Жанна Бернар - В садах чудес

Помню шумную веселую свадебную процессию, из дома отца Ахуры ее приданое переносили во дворец. Неферкептах отвел молодой чете прекрасные, заново отделанные покои…

Я предупредил родителей через одного из слуг и отправился в противоположный конец острова, в дальнее наше поместье. Я поехал верхом, хотя верхом у нас ездили редко, предпочитали впрягать лошадей в колесницы.

— И теперь так, — вставил Йенхаров.

— Долго я прожил в одиночестве. Меня охватило какое-то безразличие, равнодушие ко всему. Я ел, спал, бродил по окрестностям, но не хотел видеть ни друзей, ни близких. В доме жили только двое слуг — пожилые супруги. Они были молчаливы и не стесняли меня.

Однажды, когда я вернулся с прогулки, слуга сказал, что меня ждет гость. Я подумал, что это кто-то из моих друзей и подосадовал. Мне вовсе не хотелось выслушивать утешения и сожаления. Но едва я вошел в комнату, как навстречу мне с циновки поднялся Ми. Он обычно не любил сидеть на полу, садился на стул, но сейчас он, должно быть, желал выглядеть смиренным, кротким. Я почти с ужасом подумал, что он снова начнет оправдываться или заговорит об Ахуре. Но он, стоя, спросил о моем здоровье, о том, охочусь ли я. Я ответил, что здоров, но пока как-то не думал о том, чтобы поохотиться на болотах на диких уток. Марйеб сказал еще что-то о наших общих приятелях. Мы пообедали вместе. Затем снова уселись в комнате на циновках. Я велел слуге принести пиво. Я отхлебнул из чашки, но заметил, что Ми не пьет.

— Бата, — произнес он с этой надрывающей мое сердце беззащитностью, — такого друга, как ты, у меня не будет никогда.

Кажется, я был тронут, но мое состояние безразличия не прошло.

— Ты знаешь, что я остаюсь твоим другом и слугой, — ответил я.

— Ты меня не прощаешь, — в голосе его слышались кротость и обреченность.

— Ты не виноват передо мной и не будем говорить об этом, — я чувствовал, что отвечаю коротко и равнодушно.

Он посмотрел на меня жалобно и испытующе, помолчал немного, после сказал:

— Бата, приплыл корабль из Греции, — он сделал паузу. Должно быть, ожидал какой-нибудь обычной реплики, вроде: «И что же?». Он не мог сказать все сразу, ему надо было, чтобы я прерывал его, показывал, как интересуют меня его слова. Но я ничем не заполнил короткую паузу, и он заговорил дальше.

— Мне передали несколько писем от Атины, — он снова замолчал.

На этот раз я пожалел его и бросил фразу:

— Я не знал, что она умеет писать.

Получилось как-то резко, жестко. Я увидел, что Ми смотрит на меня даже испуганно. Неужели я так изменился? Я сделал над собой усилие и спросил:

— Греки угрожали тебе? Что-то случилось?

— Нет. Я прочел эти письма. Я думаю, что теперь я проклят.

— Но почему же? — я попытался утешить его. — Если даже девушка и проклинает тебя, это проклятие легко снимет любой наш жрец. Да и ты сам… Но я не верю, чтобы она проклинала тебя.

— Ты прав, Бата. Она не проклинает меня. Но она все еще любит меня. Это ее чувство любви существует и будит силы, направленные против меня, — он вздрогнул. — И против тех, кого я люблю.

Я понял, что он имеет в виду прежде всего Ахуру.

— Что значит чувство? — заговорил я. — Мы испытываем множество чувств, порою противоречивых. Чувства исчезают без следа.

— Ты сам не веришь своим словам, Бата. Я знаю, что чувство Атины сильное и цельное чувство, и если она не разлюбит меня, это чувство будет существовать и причинять мне зло. Оно будет существовать даже когда Атины уже не будет в живых…

— Но я уверен, она разлюбит тебя, — прервал я Марйеба, она молода…

— Нет, — он покачал головой. — Этого уже не случится. Не случится, потому что ее больше нет в живых. Она умерла от какой-то заразной лихорадки. Многие жители города умерли. И она. Теперь я обречен.

Я вспомнил ярко Атину, ее светлые волосы, собранные узлом на затылке, ее живые темные глаза под темными бровями. Это была не грусть, а какое-то странное изумление, что вот, мертва такая живая юная девушка.

— Ты сказал?.. — я не хотел произносить имя Ахуры.

— Да, я ей все рассказал, — поспешно ответил он.

— А она?

— Говорит, что мы должны молиться об успокоении души Атины.

— Думаю, это так и должно быть.

Пауль ощутил, что его сознание свободно от сознания Сета Хамвеса. Это уже воспринималось как неудобство, как нечто непривычное. Была какая-то пустота. Ни одной мысли, ни тени чувства, не на чем сосредоточиться, не на что опереться. Пауль ощутил себя блуждающим в этой пустоте.

Нарастало раздражение. Ему вновь хотелось стать Сетом Хамвесом.

Но вдруг пустота заполнилась. Пауль ожидал каких-то египетских картин, ведь это было то, чем он теперь жил. Но вместо этого увидел себя в полутемной комнате на застланной постели. Он лежал одетый и бережно обнимал незнакомую девушку. Кажется, она плакала. Юбка на ней была короткая, виднелись длинные ноги в чулках телесного цвета, очень тонких. Но лицо Пауль не мог разглядеть. Зато он видел свое лицо, выражение предельной нежности делало его немного комичным и похожим на лицо Марйеба.

Темноту прорезал яркий дневной свет. Девушка сидела на зеленой поляне светлым полднем. Она обхватила руками приподнятые колени, блузка на ней была светлая.

