Винтер, переодетая в амазонку сдержанной расцветки, стояла со слезами на глазах на обочине дороги, глядя на пыльное облако, скрывшее рут, пока Хамида, раздраженная назойливыми деревенскими жителями, останавливавшимися поглядеть на диковинную мем-сахиб, подтолкнула ее поскорей в наемный экипаж.

Под палящим дневным солнцем они поехали в направлении военного городка, и вскоре впереди показалась длинная белая дорога, обсаженная по краям деревьями и высокой травой. Спустя еще некоторое время они достигли больших замковых ворот из выбеленных временем камней, достаточно широких, чтобы пропустить навьюченного слона. Ворота были расцвечены огненными цветами бугенвиллеи, которая взбегала по стенам с обеих сторон, свисая живописной массой с парапета. Под этой самой цветущей аркой восемнадцать лет назад проехала Сабрина Грантам, контесса де лос Агвиларес, приехавшая погостить в резиденцию своего дяди, где теперь его племянник Конвей Бартон был специальным уполномоченным.

Глава 25

Дочь Сабрины смотрела не на ворота, а вперед, на длинную дорогу, ведущую к высокому одноэтажному дому, который должен был стать и ее домом. Наконец-то она доехала. Конвей был здесь и совсем скоро должен был стать ее мужем.

Экипаж остановился возле каменного крыльца, обрамленного вьющимися растениями, и изумленный чуппрасси[47] открыл рот при виде девушки в облегающей амазонке. Слуги из резиденции уже много месяцев знали о предстоящей женитьбе их хозяина, но ожидали невесту не раньше, чем через две недели, и несколько человек, собравшихся посмотреть на нее, теперь взволнованно перешептывались.

— Да, — осторожно согласился Дурга Чаран, главный чуппрасси, взволнованно поправляя свой тюрбан, — комиссар-сахиб дома, не он никого не может видеть, он слишком болен, чтобы принимать посетителей.

— Я знаю, — сказала Винтер. — Поэтому я и приехала. Я хочу немедленно увидеть сахиба. Проводите меня в его комнату.

Главный чуппрасси, пораженный этой юной мисс-сахиб, показавшей такое неожиданное знание его родного языка, тщетно пытался остановить ее: Винтер проскользнула мимо него прямо в широкий холл.

В спальне Конвея было темно из-за задернутых штор. В комнате стоял неприятный запах, а кроме того, здесь находилась какая-то женщина. Полная индианка, одетая в яркий разноцветный муслин, сидела, скорчившись на полу, рядом с кроватью и махала пальмовым опахалом. Женщина вскинула голову, испуганная неожиданным появлением Винтер, и поднялась на ноги, зазвенев браслетами на щиколотках. Она была толстой и не первой молодости, но все же ее нельзя было назвать некрасивой. Она жевала пан[48], и его запах в сочетании с ароматом мускуса, исходящим от женщины, почти заглушил все остальные запахи. Она не очень походила на сиделку и встретила Винтер с негодованием и враждебностью, ее угольно-черные глаза казались огромными на пухлом смуглом лице.

— Сахиб нездоров, — сказала женщина пронзительным сердитым голосом. — Он не может никого видеть. Никого!

— Он увидит меня, — возразила Винтер и прошла мимо нее к постели.

Лежащий на кровати застонал, заворчал и заворочался, потом произнес хриплым голосом:

— Что такое? В чем дело? Заткнись, грязная…

Человек перевернулся на спину и застонал громче, Винтер взглянула на опухшее, неузнаваемое лицо. Был ли это — мог ли это быть Конвей? Она ожидала увидеть измученного, изможденного, возможно, даже поседевшего человека-скелета, иссушенного лихорадкой, но это одутловатое лицо, желтое в скудном освещении затемненной комнаты, было полной неожиданностью. Спертый воздух и зловонное дыхание заставили ее отшатнуться. Они просто накачали его бренди! Наверняка, это не самое лучшее средство от лихорадки.

Неожиданно ей вспомнились слова мистера Кэррола: «Раздувающая лихорадка». Ну, конечно! Поэтому-то Конвей и выглядел таким опухшим и грузным. Неудивительно, что ему не хотелось, чтобы она видела его в таком состоянии. Разумеется, он был прав, ведь он не знал ее достаточно хорошо, чтобы верить в ее преданность ему, он боялся эффекта, который мог на нее произвести его внешний вид. Любовь и жалость захлестнули ее, и глаза наполнились слезами сострадания. Она наклонилась к нему и положила свою прохладную руку ему на лоб.

Конвей заворчал и с усилием открыл глаза. Он долго всматривался в ее лицо, пытаясь задержать на ней свой взгляд. Должно быть, он слишком перебрал вчера, или это еще действует опиум? Боже, что у него с головой! Язык распух, словно пыльный матрас. У него и раньше бывали видения, какие-то чудовища, ползущие и прыгающие. Но только не женщины. Не молодые и прекрасные женщины. Нет, это не из-за бренди. Наверняка, опиум. Это существо говорило. Ему хотелось, чтобы она замолчала и исчезла. Ему нравились женщины, но только не с похмелья. В такие моменты любой звук отдавался в голове нестерпимой болью…


— …Винтер. Конвей, это Винтер. Конвей, дорогой, ты не узнаешь меня? Почему ты не сказал, что заболел? Я приехала ухаживать за тобой. Скоро ты поправишься, дорогой. Конвей, это я, Винтер. Дорогой, я здесь…

