– Но тогда… – Юлия вдруг замолчала, она поймала себя на том, что не знает, что сказать дальше. – Но тогда означает, что абсолютно ничего нельзя изменить.

– А зачем нужно что-то менять? Менять хотят те, кто недоволен миром, кому чего-то в нем не хватает. А чего не хватает нам с вами, вы можете сказать?

Юлия задумалась. В самом деле, чего ей не хватает? У нее есть все, да еще в таких количествах, о которых она никогда и не помышляла. Но почему тогда ее все меньше радует это изобилие?

Анна Владимировна вдруг ласково дотронулась до плеча Юлии.

– Я понимаю, вы хотите сказать, что вам иногда кажется, что эта жизнь лишена чего-то значительного, что она груба и примитивна. Все вокруг говорят только о деньгах, о каких-то пошлостях, никто никому не верит, все подсиживают друг друга. Это может вызывать отвращение. Но не поддавайтесь эмоциям, иногда они обходятся нам слишком дорого. Научитесь наслаждаться жизнью во всех ее проявлениях, вы должны внушить себе мысль, что вы – баловень судьбы. Посмотрите на миллионы людей: сколько усилий им приходиться прилагать, дабы заработать на хлеб насущный. Вы хотите жить так, как они?

Юлия задумчиво посмотрела на Довгаль.

– Нет, у меня уже был такой период в жизни, не хочется в него возвращаться вновь.

– Тогда о чем же вы грустите? Не обращайте внимания на окружающих вас людей, вам все равно их не переделать. Будете ли вы просить милостыню на станциях метро или принимать ванны из шампанского или уйдете в монастырь замаливать все наши бесчисленные грехи, они все равно останутся точно такими же. Им никогда не будет дела до ваших переживаний. Знаете, в чем причина ваших проблем?

– Будьте любезны, скажите.

– Вы еще по-настоящему не вкусили удовольствия от жизни, вот и переживаете из-за того, что на самом деле не имеет к вам никакого отношения. А когда вы почувствуете всю ее сладость и прелесть… – Анна Владимировна замолчала и на ее ярко-алых губах появилась улыбка. – Поверьте мне, как опытной женщине, когда это случается, все переживания быстро испаряются, как вот этот чай из стоящей перед вами чашки. Знаете, что вам еще мешает чувствовать себя комфортно? Вы ничем не заняты. Вы невольно начинаете размышлять о разных вещах… Какие только мысли не приходят людям от безделья. Вам срочно нужно найти себе дело. И я вам хочу поручить как раз кое-что. Тем более, что вы разбираетесь в живописи. Нужно отобрать картины на выставку Лукомского. Вы согласны со мной, что он гений?

– Он очень талантлив, а гений или нет, это определяет только время.

– Ну, может, вы и правы, но и талантливому человеку нужно помогать. Мой муж согласился профинансировать его выставку. Я смотрела то, что Лукомский хочет выставить, и не совсем согласна с его выбором. Некоторые работы мне показались просто слабыми, а некоторые чересчур вызывающими. На мой взгляд, его кисть слишком сильно зависит от настроения, когда он на подъеме, он создает шедевры, когда же он испытывает очередной кризис, то рисует что-то невразумительное или до предела неприличное. Но именно эти картины он и хочет продемонстрировать публике.

– Но почему? – удивилась Юлия.

– А почему у вас плохое настроение, когда у вас все в жизни хорошо? Он слишком увлечен ролью непризнанного гения; художники, писатели невероятно обожают изображать из себя людей, понять и оценить которых не способен никто из ныне живущих. На самом деле все гораздо проще, так они страхуют себя от неудач, от разочарования в самих себе. Я сталкивалась с такими типами и всегда сочувствовала их близким… Ну да Бог с ними. Сейчас у нас задача – помочь действительно талантливому человеку. Иначе ему не пробиться. Не уверена, что вы в курсе, но в мире художников его не любят, считают чересчур заносчивым. Что во многом верно. Так вы возьмете на себя эту миссию?

– Честно говоря, я и не знаю, что вам ответить. Боюсь, вы сильно переоцениваете мои возможности, я вовсе не являюсь знатоком живописи.

– Я тоже. Но у вас есть чутье, вы поймете, что хорошо, а что плохо.

– Я думала, мы будем говорить о поездке в детдом.

– А что говорить? Сядем в машину и поедем. Я только уточню число и вам скажу. Не все наши дамы сейчас свободны. Могли бы даже отправиться туда сегодня. В любом случае детдом от нас никуда не уйдет, а вот с Лукомским надо торопиться, до выставки осталось всего неделя, а каталог еще не составлен.

