Нет, он не захочет возвращаться в Лунджор, и она никогда больше не увидит его.