По желанию графа был составлен официальный контракт о помолвке, в котором он в качестве законного опекуна девочки дал свое согласие на возможный брак его подопечной с Конвеем Бартоном, и мистер Бартон отчетливо и аккуратно подписался своим именем собственной рукой под детской подписью Винтер. Этот контракт был оформлен по настоянию самого графа, он являлся его волеизъявлением и предусматривал, что в случае его смерти Конвей Бартон немедленно затребует свою невесту при условии, что она достигнет возраста, разрешающего бракосочетание.

На той же неделе, чуть позже, поверенные Эрла прибыли в Уэйр и составили различные официальные документы, к которым Винтер, как несовершеннолетний подросток, не имела отношения; ее прадед подписал их за нее. А в тот день, когда он покидал Уэйр, Конвей подарил ей кольцо.

Это была маленькая вещица, годящаяся по размеру для тонкого пальчика, но все же великоватая для детской руки Винтер. Скромная маленькая безделушка (мистер Бартон знал, что леди Джулия строго запретила что-либо более ценное), состоящая из маленькой жемчужины, вставленной в простое золотое колечко.

— Ты еще не можешь носить его на нужном пальце, — сказал Конвей Бартон, надевая его на средний палец правой руки Винтер, — но сейчас это только подарок на память. Однажды, когда ты вырастешь, я надену туда другое кольцо — самый яркий бриллиант, который я смогу найти для тебя в Индии. Ты должна быстро расти и не забывать меня все эти годы.

Ребенок обхватил его шею своими тонкими ручками в крепком объятии:

— Забыть вас? Неужели я бы смогла!? Я люблю вас больше, чем кого бы то ни было, за исключением прадедушки и Беды. Вы такой хороший и такой добрый, а я буду стараться и вырасту так быстро, как только смогу.

Конвей Бартон ободряюще похлопал ее, освободился из ее объятий и уехал прочь.

Он выглядел самодовольным и вполне удовлетворенным самим собой. Он всегда знал, что ему повезет, но такое счастье — такое невероятное везение — это сама судьба подбросила ему шанс приобрести огромное состояние таким несложным путем, а также дала голову, чтобы воспользоваться этим. Его довольная улыбка сменилась раздражением: на груди его безупречного костюма для верховой езды было пятно от джема. Отвратительно. Винтер, должно быть, ела хлеб с джемом. Он достал носовой платок из кармана брюк и начал им вытирать пятно, напустив на себя выражение крайнего отвращения. Конечно, было обидно, что она была таким тощим и непривлекательным созданием: сам он предпочитал полных красавиц, а его суженая с виду не обещала превратиться во что-нибудь более стоящее, чем простенькая, худосочная девица. Однако невозможно в этой жизни иметь все сразу. Что же касается поездки с ней в Индию, он не имеет никакого намерения делать подобные глупости. За шесть, самое большее за семь лет, он уйдет в отставку со своего поста, вернется и женится на ней. Как только ее состояние окажется у него в руках, ему не надо будет больше притворяться — он будет вести привольную и роскошную жизнь, и он не видит никаких причин, почему бы богатому и благоразумному человеку, пусть даже женатому на некрасивой жене, не продолжать наслаждаться прелестями жизни. Конвей Бартон принялся напевать что-то веселое: у него были причины быть довольным собой.


Винтер носила свое кольцо ровно два дня. За это время оно соскакивало и падало у нее с пальца раз двадцать, и Сибелла презрительно заметила, что это дрянная мишура и что она сама никогда бы не стала носить такую дешевую безделушку. Их гувернантка не разрешила носить его во время школьных занятий, а когда оно, надетое во время верховой езды под кожаную перчатку, врезалась ей в палец, Винтер отказалась от дальнейших попыток и, нанизав его на узкую ленту, отныне носила его на шее, спрятав под корсаж.

Годы, последовавшие за отъездом Конвея Бартона, тянулись для Винтер очень медленно и по мере того, как она становилась взрослее, она обнаружила, что ее кузина Сибелла проводила с ней все меньше и меньше времени вне их занятий в классной комнате.

Сибелла постоянно выезжала со своей матерью навестить друзей по-соседству или была занята чаепитием в материнской гостиной во время приемов, на которые Винтер не приглашали. В тринадцать лет Сибелла напустила на себя вид и манерность молодой светской леди, и ее единственным интересом стало следить за своей наружностью и эффектом, производимым ею на молодых сыновей и дочерей друзей ее матери.

Старый Эрл теперь редко покидал свою комнату, а его слух и зрение с каждым днем ухудшались. Винтер по-прежнему проводила в его компании все время, которое ей разрешали, однако он быстро утомлялся. Беседовать с ним становилось все более и более трудно, и одинокая, по большей части предоставленная самой себе, она находила успокоение в том, что сочиняла и рассказывала себе самой мечтательные истории о своем будущем: результатом всего этого было то, что по мере того, как она вырастала, ее воспоминания о Конвее Бартоне становились все более романтическими и далекими от реальности. Он превратился в высокого, широкоплечего, златоволосого рыцаря, красивого, доброго, одаренного всеми добродетелями, который однажды проедет на коне по дубовой аллее, с солнцем, сверкающем на его белокурой голове, и заберет ее и Беду далеко-далеко за моря в прекрасную страну, где она родилась и где, подобно принцессе из сказки, жила бы счастливо долгие годы.

