— Он говорил то, что думал. И он абсолютно прав — в этом нет ничего героического, так как он знал, что не утонет, а об акулах он и не думал. Он не знал, кто упал, и мог полагать, что это вы или Софи, а если бы он знал, то дал бы ему утонуть!

— Как ты можешь так говорить, Винтер? — голос Софи дрожал от возмущения.

— Потому что это правда, — огрызнулась Винтер. Сознание того, что она сама была близка к тому, чтобы рассматривать поступок капитана Рэнделла почти с таким же восхищением, как Софи, если не с большим, наполняло ее злостью, а то, что она забыла и простила ему нелояльность к Конвею, безмерно увеличивало ее злость.

Конвей, думала она, прыгнул бы спасать утопающего, даже зная об опасностях, и не стал бы смотреть безучастно на тонущего, даже, если бы это был враг. И вдруг при мысли об этом Конвей вновь стал живым и реальным, перестав быть муляжем из соломы и краски.

Остаток путешествия прошел без приключений. Они видели школу китов у Коломбо и обогнали шедший на всех парусах при луне индийский корабль, казавшийся чем-то сказочным, сделанным из лунного серебра, и были совсем близки к завершению своего долгого пути.


Прибой плескал и журчал о борт остановившегося корабля, и в открытый иллюминатор Винтер видела низко над морем огромную звезду, которая раскачивалась, как алмаз на невидимой цепочке, из-за легкого покачивания судна. Одна из служанок в Уэйре сказала ей, что, если загадать желание на звезду, то оно сбудется, и с тех пор каждую ясную ночь Винтер загадывала желание на звезду. Всегда одно и то же. Чтобы годы пролетели быстро, и Конвей приехал к ней. Теперь в этом не было надобности и яркая звезда, казалось, знаменовала различие между этой и всеми остальными ночами и блистала предзнаменованием, отмечающим начало новой жизни и такого большого счастья, что ей никогда больше не придется загадывать на звезду, разве что, чтобы Конвей никогда бы в ней не разочаровался.

Пока она смотрела, небо стало черным и на камбузе запел петух. Скоро солнце позолотит море, прозвучат свистки боцманов, вызвав топот ног на палубе и лязг якорной цепи. Последний день!..

Кроме последних необходимых предметов, Винтер уже упаковалась предыдущим вечером, так как не хотела терять ни мгновения этого чудесного дня. Она с восторгом впитывала в себя каждую пядь расстилавшегося ландшафта: запутанные заросли бамбука, лачуги с крышами из тростника или пальмовых листьев и окруженные рощицами тамариндов, джекфрута[7] и кастард-апл[8], бурой земли, храмов и широкую мутную Хугли с ее предательскими блуждающими мелями и непредсказуемыми течениями. Все это было удивительно и возбуждающе для девушки, которая прошла ребенком по этому же маршруту почти двенадцать лет тому назад, тогда ее вела за руку Зобейда, рыдавшая, видя в последний раз свою родину.

В каждом приближающемся судне, в каждом экипаже, едущем по берегу, в каждом всаднике, мог находиться Конвей.

Алекс Рэнделл, видя, как она бежала к лееру, наклоняясь, чтобы рассмотреть приближающийся корабль, снова ощутил нечто наподобие злости, не лишенной отчаянного желания сказать ей, чтобы она не тешила себя столь глупыми ожиданиями и не выдавала окружающим своей радости, так как не пройдет и дня, как она увидит, что годы сделали с комиссаром Бартоном, и лицо ее уже никогда не обретет радостного выражения. И глядя на это восторженное, ранимое существо, ему отчаянно хотелось задушить Конвея.


Небо полыхало закатом, когда «Глэморген-Касл» достиг стоянки в Калькутте и с берега начали одна за другой отходить шлюпки с родственниками и друзьями пассажиров, или же с перевозчиками, чтобы доставить прибывших в город. Миссис Эбатнот, всего лишь днем раньше заявившая Лотти, что публичное проявление привязанности не только неприлично, но и неделикатно, отбросила всю свою сдержанность и бросилась в объятья коротконогого, толстого джентльмена с ангельским лицом, серебристо-седыми волосами и кроткими голубыми глазами, оказавшегося полковником Эбатнотом, и воссоединившееся семейство со слезами радости удалилось в свою каюту.

Винтер стояла в стороне от прощальной суматохи и с волнением огладывала каждую шлюпку, но ни в одной из них не было знакомого лица. Она видела, как уезжал Кишан Прасад, увешанный душистыми гирляндами цветов и украшений, привезенными приветствующими его друзьями, лодку с двумя гребцами, которая привезла индуса, одетого в странную, песчаного цвета одежду, и поспешившего ему навстречу Алекса Рэнделла.

Как только прибывший поднялся на палубу, он быстро откозырял, затем лицо его расплылось в улыбке, Алекс, улыбнувшись, крепко обнял его. Какое-то время они смотрели друг на друга без слов, как встретившиеся после долгой разлуки братья, с чувством облегчения при виде друг друга. Затем Алекс разжал объятия, оба они рассмеялись и, быстро разговаривая, куда-то пошли.