Теперь он узнал эту девушку. Светлые волосы забраны в тяжелый узел на затылке, глаза темные, очень живые под темными бровями. Такое лицо по описанию Баты имела Атина, греческая возлюбленная Марйеба.

Видение исчезло. Теперь в полутьме перед глазами Пауля начали высвечиваться исписанные крупным округлым почерком бумажные листки. Почерк был девичий, убористый почерк девушки, самолюбивой, нетерпеливой, немного самоуверенной. Письма написаны были на каком-то славянском языке. На чешском? Или на польском? Какой это язык, Пауль не знал, но сейчас, читая эти письма, понимал этот язык. Значит, ему предстояло этот язык выучить? Кто была эта девушка? В письмах она называла его на славянский лад — «Павел»…

«Привет, симпатяга!

Настроение ужасное! До полудня проторчала у зубного. Видела Даниэлу, она передает тебе привет. Спасибо за лекарства и открытку. Отец Милены считает, что наш переезд все-таки состоится. Представляю себе всю эту суету! А вообще-то у нас ничего интересного не происходит. Все интересное у тебя, в сказочном Нью-Йорке…»

(Пауль не удивился тому, что окажется в Нью-Йорке, хотя вовсе и не собирался в Америку; он почувствовал, как скривились губы в грустной саркастической усмешке. Нью-Йорк отнюдь не виделся ему «сказочным»; наоборот, в этом городе ему было неуютно, одиноко. Суть отчаянного положения заключалась в том, что с одной стороны надвигалась угроза физической гибели; и, кажется, именно от этой угрозы он и спасался; с другой стороны терзала безысходность. Сунув руки в карманы темного пальто, он остановился на узкой улочке возле переполненного мусорного ящика; улочку стискивали дома с маленькими магазинчиками внизу, вывески были на английском и на идиш древнееврейскими буквами. Это и был Нью-Йорк. И еще Пауль понял, что хотя он и старше этой девушки, она привыкла воспринимать его не как взрослого мужчину-покровителя, но почти как своего сверстника. Впрочем, это было ему даже приятно…)

«Я без конца сижу за книгами, папа грозился, что спрячет все книги, но вынужден был смириться. Мама уселась вязать мне кофточку и заявила, что если мне непременно нужна шаль, то пусть я тоже сяду за спицы. Так что, как видишь, я поставлена перед сложной проблемой. Юлия становится все красивее; кажется, я всерьез начинаю гордиться своей очаровательной сестрой. Сегодня вечером она на вечеринке, у кого-то из своих одноклассников. По радио передают „Кукушку“, только что отзвучала „Рио-Рита“, а мне грустно без тебя. Как ты? Пишу и не знаю, прочтешь ли ты мое письмо? Чао!

Твоя А.».

(Теперь Пауль знал, что он почувствует и подумает, прочитав это письмо. Он знал, что ему поспешный его отъезд в Америку увидится напрасным. Он подумает: а так ли уж реальна эта угроза физической гибели, от которой он так позорно-панически бежал? Быть может, опасность преувеличена?..)

«Здравствуй, Павел!

Как всегда остаюсь твоей неуравновешенной А. Не успела я немного успокоиться после всех хлопот переезда и примириться с тем, что еще неизвестно сколько придется оставаться здесь, как вновь хлынула волна противоречивых слухов и предположений. Это настоящий кошмар, и конца не предвидится. Мы с Миленой ничего не можем понять. Вчера на грузовике привезли семью ее тетки. Все так ужасно! Я не знаю, что и думать, а тем более, что делать. Но определенно: с прежней жизнью покончено. И во всем этом ужасе меня огорчает еще и то, что прежде я была для своих родных предметом гордости, теперь я — сплошное разочарование. Боюсь говорить с мамой, мне даже страшно посмотреть ей в глаза. Мне хочется спрятаться от всех, как улитке в ракушку, и молча прозябать. Я чувствую, что потеряла тебя. Наверное, я глупа и уж, конечно, ты с полным правом можешь теперь называть меня „неисправимой пессимисткой“. Нет, как это глупо с моей стороны: надеяться на возвращение прошлого. Каждую свою ошибку, всякий свой неверный шаг человек искупает страданием. Но что же я такого сделала и сколько можно страдать? Неимоверная глупость — жаловаться именно тебе, но мне ведь некому больше пожаловаться. Ты-то уж точно ни в чем не виноват, и это нечестно — мучить тебя. Но, Павел, все так жестоко! И я чувствую, что это еще не конец, что еще должно произойти что-то ужасное. Я должна с кем-то делиться всеми своими мыслями, а Даниэлы рядом нет, и не знаю, где она теперь. Прости! Хотела написать тебе веселое жизнерадостное письмо, но видишь… Мне очень трудно писать тебе, или, если точнее, мне страшно писать тебе. Есть ли хоть какой-то смысл в том, чтобы описывать тебе весь этот здешний кошмар? Нет, дело совсем не в этом! Просто оборвалась какая-то нить, которая прежде связывала нас, что-то изменилось навсегда и я не смею тебе писать, как писала прежде. В Берлине я полагала, что даже если ты оставишь меня, мы все равно будем переписываться, и, то что называется, останемся друзьями; теперь я вижу, что все не так, и я ничего не знаю, не понимаю. Мне очень тяжело, ведь с тобой связано почти все в моей „взрослой“ жизни. Боясь, что не выдержу. Прошу тебя, сделай что-нибудь, помоги мне вырваться отсюда. Или все иллюзорно и бессмысленно? Я прошу тебя об одном: найди время и не лишай меня последней надежды.