Спустя какое-то время, смысл ее слов стал доходить до него… Винтер! Значит, это не бренди и не опиум. Это было то создание, на котором он собирался жениться. Уродливое, худое, темноглазое существо из Уэйра. Она здесь! Как она здесь оказалась? Конечно, на него не могла так подействовать попойка, чтобы он пролежал без сознания несколько недель. Едва ли. Впрочем, какая разница? Девушка здесь. Надо избавиться от нее. Сейчас его стошнит и все на этом закончится. Надо от нее избавиться…

Его рвало. Сильно. Но в перерыве он с удивлением обнаружил, что она придерживает его голову и омывает лоб холодной водой, шепча ласковые слова и убеждая, что скоро он поправится. Ясмин, оцепеневшая от ярости, начала было протестовать, но Конвей медленно повернул голову — он не мог обратить на нее взгляда — и произнес краткое и злое приказание удалиться.

Маленькие прохладные руки положили его голову обратно на подушку, и он лежал с закрытыми глазами, пытаясь думать, смутно сознавая происшедшую катастрофу и необходимость предпринять какие-то действия. Он слегка приоткрыл глаза, всматриваясь в нее из-под отекших полузакрытых век, и хрипло сказал:

— Не ожидал тебя. Хорошо, что ты приехала. Позови, пожалуйста, Исмаила. Моего носильщика.

Дородный носильщик, топтавшийся за дверью среди перешептывающейся и любопытствующей толпы слуг, поспешил к своему хозяину и после коротких переговоров повернулся к Винтер и низко поклонился в приветствии. Если мисс-сахиб последует за ним, он покажет ее комнату и принесет освежающие напитки. Хузур[49] приказал Исмаилу прислуживать ему.

— Иди с ним, — с усилием произнес Конвей. — Можешь прийти позже.

Когда дверь за ней закрылась, он вылез из постели и дотащился до ванной. Вода в глиняном гурра[50] была холодной после ночи, он зачерпнул кувшином и вылил его себе на голову и плечи, вздрагивая от прикосновения холодной воды к разгоряченному потному телу. Вернувшийся Исмаил предложил различные проверенные снадобья, и комиссар, стеная и прихрамывая, добрался обратно в спальню, тяжело рухнул в кресло и потребовал бренди.

— Горячее молоко от опиума лучше, — посоветовал мимоходом Исмаил.

— Ну, так смешай их вместе. Побыстрее! И скажи Ясмин не покидать своих комнат.

Он выпил смесь горячего молока и бренди и, почувствовав себя значительно лучше, потребовал у слуги объяснений, как здесь оказалась его будущая жена. Исмаил все слышал со слов тех, кто видел приезд мисс-сахиб, а также от айи[51], которую мисс-сахиб привезла с собой.

Конвей слушал в полудреме, отупевший и мучимый приступами тошноты и бессильного гнева. Проклятая девчонка! Как это ей взбрело в голову? Просто неслыханно! Все испорчено. Он никогда не позволил бы такому случиться. У него были намерения организовать свадьбу через час-два после прибытия невесты, чтобы не дать ей передумать. А она так неожиданно возникла, одна, нашла его страдающим после попойки, в доме, пропахшем благовониями, сандалом и духами пяти девушек-танцовщиц из города, которые, включая Ясмину, развлекали его гостей на холостяцкой вечеринке, устроенной им накануне. И как она могла свалиться ему на голову? А, может, до нее дошли некоторые слухи и ей хотелось застать его врасплох?

— Мисс-сахиб, прослышав, что Хузур страдает от болезни, поспешила прибыть из Дели, чтобы ухаживать за ним, — сказал Исмаил, перестилая кровать.

Болезнь. Она, кажется, тоже так говорила. Ну, конечно же! Такое невинное создание не могло вообразить себе последствий пьянки. Она подумала, что он страдает от какой-то серьезной болезни.

Выход из создавшегося положения открылся ему с такой удивительной ясностью, что он рассмеялся бы вслух, если бы это не было так болезненно. Она была здесь одна, без сопровождения. В Лунджоре у нее не было знакомых, а остаться на ночь в его доме, не будучи его женой, она не могла. В конце концов все пройдет гладко и легко. Он пошлет за падре и объяснит причину: чтобы сохранить репутацию юной невесты, свадьбу нужно устроить немедленно, и пока узелок не завяжется, он будет делать вид, что действительно болеет. Все складывалось как нельзя лучше!

Воодушевленный и оживленный этой перспективой, он снова прилег на кровать и приказал Исмаилу немедленно послать записку падре-сахибу с просьбой сразу же приехать, и еще одну — полковнику Маулсену с пожеланием видеть его.

— И пришли мне брадобрея, убери в комнате, открой все окна и проветри немного… нет, не отдергивай шторы, черный ублюдок! И не пускай сюда мисс-сахиб, слышишь? Скажи ей, что я сплю или в ванной, — что угодно. Но только держи ее подальше. А теперь убирайся!

Падре, стройный молодой человек, подслеповатый и страдающий от начинающейся малярии, пытался вникнуть в объяснения по поводу неожиданного приезда молодой контессы и возникшей в связи с этим щекотливой ситуации. В конце концов мучаясь от озноба, он согласился, что скорейшее бракосочетание — лучшее разрешение проблемы, и поскольку жених, к несчастью, занемог, церемония будет проведена в доме. Он сделает все необходимые приготовления, но комиссару нужно представить двух свидетелей.