— Ей-богу, Кейт, мы произвели на свет маленькую красавицу,— бормотал Генрих.

Ему захотелось подержать ее, и когда он взял ее на руки, как он был доволен, что она не заплакала. Он выглядел немного нелепо, когда сидел так — огромная, сверкающая драгоценными каменьями, фигура, неловко, но нежно держащая ребенка на руках.

Он настоял на том, чтобы ее приносили в банкетный зал или его приемный зал, когда там находились придворные или когда он принимал иностранных послов.

— Моя дочь,— гордо говорил он, и, взяв ее на руки, покачивал.

Она никогда не плакала, как обычно делает большинство детей, и ее большие серьезные глаза пристально смотрели на это огромное лицо, которое в такие мгновения светились нежностью и любовью.

Послы смотрели, выражая свое восхищение ребенком, а придворные все время находили все новое и новое сходство с королем.

— У нее ангельский характер,— сказал венецианский посол.

— Вот тут вы правы,— воскликнул Генрих.— Ей-богу, господин посол, этот ребенок никогда не плачет.

В глазах короля Мария была почти совершенством. И абсолютным совершенством, если бы была мальчиком.


* * *

Еще до своей кончины Фердинанд отозвал Кароса и направил вместо него Бернардино де Меза, совершенно непохожего на Кароса. Де Меза монах ордена доминиканцев, тихий, внешне смиренный, на самом деле был одним из самых хитроумных испанцев. Направить его в Англию было ловким ходом со стороны Фердинанда, потому что его наружная кротость и мягкость как нельзя лучше подчеркивала и бахвальство Уолси.

Фердинанд слишком поздно понял, что реальным правителем Англии является кардинал. Тем не менее, де Меза немедленно попытался исправить то, что испортил Карос; именно по предложению де Мезы Фердинанд послал Генриху тот замечательный подарок.

Но Фердинанд умер, у де Мезы появился новый хозяин; Катарина больше не интересовалась политикой, поскольку все свое внимание сосредоточила на дочери. Однако, Уолси благоволил к испанскому послу, потому что тот был хорошо осведомлен в области, представляющей огромный интерес для кардинала,— в том, что происходило при дворе Римского Папы.

Де Меза с опаской ждал изменений в политике. Пока регентом был Хименес, полагал он, вряд ли что изменится. Но что произойдет, когда бразды правления возьмет юный Карл, которого, без сомнения, будут направлять его фламандские фавориты?

Де Меза пытался поговорить об этом с королевой, но та была всецело поглощена дочерью, и пока де Меза старался привлечь ее внимание к европейской политике, она в это время думала: как она растет! Надо же, теперь уже можно отказаться от услуг Катарины Поул! Ее будет легко отучить от груди. Что за добродушный нрав у этого ребенка! Говорят, мягкий характер означает хорошее здоровье. Скоро у нее будет свой собственный двор, но не теперь еще. Какое-то время она еще будет в покоях своей матери.

Катарина рассеянно улыбнулась испанскому послу, не видя его; перед ее взором были ясные глаза дочери, полные щечки и этот прелестный рыжеватый пушок на макушке маленькой головки, вызывающий такой восторг у ее отца.

Когда же в Лондон приехала сестра Генриха Маргарита, королева Шотландии, чтобы заручиться помощью брата против ее врагов, Катарину больше всего привлекала возможность поговорить с Маргаритой о ее детях и завоевать расположение золовки для дорогой маленькой принцессы.

«ВПЕРЕД, ПОДМАСТЕРЬЯ»

Весной следующего года на улицах Лондона возникли беспорядки. За последние годы здесь осело много иностранцев, и эти люди — большей частью, изгнанники из своих родных стран, которые бежали оттуда, возможно, по религиозным соображениям — по природе были трудолюбивы. День за днем они занимались своей работой и поэтому процветали. Среди них были фламандцы — искусные ткачи, итальянцы, которые были не только банкирами, но и умели изготавливать доспехи и мечи. Ганзейские купцы привозили кожи, канаты, воск, лес, гвозди и деготь. И, конечно, со времени приезда Катарины в Лондон для заключения брачного союза с принцем Артуром, в Лондоне стали появляться испанцы.

У лондонских горожан жизнь была нелегкой. В суровую зиму многие умерли на улицах от истощения; недовольный ропот возникал в любое время года.

С приходом весны на улицах стали собираться молодые подмастерья; они говорили о том, как несправедливо, что в их город приехали иностранцы и хорошо зарабатывают себе на жизнь, в то время как они и им подобные живут так плохо.

Им самим была непонятна та радость, которую находили в своей работе некоторые сапожники и ткачи, гончары, кружевщики. Казалось, им были не нужны удовольствия, как подмастерьям. Их, как настоящих ремесленников, интересовала только одна работа, и те, у кого не хватало мастерства, были злы на тех, у кого оно было. Они собрались на Фикетс-Филдс близ моста Флит и обсуждали все это.

