– Это буддийский принцип. Если вы срываете плод с дерева, то вы совершаете насилие.

– Но ведь это яблоко. Если его не сорвать, оно сгниет. Какой в этом смысл?

– Огромный! Если вы совершаете насилие против яблони, то в вас нет противоядия против совершения насилия в отношении любого живого существа, включая человека. Это развитие другого буддийского принципа – все в мире едино, все является порождением друг друга и все зависит друг от друга. Нет ни твоего, ни моего, есть только наше.

– Но это уже было.

– Нет, там было совсем не так, там было ничье, а у буддистов наше. В этом гигантская разница, разве вы не видите ее?

– Пожалуй, – согласилась Юлия. – Но тогда я не понимаю, ведь если свято соблюдать этот принцип, то нельзя собирать урожай. Но как тогда жить? Мы же умрем все с голода.

– Вы точно указали на слабое место этого принципа. Пока решение этого вопроса не найдено. И это очень тяжело отражается на всем человечестве, насилие лежит в основе всего, что происходит на земле. А из этого первичного, как многим кажется, невинного и необходимого насилия проистекают все другие, в том числе, и самые страшные насилия, все то зло, в котором мы живем.

– Скажите, Михаил Моисеевич, но почему вы все-таки так не любите людей? Я понимаю, что мы все не ангелы, и все же неужели мы настолько дурны?

Мендель в задумчивой позе сидел напротив нее, и Юлия уже пожалела об этом вопросе; у нее был врожденный страх оказаться бестактной.

– Может быть, я зря спросила об этом? Извините.

– Дело совсем не в этом, я придерживаюсь правила: любому человеку можно задавать любые вопросы. Только вы его не совсем точно сформулировали. Дело не в том, люблю я или не люблю людей. Если хотите, я попытаюсь вам объяснить.

– Хочу.

– Вы когда-нибудь слышали слово «холокост»?

Юлия наморщила свой лоб.

– Слышала, но забыла…

– Я понимаю, – довольно резко прервал ее Мендель. – Так называется истребление евреев во второй мировой войне. Когда война началась, я с родителями, тремя братьями и двумя сестрами жил в маленьком украинском городке. Немцы вошли в город и через несколько дней всех оставшихся там евреев согнали в гетто. Оно состояло из нескольких небольших домов. Мы пребывали все в невероятной скученности, по несколько семей в одной комнате. Нам не разрешали выходить за пределы очерченной территории; тех, кто на это решался, просто убивали. Но и те, кто свято соблюдал все установленные нашими мучителями правила, тоже были обречены. Нас повезли на расстрел через несколько месяцев. Подогнали грузовики и погрузили в них, как скот. Впрочем, ехать было недалеко, до ближайшего леса. Там уже были вырыты могильные рвы. Все гетто выстроили рядом с ними, а затем пулеметы стали косить людей, как траву. Я был вместе с родителями, братьями и сестрами. Я видел, как пули попадали в них, они падали. Я тоже упал. Повсюду раздавались стоны раненых, поэтому немцы после того, как прекратился пулеметный огонь, начали индивидуальный отстрел. Я был весь перемазан кровью своих близких и поэтому они решили, что я убит. И не стали меня добивать. Трупы засыпали землей, но так как их было много, ее не хватило, и большинство тел лежало под открытым небом. Я дождался, когда стемнеет, вылез из-под завала тел и помчался в лес. Потом были скитания, я прибился к выходящему из окружения отряду наших солдат. Попал в детский дом. Но дальнейшие события уже не столь важны. Но именно во время этих одиноких скитаний я, маленький мальчик, понял, что с человеком что-то неладно, что в нем существует какой-то страшный изъян.

– Вы считаете, что семилетний ребенок…

– Да, конечно, вы правы, я не мог думать тогда на том уровне и в тех категориях, как это я делаю сейчас в конце своей жизни. Но все равно, главную свою мысль я понял именно тогда, понял подсознательно Понадобились многие годы, чтобы я точнее ее сформулировал. – Мендель замолчал. – Я уже не мог жить, как все остальные люди, едва я закрывал глаза, как видел окровавленные тела родителей, братьев и сестер. Почему человек убивает человека, задавал я себе вопрос. Но задав его, я понимал: чтобы ответить на него нужно ответить на другой вопрос: а что есть вообще человек, что есть мир, им созданный? Для каких нужд, почему он так страшен, так беспощаден, так нетерпим, ведь гораздо разумнее сделать его гуманным, добрым, мягким, снисходительным. И всем будет в нем хорошо жить. А на самом деле все с точностью до наоборот. Вместо этого, как сказал один философ, происходит борьба всех против всех. Но если все борются против всех, кто же тогда может выйти победителем? В такой борьбе могут быть лишь проигравшие, причем, проигравшими станут абсолютно все.

– Вы нарисовали не слишком радужную картину, – деланно засмеялась Юлия. – Послушать вас, то в таком мире никому не захочется жить. Но люди живут и вовсе не желают добровольно уходить из него.

