Твоя А.».

«Вот такое читал и Марйеб, — подумал Пауль неожиданно спокойно, — и эти чувства не исчезают со смертью их носителя, того, кто их переживал, чувствовал, продуцировал в этот мир. Эти чувства остаются. И кто же может воспользоваться ими и для чего?».

Смутно промелькнуло перед глазами — цыганская кибитка на пустыре, зимняя улица в канун Рождества — она, чужая, с темными нежными глазами. Неужели никогда? Потому что душа его так отягощена пережитым? Потому что над ним тяготеет чувство вины перед столькими людьми? Все вокруг виноваты во всем, но если ты тяжко переживаешь свою вину, твое страдание — единственное.

Глава тридцать вторая

Свиток познания

«Будут существовать эта „А.“ и мать моего сына, — задумчиво рассуждал Пауль, — но кто же та, черноволосая, на пустыре, на зимней улице? Ведь она существовала прежде, задолго до… Она была, когда и я существовал прежде, в прошлых, прежних моих существованиях. Что она? Кто она? Кажется, невозможно даже заговорить с ней…»

Пауль ощутил вновь, что его сознание медленно преображается в сознание Сета Хамвеса…

«Значит, Марйеб решился прочесть таинственные слова в свитке Познания ради этой Ахуры», — размышлял Сет Хамвес…

Он честно пытался убедить себя в том, что любовь — удивительное, странное и даже, быть может, великое чувство, но он уже понял, что это именно чувство, или оно есть в тебе, или его нет. Сет Хамвес боролся с самим собой, но что-то в нем восставало, заставляло презирать человека, готового на самые рискованные поступки всего лишь ради женщины, ради того, чтобы она называла его «облачком» или как там, «сладким орешком» что ли… Например, Сет Хамвес не стал бы заглядывать в свиток Познания ради дочери Дутнахта… Ренси… Сет Хамвес почувствовал, как загорелись щеки… А ведь он вспоминает эту девушку и, кажется, скучает… Нет, ведь это хорошо, когда рядом с тобой женщина, которая заботится о тебе, которая выслушает написанное тобой и поймет даже когда не поймет никто, и при этом она добра, не спесива, не самолюбива. И она любит. И ты любишь ее. Но, конечно, чтобы никаких безумств, чтобы не быть ее рабом…

На мгновение охватило Пауля одно из этих ощущений, которые (он знал) ему предстояло испытать в будущем. Это была усталость, грустное примирение с жизнью, нет, он не сделается равнодушным и черствым, он просто простит всех, будет прощать и оправдывать всех, кроме себя самого…

И вновь трое юношей сидели в прибранной комнате на циновках. Бата продолжил свой рассказ.

— Марйеб посетил меня в уединенном поместье и поведал о смерти Атины. Мне показалось, он желает возобновить дружеские отношения со мной. Он прямо предложил мне вернуться вместе с ним во дворец. Я ответил откровенно, что не в силах вновь увидеть Ахуру. Лицо Марйеба приняло грустное выражение. Он положил руку мне на плечо, и я был благодарен ему за то, что он ничего не сказал.

Во дворец я не вернулся. Я чувствовал, что у меня все еще недостаточно сил для того, чтобы начать обычную, обыденную жизнь. Я решил пожить в одиночестве. Постепенно я успокаивался. Начал охотиться на диких уток.

Прошло еще какое-то время и меня навестил отец. Он привез письмо от Марйеба. Тот писал, что Неферкептах желает приобщить сына к делам правления нашим островом, и потому Марйеб хотел бы видеть меня в роли своего главного советника и приближенного. Я сказал отцу о содержании письма. Отец принялся горячо убеждать меня, говорил, что не следует пренебрегать такого рода предложениями из соображений ложно понятой гордости. Отец сказал, что со временем затянется рана, нанесенная моему сердцу, я полюблю, женюсь и все в моей жизни будет хорошо. К собственному моему удивлению, я подумал, что, в сущности, он прав. Его слова не вызвали во мне ни малейшего раздражения. Отец остался ночевать. Ночью я не мог заснуть. Мне вдруг показалось странным то, что Марйеб с такой настойчивостью приглашает меня вернуться во дворец. Да, разумеется, он ценит мою дружбу, но все же… И невольно я высказал себе свое сокровенное желание, я хотел, чтобы было так, я в глубине души мечтал о том, чтобы Ахура хотела моего возвращения! И даже не могу сказать, что я совсем не думал о дальнейшем. В моем сознании смутно мелькали мысли, рождались неясные надежды. Зачем лгать себе? Мне хотелось, чтобы Ахура снова полюбила меня.

Наутро я объявил отцу свое решение: я возвращаюсь во дворец. Отец искренне обрадовался. Мы отправились. Он — в колеснице, я — верхом.

Ми принял меня прекрасно. Все было правдой: Неферкептах действительно желал приобщить сына к делам и заботам правления, и оба они хотели именно меня видеть у самого подножья трона будущего правителя. Марйеб помнил высказанное мною желание не встречаться с Ахурой, и трогательно заботился о его исполнении. Сама же Ахура никаких вестей о себе не подавала мне. В конце концов новые заботы увлекли меня, я старался не думать об этой девушке и это мне почти удавалось.