Среди них был один юноша по имени Линкольн, который стал спрашивать: «Почему мы должны терпеть, видя, как иностранцы отнимают у нас заработок? Почему мы вообще должны позволять иностранцам жить в нашем городе?»

Невежественные подмастерья потрясали кулаками. У них был предводитель, в их серой беспросветной жизни им так нужно было что-то новое. Они были готовы.

Итак, в майское утро 1517 года, вместо того, чтобы встать пораньше и отправиться собирать майские цветы где-нибудь за городом, подмастерья сбились в толпу, и вместо майских праздничных возгласов послышалось: «Вперед, подмастерья!»

Начался мятеж.

Подмастерья ворвались в город, их были сотни, и это была грозная сила. Они пронеслись по улицам Лондона с горящими факелами в руках, врывались в лавки иностранцев и выносили оттуда тюки шелка, тончайшее кружево, драгоценные камни, шляпы, ткани.

Разграбив эти лавки и дома, они поджигали их.

Известие об этом доставили королю в Ричмонд.

Сначала Генрих рассердился, потом встревожился. Народ всегда его пугал, потому что он страшился быть непопулярным.

Генрих решил оставаться в Ричмонде, пока с мятежом не справятся другие.


* * *

В Лондоне царил хаос.

Сэр Томас Мор, помощник шерифа Лондона, сожалея о плачевном положении подмастерьев и зная, что их выступление будет быстро подавлено, пошел к ним, рискуя своей жизнью, так как кругом были горячие головы, и стал умолять их прекратить насилие.

Тем временем Уолси использовал ситуацию и послал за графом Сюрреем, который прибыл с войсками, и вскоре сотни людей были арестованы и повешены на виселицах, быстро воздвигнутых по всему городу.

В это время Генрих ждал в Ричмонде, решив не возвращаться в столицу, пока не будет восстановлен порядок.

Только через одиннадцать дней после мятежа он въехал в город и занял свое место на возвышении в зале Вестминстерского дворца. С ним приехали три королевы — Катарина, Мария, бывшая королева Франции, которая оказалась счастливее в роли герцогини Саффолк, и Маргарита, королева Шотландии.

— Приведите ко мне арестованных,— вскричал Генрих, грозно нахмурив брови,— чтобы я мог увидеть тех, кто бунтует против меня.

Когда ввели арестованных, в толпе послышались причитания. Перед Генрихом стояли четыреста мужчин и одиннадцать женщин, грязные от пребывания в тюрьме, отчаявшиеся, ибо им было известно, что случилось с их предводителями, и они ждали, что их постигнет тот же жребий. У них уже были веревки на шее. В окружавшей толпе были семьи этих мужчин и женщин.

Король пришел в ярость. Они посмели поднять руку на его купцов, они спалили дома его горожан, они заслужили самую худшую смерть, которую только можно придумать.

Весь город был занят войсками, вокруг него стояла стража, и он хотел показать этим людям всю мощь Тюдоров.

К нему приблизился Уолси. Он сказал:

— Ваше Величество, умоляю пощадить этих людей.

Маленькие глаза Генриха засверкали. Он ненавидел их, этих мужчин и женщин с безумными глазами. Они посмели порицать его правление. И все же... они и были народ. Король должен всегда радовать свой народ.

Он поймал взгляд Уолси; кардинал предупреждал его: «Ваше Величество, лучше будет простить этих людей. Милостивый жест... здесь в сердце вашей столицы. Могущественный, но милостивый король».

Да, он знал. Здесь опять было что-то от маскарада. Он должен сыграть свою роль, как всегда это делал.

Он сердито посмотрел на Уолси и сказал:

— Этих пленников следует взять отсюда и повесить на виселицах, приготовленных для них в городе.

Катарина смотрела на лица женщин, пробившихся в зал. Это были матери, а некоторые из мальчиков, стоящих здесь на пороге смерти с петлей на шее, были их детьми.

Она не могла этого вынести. Сорвав с головы свой убор так, что ее волосы рассыпались по плечам, как и подобало просителю, она бросилась к ногам короля.

— Ваше Величество, умоляю вас, пощадите этих пленников. Они молоды. Дайте им подрасти и служить Вашему Величеству.

Генрих, широко расставив ноги и поигрывая огромной жемчужиной, свисавшей с его ожерелья, посмотрел на нее с нарочитой нежностью и сказал:

— Ты женщина, Кейт, и отзывчивая. Ты ничего не понимаешь в таких делах...

Катарина повернулась к Марии и Маргарите и те, видя умоляющее выражение в ее глазах и тронутые зрелищем этих несчастных пленников и их горюющих семей, тоже распустили свои волосы и опустились рядом с Катариной на колени у ног короля.

Генрих разглядывал их и глаза у него стали пронзительно синими.

Три королевы у его ног! Какое зрелище для его народа!

Он сделал вид, что раздумывает.

К Генриху также воззвал и Уолси — великий кардинал, который проезжал по улицам в такой пышной процессии, что не уступал и королю.