Ей исполнилось четырнадцать лет, когда Зобейда умерла.

Сырой холод, туманы и морозы английских зим всегда были мучением для Зобейды, и за последние годы ее когда-то сильное тело, казалось, усохло и сморщилось. Однако она никогда не жаловалась и никогда не предлагала — и не мечтала предложить — чтобы ей разрешили вернуться на родину. Ребенок Сабрины с самого момента рождения завладел целиком ее преданным, любящим сердцем, и когда бы и куда бы этот ребенок ни направлялся, туда же следовала и Зобейда.

Она сильно страдала сухим кашлем, который нападал на нее в холодное время года. Однажды во время прогулки, где ее задачей было собирать в полях за пределами Хоум-Парка белые цветы буквицы, их внезапно застигла буря с дождем, и к тому времени, когда они добрались до дома, обе насквозь промокли. Для Винтер все закончилось простудой, но у Зобейды началось воспаление легких, и в течение трех дней она сгорела, бормоча на своем родном языке слова, понятные одной Винтер.

Некоторое время казалось, что потрясение от смерти Зобейды серьезно сказалось на здоровье девочки. Она с трудом бродила по замку, бледная, вся дрожа, и проводила долгие часы в комнате своего прадедушки, сидя на низкой скамеечке около него и почти не разговаривая. Сердце старика разрывалось от боли за свою любимицу, однако он знал, что печаль такого сорта можно пережить, и что в конце концов острота даже еще большего горя со временем притупляется. Не был ли он сам тому доказательством? Когда ему сообщили, что Джони умер, он подумал о себе, что стал дряхлым, преждевременно постаревшим от горя человеком, который уже больше ни о ком и ни о чем не сможет позаботиться. И вот Джони умер… как много лет назад? Он не смог бы вспомнить — кажется, целая жизнь прошла — и он полюбил дочь Джони, Сабрину; а теперь он ничего не может сделать, чтобы смягчить горе ее ребенка, опечаленного утратой своей приемной матери и друга.

После смерти Зобейды Винтер все больше и больше обращалась к придуманному ей мифу о своем будущем. Годы могут идти медленно, однако они, по крайней мере, проходят: еще совсем немного лет, и Конвей вернется домой и женится на ней. Она доставала свое маленькое колечко на потертой петле из ленты, смотрела на него и чувствовала себя спокойнее. Это был ее талисман и ее волшебная лампа, такая же, как мысль о Гулаб-Махале, о котором Беда так часто рассказывала и куда они однажды должны были вернуться, и где смогли бы и дальше жить счастливо. Однако Беда теперь уже никогда не вернется туда, и Винтер опасалась, что теперь, когда Беда умерла, она может забыть язык, который был для нее языком родной матери. Как жена Конвея она должна уметь говорить на нем, и тогда она сможет быть полезной ему в работе, а также для того, чтобы не оказаться чужим человеком в Гулаб-Махале. После этого она начала ежедневно разговаривать на хинди сама с собой, переводя на него целые главы из книг.

Она писала длинные письма Конвею Бартону, рассказывая ему о своих небольших делах и интересуясь сообщениями о нем и о его работе, однако ответы мистера Бартона были неутешительными. Почти все они были полны жалоб на его начальников, и Винтер пылала гневом против этих упрямых и неприятных чиновников, которые могли доставлять огорчения такому хорошему и доброму человеку. Начальники Конвея были, казалось, злобной кучкой людей, которые завидовали его выдающимся талантам и делали все от них зависящее, чтобы отказать ему в повышении в должности.

Мистер Бартон по-прежнему занимал пост специального уполномоченного, комиссара Лунджора, района, прилегающего к Оуду, этот пост он получил благодаря влиянию и репутации своего дяди Эбенезера. Он ожидал получить повышение до этого времени на более важный пост, и не колебался, чтобы обвинить нескольких важных политических деятелей и некоторых членов Совета в зависти, преступных намерениях и во всех неблаговидных делах, в которых он, в свою очередь, не был замешан.

Это было время, когда влияние в высших сферах могло заменить отсутствие деловых качеств и таланта для служебной карьеры. Однако сэр Эбенезер не смог бы, да и не хотел больше ничего делать для своего племянника, так как Конвей Бартон имел две слабости, которым предавался с чрезмерной страстью. Вино и женщины.

Какое то время его сильное тело и природное здоровье помогали ему выстоять, однако постепенно потакание своим слабостям и беспутный образ жизни начали брать свое. Только перспектива возможности ухода в отставку, возвращение в Англию и получение огромного состояния не спасали его, так как конечная цель заключалась единственно в накоплении богатства и она уже была так близка, что можно было достать рукой. Он получит все, чего хотел всего лишь с помощью свадьбы, и поэтому нет больше необходимости затруднять себя работой. Время — вот и все, что теперь лежало между ним и исполнением его желаний, и он ждал.