– Но что это за люди? И люди ли они? Вы помните мой рассказ о расстреле моей семьи? А теперь попытайтесь представить тех, кто отдавал приказ об ее уничтожении, кто затем ее уничтожал. Что они чувствовали, что они вообще за существа? Разве так могут поступать люди? А если они все же так поступают, то разве они люди? А если они люди, то чем они отличаются от зверей? Вы полагаете, что кончилась война, и подобные выродки навсегда исчезли, их наказали, а тех, кого не наказали, те исправились, их замучила совесть? Все знают, что это не так. А я вижу таких людей каждый день, каждую минуту. Они окружают нас, они идут рядом с нами, мы сидим с ними за одним обеденным столом, мы ложимся с ними в постель. Более того, это мы сами расстреливали сотни людей в лесу у рва. На самом деле между палачами и их жертвами нет принципиальной разницы, это просто жребий, что одним выпало стать убийцами, другим – убитыми. Человек един, это только по невежеству нам кажется, что мы все разделены. Но до тех пор, пока на земле останется хоть одно человеческое существо, способное на убийство, никто не застрахован от того, что и все остальные не поднимут руку на себе подобных. Нынешний покой – это не что иное, как временный сон. Мы все ждем приказа, чтобы убивать друг друга. И как только однажды он прозвучит, вы увидите, какая страшная кровавая вакханалия тут же воцарится. Один философ когда-то заметил: жестокость была первым удовольствием человека. С тех пор ничего принципиально не изменилось.

Юлия зябко передернула плечами.

– Мне, если быть честной, даже не хочется вас слушать. Я понимаю то, что вы пережили в детстве, воистину ужасно, но не слишком ли вы находитесь под впечатлением той картины? Само собой, люди не ангелы, но не настолько же и дьяволы?

– Что вам известно о людях? – презрительно прозвучал в темноте голос Менделя. – Я всю жизнь изучал их, вы же не знаете даже на полпроцента саму себя. Вы просто бабочка, которая порхает с одного цветка на другой и думает, что все знает об этих цветках. Потому и совершаются без конца злодеяния, что человек невероятно поверхностен, он не желает ни во что вникать. Он живет, но не понимает, что такое жизнь, он дышит, но не сознает по-настоящему состав воздуха. Он думает, но ему и в голову не приходит, хотя бы раз проанализировать, почему к нему поступают эти, а не другие мысли, чувства, желания. И к чему они могут привести. Вы…

Внезапно Мендель замолчал, так как в этот момент послышался шум подъезжающей машины.

– Это муж, – поспешно сказала Юлия, вставая с кресла. Она была рада возвращению Максима, так как этот разговор все больше угнетал ее.

– Я пойду, – сказал Мендель. – Спасибо за приятную кампанию.

Он пошел по тропинке к выходу из сада, навстречу ему двигался Максим. Мужчины встретились, но не остановились, а только кивнули друг другу головами.

Юлия и Максим вошли в дом.

– Зачем был здесь этот еврейчик? – хмуря брови, спросил Максим.

– Мне было скучно, и мы с ним разговаривали.

– А ты не могла посмотреть вместо этого телевизор или послушать музыку?

Юлия пожала плечами.

– Ты хочешь есть?

– Как волк или даже слон, – улыбнулся Максим.

Они молча ужинали. Максим, увлеченный едой, почти не обращал на нее внимания, и это вызывало у нее досаду, так как оно было ей сейчас особенно необходимо; неприятное состояние после разговора с Менделем пока никак не проходило.

– Знаешь, мы были сегодня в детдоме, – сказала Юлия.

Максим поднял голову от тарелки и посмотрел на нее.

– И что ты там видела?

– Там был один мальчик, он нечаянно стукнул меня головой в живот.

– Ты должна быть осторожней, в детдоме не самые примерные дети. Его, надеюсь, наказали?

– Я говорила немного потом с ним. Мне показалось, что это хороший мальчик, только ему там трудно. Его обижают другие дети.

– Детдом как казарма – нравы там почти одинаковые, – пожал плечами Максим. – Что можно тут сделать? Только пожалеть этих ребят.

– Да, – сказала Юлия, – ты прав, сделать, наверное, ничего нельзя.

– Не стоит, моя милая женушка, всем этим забивать себе голову, – вдруг благодушным и сытым голосом проговорил Максим. – В мире несчетное количество людей, которым не повезло в этой жизни. Так уж все устроено, одним везет больше, другим меньше, третьим вообще не везет. И я не знаю, что тут можно изменить. Да и надо ли что-то менять? Что это будет за мир, где всем хорошо, где у всех все есть? В таком мире и бизнес будет делать не на чем.

– А бизнес делается на несчастье людей?

– Совсем не обязательно на несчастье, но он возможен только тогда, когда люди испытывают в чем-то нехватку. И чем эта нехватка больше, тем лучше бизнес. Какой может быть бизнес среди тех, у кого есть абсолютно все? Кстати, хочу тебя предупредить: на уик-енд мы едем в загородный клуб. Я уже обо всем договорился, забронировал номер. Там будет соревнование по пейнтболу. Уже сформировано несколько команд.

Юлия посмотрела на мужа и с удивлением обнаружила, что у него вдруг живо засверкали глаза. Неужели его так вдохновляет эта дурацкая игра, подумала она.