Анна уставилась на сочные красные помидоры. Овощи оказались очень вкусными. Она даже подумывала о том, не высадить ли помидоры на заднем дворе. Многие так делали. Она могла бы выращивать помидоры и тем самым сэкономить немного денег, пополнив их скудный рацион. Нужно спросить у Марии, которая наверняка в этом разбиралась. Анна решительно положила руку на хлеб.

— Я сейчас приготовлю еду, отец, — твердо сказала она.

Генрих покачал головой — осторожно, медленно, — видимо, она у него болела.

— Ты слишком часто бываешь у итальянского сброда. Немцу нужно мясо, картофель и капуста, разве я этого не говорил? Да и твоему Калебу хорошо бы съесть что-нибудь питательное, а не эту дрянь. — Генрих ткнул пальцем в помидор.

«Калеб почти ничего не ест последнее время, — подумала Анна. — Он говорит, что не голоден». Но она знала, что он не ест, потому что не работает и не приносит домой деньги. В этот вечер Анна хотела заставить его поесть, хотя и догадывалась, что ей это не удастся.

«У моего мужа есть своя голова на плечах. И мне это нравится», — неожиданно подумала Анна, и на ее лице появилась улыбка.

Отец со стоном повалился на лавку, которая жалобно скрипнула под его костлявым телом.

— Скажи-ка, девочка, а зачем ты вообще ходишь к этим грязным итальяшкам?

Анна не ответила. Это его не касалось. Его не касалось то, что она жаловалась Марии на свои проблемы, а подруга просто слушала ее. Его не касалось то, что, когда Анна сидела на солнце перед маленьким домиком Марии и Лукаса, напряжение тут же отпускало ее. Там никто не ждал, что она все сможет уладить. Там на нее не смотрели глазами, полными надежды, Элизабет и Ленхен и не требовали от нее принимать решения. Там она была настоящей: отчаявшейся, печальной и уставшей, такой уставшей…

— Ну и хороша же она, — вдруг добавил Генрих и провел в воздухе руками, вероятно, изображая ее фигуру. — Мария, — промямлил он.

Снова с его губ слетели капли слюны, и Анна впервые заметила в облике отца что-то страшное. Она решительно развернулась и ушла.


На следующее утро Генрих снова был трезв, но пребывал в еще худшем настроении. Он жаловался на тесноту, на табурет, который поставила Ленхен и о который он споткнулся, на скудную пищу, на влажность, на жару, на шумных детей.

— Сегодня я найду себе работу, — с надменным видом заявил он.

Женщины даже не переглянулись. Не в первый раз Генрих это говорил, и они уже перестали на это реагировать. Первая же дорожка приведет его в какую-нибудь пульперию, в которой он пропьет то немногое, что ему посчастливится заработать. Может быть, он даже выклянчит что-нибудь у одной из них.

«Дома у нас дела шли лучше, — подумала Анна. — Денег много не водилось, но мы и не нищенствовали. У нас был чистый маленький дом и работа. Мы знали, что в нашей жизни ничего не изменится ни к лучшему, ни к худшему. Здесь я ни в чем не уверена. Я не знаю, что мне делать, когда воздух так угнетающе жарок, что едва можно дышать. Я не знаю, кто мне будет помогать, если у меня родится ребенок. Я не знаю местного языка. Я даже не понимаю, что мне кричат на улице и почему смеются».

Она вспомнила тот день, когда отец пришел домой и предложил им уехать из страны. Это был теплый и многообещающий день, как нельзя лучше подходящий для того, чтобы строить грандиозные планы. Несколько недель спустя они встретились с одним из агентов эмиграционной службы. Через три месяца отец уже почти решился ехать и вскоре убедил Калеба. А это оказался карточный домик, разрисованный всеми цветами радуги. И как же быстро он разрушился!

— Пойми же, Анна, — сказал ей однажды Калеб, когда они лежали рядом после воскресной церковной службы. — Это шанс заполучить участок земли или построить собственную мастерскую. Им нужны столяры, плотники и подсобные рабочие. Йост рассказал мне, а ему написал об этом зять. Там нет несметных богатств, но есть хорошая земля, которую может купить любой честный человек, заработав деньги своими руками. Может быть, однажды у нас даже появится собственное подворье. Помнишь, люди уезжали еще десять лет назад… в Санта-Фе. Может, мы тоже найдем себе землю в Санта-Фе. Свою собственную землю, представляешь? Да, нам придется тяжело работать, но там, Анна, человек всего может достичь собственным трудом. Здесь я никто и останусь никем.

Его руки описали большую дугу. Анна знала, что Калеб думает о маленьком участке земли, который ему придется делить со своим братом после смерти родителей. Слишком много смерти, слишком мало жизни. Это было их последнее лето в Германии.

Но обещания не сбылись. Почти всю хорошую землю либо уже раздали, либо ее практически невозможно было получить. Что делать с участком где-нибудь в глуши, куда не ведет ни одна дорога, а выбраться оттуда вообще невозможно? С ними случилось нечто подобное. К тому же им нужны были деньги, а их после путешествия и первых неудачных месяцев в чужом мире осталось мало. Может, они были слишком неумелыми, ведь другим людям удалось построить свое счастье?