Однажды вечером Марйеб спросил, не смогу ли я просмотреть за ночь недавно доставленные отчеты нескольких храмовых хозяйств. Это нужно было исполнить быстро. Я согласился. Жил я тогда в особых покоях. По указанию Марйеба слуги внесли деревянную подставку с папирусными свитками. Я приказал зажечь светильник и углубился в работу. Развернув очередной свиток, я прочел вместо скрупулезных подсчетов точного числа корзин с яйцами и гусиных тушек следующие строки:

На заре,

когда так хрупко все,

уходишь ты,

чтобы в заречный мир вернуться свой.

Уходишь ты

туда, за пальмовые рощи.

Я не тоскую о тебе.

О нет!

Тоскуют стройные стволы

и осыпают листьями твой путь.

Священные жуки тоскуют.

Но не я.

Когда-нибудь,

должно быть,

может быть,

в дворцовые покои устремишься ты.

Но я осталась в роще стройных пальм.

И не найти дороги

и сама та роща

исчезла.

Одиночества огонь

меня палит

и я скрываю раны

под тонкой тканью из крапивы жгучей.

Это писала Ахура. У меня не было сомнений. Она хочет видеть меня!

Но как это может сделаться? Впрочем, я быстро придумал. Утром, когда Марйеб пришел ко мне и я показал ему результаты моей ночной работы, он заметил, что у меня хорошее настроение. Я собирался, словно бы вскользь, сказать ему, что теперь уже в состоянии видеться с Ахурой и могу провести какое-то время в ними обоими. Но он, заметив, что я почти весел, сам деликатно предложил мне вечером навестить его и Ахуру в их новых покоях, где я еще не был. Я ответил согласием. Лицо моего друга просияло от радости. И увидев это, я на несколько мгновений отказался от мечты о том, чтобы Ахура вновь принадлежала мне. Но что могло означать ее письмо? Кажется, только одно: она хотела бы вернуться ко мне!

Вечером в уютной и отделанной с утонченным великолепием комнате меня ждали на маленьком столике охлажденное вино и фрукты. Мне показалось, что Ахура дивно похорошела за то время, что мы не виделись. Одета она была скромно, неброско, но ее украшения, ткань, из которой было сшито ее облегающее платье, были поистине драгоценны. Молодые супруги вели себя сдержанно и не оказывали друг другу при мне никаких знаков внимания. Мы беседовали о дворцовых и городских новостях. Я ждал, что Ахура незаметно передаст мне записку, назначит встречу. Так и случилось. Ее тонкие нежные пальцы мгновенно скользнули по моей ладони. Я ощутил клочок папируса и поспешно зажал его в руке. Мы пробыли вместе еще некоторое время, затем я простился с Марйебом и Ахурой.

Через сад я прошел к себе. Конечно, мне не терпелось прочесть, что же написала Ахура. Как и следовало ожидать, я нашел в записке лишь несколько слов: «В полдень у голубого пруда». «Голубым» именовался находившийся в самом дальнем конце дворцового сада небольшой пруд, окруженный бордюром из лазурита. В полдень Марйеб обычно отправлялся в одиночестве в загородный храм Нуна. Он совершал эти поездки несколько раз в неделю, должно быть, это было как-то связано с теми магическими знаниями, которые он получил от отца и всячески совершенствовал. Я знал, что завтра он как раз собирается ехать.

Разумеется, в полдень я ждал Ахуру у голубого пруда. Я пришел раньше часа, указанного ею. Но, подходя к пруду, увидел ее изящную фигурку. Я даже подосадовал на себя, мне очень хотелось прийти раньше, а получилось, будто я заставил ее ждать. Она стояла лицом ко мне. Она тревожно и робко вглядывалась в пальмовую аллею, она несомненно ждала меня. Мне это казалось странным. Невольно я сдерживал порыв безудержной радости, рвавшейся из глубины моей исстрадавшейся души.

Мы приветствовали друг друга. Оба мы волновались. Ахура предложила мне погулять по саду. Я молча склонил голову. Медленно, не касаясь друг друга, мы двинулись по аллее. Я чувствовал, что не могу говорить.

— Бата, — обратилась ко мне Ахура своим нежным голосом, — я хочу открыть тебе одну тайну. Я хотела было сказать, что сделаю это потому, что считаю тебя моим другом, но я не хочу лгать. Я сделаю это, потому что знаю, что ты все еще любишь меня.

Я кивнул.

Я всегда различал в ее характере, в ее сокровенной сути нечто странное и таинственное. А вот различал ли это Марйеб? Впрочем, конечно, различал, он был достаточно умен и тонок для того, чтобы различать. Но вот не пугало ли, не отвращало ли его то, что приводило меня в восхищение?

Вот о чем рассказала мне Ахура.

С недавних пор ее начали посещать странные мысли. Ей вдруг стало казаться, что одной лишь ее любви к Ми недостаточно для того, чтобы осмыслить ее существование. Она сама не понимала, чего же ей хочется. Ни пиры, ни прогулки по реке, ни беседы с Ми, полные нежности и остроумия, не приносили удовлетворения. То же происходило и с телесной их близостью (говоря мне об этом, она покраснела). Ахура и прежде не пренебрегала изучением древних папирусов. Часто перечитывала она таинственные и глубокие стихи из «Книги мертвых», а пока мы с Марйебом путешествовали, увлеклась лекарским искусством, многое узнала, училась у сведущей в искусстве врачевания жрицы богини Таурт, покровительницы материнства. Теперь она возобновила прекращенные было после свадьбы занятия. Но и это не приносило удовлетворения. В голову приходили странные, неведомые ей прежде мысли о возможности некоего абсолютного сладостного Познания, Познания, которое дается не целодневными занятиями и чтением, но нисходят мгновенно и радостно, озаряя и наполняя все твое существо…