Заполненные людьми палубы опустели, и Винтер с тревогой смотрела, как лодка за лодкой, нагруженные пассажирами, направлялись на берег. Наконец кто-то тронул ее за руку, и она быстро обернулась. Но это был лишь капитан Рэнделл. На лице его было выражение, опасно напоминающее жалость. Она была очень юной и, несмотря на гордо поднятую голову, казалась очень испуганной и озабоченной.

Он сказал лишь:

— Ваш жених не смог приехать. Прибыл мой ординарец и привез письма из Лунджора.

Слегка дрожащей рукой Винтер взяла протянутый ей пакет. Она сжала его так, что затрещала плотная бумага, и почувствовала, как слезы навертываются на глаза, но с трудом сдержала их. Если бы она позволила Алексу Рэнделлу увидеть эти слезы, она никогда бы себе этого не простила, да и ему тоже.

Она холодно поблагодарила его, и он, резко повернувшись, оставил ее.

Винтер ухватилась за леер, ее била дрожь, и слезы, сдерживаемые при Алексе, полились так, что она видела реку, деревья и дома на берегу, словно сквозь колеблющуюся дымку. Горечь разочарования была почти непереносима. Сегодня должен был настать конец долгого путешествия, а оно вовсе не окончилось. Посмотрев на письмо, которое сжимала в руке, сорвала печать.

Масса работы, писал Конвей, сделала невозможным для него встретить ее в Калькутте. Она должна знать, какое это для него разочарование, не менее сильное, чем оно будет и для нее. Но долг превыше всего, и он уверен, что она не захочет, чтобы он забывал свой долг ради нее. Он написал Рэнделлу и просил его обеспечить ее поездку на север, а так как он слышал, что Эбатноты, столь любезно сопровождающие ее, направляются в Дели, ей лучше остаться под их попечением и тоже ехать в Дели. Это немного не по пути, но поскольку он сам в ближайшем времени будет иметь возможность приехать туда, их встреча там наконец-таки состоится. Они смогут там обвенчаться и провести медовый месяц в этом историческом городе, посещая различные интересные места, которыми изобилует древняя столица Великих Моголов. Конечно, это означает отсрочку их встречи еще на несколько недель, но что это по сравнению со всей оставшейся жизнью?..

Почерк был беспорядочным и неровным, строчки разъезжались. Вероятно, он писал это очень уставший, сочувственно подумала Винтер. Усталый и разочарованный. И она устыдилась своих эгоистичных чувств. Как это благородно и похоже на него — ставить долг выше личного счастья!

Она прижала письмо к груди и боролась с желанием положить голову на фальшборт и заплакать. Но этого не следовало делать здесь, на открытой палубе, а на корабле весь день некуда было укрыться. Если позволить другим увидеть горечь ее разочарования, это могут неправильно понять. Она повернулась и с гордо поднятой головой спокойно пошла в свою каюту.

Миссис Эбатнот по-матерински посочувствовала ей. Алекс уже предупредил ее о положении вещей и вручил ей весьма милое письмо мистера Бартона. Какое разочарование! Но ведь жизнь в Индии, к сожалению, полна ими. Офицеры на службе Компании не принадлежат самим себе, а Индия не Англия, заявила миссис Эбатнот. Естественно, дорогая Винтер останется с ними, это для них такая радость! Но она боится, что это вызовет некоторую задержку, так как у полковника Эбатнота есть еще официальные дела в Калькутте и Бараккпуре, которые могут задержать его здесь. Он договорился, что они остановятся у его друга, мистера Шедвелла, калькуттского купца. Он, была уверена миссис Эбатнот, с радостью примет Винтер в качестве долгожданной гостьи, так как хорошо знал ее дядю. А Лотти будет просто в восторге от перспективы совместной поездки в Дели!


Дом Шедвеллов оказался двухэтажным дворцом на Гарден-Рич, окруженным лужайками и садами, выходящими на реку.

К великому облегчению Винтер, ей дали отдельную комнату.

Она закрыла за собой дверь и устало прислонилась к ней, избавившись от необходимости проявлять спокойствие и улыбаться. Теперь, когда ее никто не видит, она могла наконец поплакать, сняв напряжение и боль разочарования сегодняшнего дня.

Но она не плакала, а смотрела на большую комнату с высоким потолком и французскими окнами[9], открывающимися на большую веранду. Она была так же непохожа на английскую спальню, как широкая, медленно текущая Хугли на английскую речушку. И пока она смотрела, тугой узел, затянутый у нее на сердце, ослабевал, спадала лихорадка возбуждения и тяжкий груз разочарования.

Она медленно пересекла комнату и вышла на веранду. Крутой откос между группками деревьев спускался туда, где, золотясь в кратком закате, лежала река, зеленела лужайка. Небо казалось бледно-зеленым размывом, на котором начинали призрачно поблескивать первые звезды. Вечерний воздух наполняло множество звуков: полузабытых и все же столь знакомых. В храмах запели трубы, слышался дальний звук тамтамов, крики павлинов и вой шакалов, тявканье собак париев и все многообразие шумов индийского города. Воздух пахнул прокопченной солнцем пылью и кострами из коровьего навоза, дымом древесины, бархатцев и жасмина, сильным запахом реки, а в густевших сумерках горели мириады крошечных огоньков в бамбуковой поросли и над головой метались через сад темные тени — светлячки и питающиеся плодами летучие мыши, которых сэр Эбатнот хотел бы увидеть еще раз…