Анна нагнулась и еще энергичнее стала тереть стол — вымещала на нем злость, разочарование и отчаяние.

За день до этого, когда она чистила щеткой Диабло, в конюшне объявился двадцатилетний сын Брейфогеля, Йорис. О нем Анна до сих пор только слышала, но никогда не видела.

Молодой парень был вылитый Штефан Брейфогель, впрочем, черты его лица были мягче, чем у отца, а волосы были каштановые. Как говорили, этим он был похож на свою мать, Кандиду Брейфогель, наполовину испанку, которая, по слухам, видела в каждой женщине рядом с сыном опасность. Анна продолжала работать, не спуская глаз с Йориса. Парень, ухмыляясь, наблюдал за ней.

Когда она решила выйти из конюшни, Йорис преградил ей дорогу, и девушке пришлось протискиваться. Анна почувствовала его теплое дыхание на щеке. Сама того не желая, она взглянула на него. Йорис улыбнулся и поцеловал ее. Анна стала сопротивляться, и он ее отпустил.

— Ну, над этим нам еще нужно поработать, — произнес он, и Анна поняла по его глазам, что он не ожидал отпора.

«Мне нужно избегать его, — думала теперь Анна и терла стол, который просто не хотел становиться чище. — Но поможет ли это?»

Йорис сын Брейфогеля, и эта фирма — его дом. Он покидал его, только когда уезжал по коммерческим делам отца или же отправлялся к матери на маленькую эстансию, расположенную за пределами Буэнос-Айреса.

— Сегодня воскресенье, — вдруг услышала Анна за спиной голос матери и обернулась. Мать серьезно смотрела на нее, в ее глазах читались упрек и покорность. — Тебе следовало бы чтить день Господа, — продолжала Элизабет.

Внезапно Анна почувствовала, как в ней закипает гнев. И она тут же накричала бы на мать, если бы та не стояла прямо перед ней — хрупкая, со светлыми волосами и узкими зелеными глазами, немного похожая на кошку.

«Ты ведешь себя так, словно ничего не изменилось, но все теперь иначе, мама, — подумала Анна. — Наша жизнь стала другой. Нам нужно вертеться, чтобы выжить, тянуться и барахтаться, чтобы не утонуть в этом дерьме. Не важно, будний это день или воскресенье». Анна сдержалась.

— Где Ленхен? — спросила она, проигнорировав слова матери.

— На воскресной службе.

— Она хотела мне помочь.

Элизабет подняла брови.

— Она делает то, что нам следует делать в день нашего Господа.

— Тогда почему ты здесь, мама?

Элизабет не ответила, лишь внимательно взглянула на старшую дочь.

— Анна, ты ждешь ребенка?

Анна испугалась. Неужели она так изменилась за это короткое время, что беременность уже всем заметна?

— Как же так, Анна? — продолжала мать, не дождавшись ответа. — И когда ты наконец скажешь нам об этом? Ты же знаешь, как нам тяжело. Как мы будем заботиться об этом ребенке? В такое-то время! Давно это случилось? Скажи мне! И кто отец, кто его отец?

Упрек в словах Элизабет был словно нож в сердце, и на этот раз Анна не смогла сдержаться.

— Этот ребенок мой и моего мужа Калеба. Такое случается у женатых людей, мама. А ты как думала? Я сама недавно узнала о своей беременности. И что мне было делать? Я работаю, и буду работать, пока смогу.

«Я не буду висеть у вас на шее», — добавила она про себя. Анна надеялась только на то, что сможет работать долго, что ее живот не увеличится слишком быстро, что она сможет и дальше шнуровать корсаж, чтобы скрывать беременность. Каждый вечер она будет благодарить Бога за те дни, когда могла работать, и каждый вечер будет умолять о новом рабочем дне.

Мать пристально посмотрела на дочь.

«Ей никогда не нравились трудности и перемены, — подумала девушка. — У нее все было просто, и всегда виноват кто-то другой. Все время находился человек, который все брал в свои руки. У моей матери всегда были помощники. Всегда кто-то таскал каштаны из огня для этой хрупкой особы».

Тошнота подступила к горлу, но Анна сдерживалась. Дрожащими пальцами Элизабет убрала волосы со лба.

— Но ты же единственная… — с упреком начала она.

Анна вздохнула.

— Да, знаю, я единственная, кто приносит в семью хорошие деньги. И я буду их приносить и дальше, пока это будет возможно.

Анна постаралась взглянуть на мать без пронизывающей ярости.

«Она не может иначе», — подумала Анна. Когда-то ее старший брат рассказывал, что отец их матери был зажиточным крестьянином, который разорился в один день.

— Ты должна понять, Анна, — сказал он, — за один день ее жизнь изменилась, перестала быть прежней. Я даже не знаю, хотела ли она выйти замуж за нашего отца.

Да, наверное, Элизабет вообще не хотела выходить за Генриха Бруннера. Тогда она потеряла уверенность в себе, превратилась из ухоженной красотки в ту, кем является сейчас — в женщину, которая не идет к цели прямым путем, которая ошибается, проявляет слабость и не любит никаких перемен.