– Как неделя?! – изумилась Юлия.

– Да, ровно через неделю открытие. Я надеюсь, что вы отправитесь к Лукомскому прямо сейчас. Я, кстати, его предупредила, что вы приедете. А то он куда-нибудь отправится или напьется. С ним это часто случается.

– Но я совершенно не готова, – растерянно пролепетала Юлия.

– Нельзя быть такой неуверенной в себе. Чего вы боитесь?

– Я не боюсь, – ответила Юлия, прекрасно сознавая, что говорит неправду.

Юлию поразил тот факт, что мастерская Лукомского оказалась в том же доме, где проживала и семья Довгаль, только в другом подъезде. Она поднялась на лифте на последний этаж, затем – по лестнице в мансардное помещение.

Лукомский, предупрежденный Довгаль, ждал ее. Он пожал ей руку, и она удивилась тому, что через пожатие почувствовала его волнение; его ладонь была влажной и слегка подрагивала. Но внешне художник был невозмутим.

– Я очень рад, что вы заглянули в мою мастерскую, – сказал он.

Мастерская была довольно просторной и хорошо обставленной, что отнюдь не свидетельствовало о страшной бедности Лукомского, о чем живописала ей Анна Владимировна. Он заметил ее инспекционный взгляд и поспешил дать ей пояснение:

– Все, что вы тут видите, мне не принадлежит. Кроме картин, конечно, – усмехнулся он.

А кому принадлежит все остальное, мысленно спросила она его, но вслух произнесла нечто иное:

– Анна Владимировна просила меня помочь вам отобрать картины для выставки.

– Да, конечно, я заранее подчиняюсь вашему выбору. Смотрите все, что тут есть.

Юлия внимательно и c подлинным интересом смотрела работы. Лукомский следовал за ней по пятам, но не вмешивался своими замечаниями в ее впечатления. Он действительно необычайно талантлив, но что за ужас, что за мрак скопился в его душе? Она заметила, что он любил рисовать сериями, как бы в развитии, когда одно полотно тематически переходит в другое, хотя непосредственно сюжетно с ним и не связано. И в мастерской было несколько таких циклов. Один из них назывался коротко, но емко «Любовь».

Это был странный взгляд на любовь; каждое полотно изображало какой-то вид извращения, причем, в самой ужасной, отталкивающей форме. Гомосексуалисты, лесбиянки, садисты, мазохисты словно вышли на парад, дабы продемонстрировать публике свой извращенческий арсенал.

– Неужели, по вашему мнению, это и есть любовь? – не удержалась от вопроса Юлия.

Лукомский стоял в нескольких сантиметрах от нее и пристально, словно пытаясь проникнуть в ее внутренний мир, смотрел на Юлию.

– А вы когда-нибудь заглядывали в свою душу? По-настоящему, глубоко? На самое темное дно этого колодца?

– Вы полагаете, если я загляну на это дно, то там будет только вот это?

– А что может там быть еще? Вы привыкли жить в полутонах, не отдаваться до конца никакой страсти: чуть-чуть откусить от пирога, чуть-чуть поласкать мужчину, чуть-чуть посмотреть картину, а затем спокойно отойти ко сну. А вы хотя бы однажды попробуйте дойти до края, до самого предела собственных желаний – и вы откроете в себе такие глубины, о которых и не подозревали. Попробуйте не останавливать себя на полдороги, испробуйте все, что хотите, и вы почувствуете, как ваши желания начинают полностью завладевать вами. Что за жизнь вы ведете? Всегда умерены, спокойны, невозмутимы, всегда владеете собой, контролируете каждый свой жест, каждое свое слово. Но если вы хотите узнать себя, потеряйте полностью контроль над собой. И тогда вы предстанете перед собой совершенно другим человеком. – Лукомский замолчал на мгновение, перевел дыхание. – Вы такая очаровательная, соблазнительная, вы – сама страсть, только дремлющая. Поверьте мне как художнику, я это чувствую по каждому вашему движению. С тех пор, как мы повстречались, я думаю только о вас. Милая, любимая, дорогая… – Голос Лукомского зазвучал исступленно.

Юлия испуганно отскочила от него. Ее сердце бешено стучало.

– Успокойтесь, – сказала она, не совсем ясно сознавая, к кому обращены эти слова: к нему или к ней самой. – Вы ведете себя как… – она замолчала, подбирая подходящее определение. – Вы просто не владеете собой.

– Я не хочу владеть собой, я хочу, чтобы нами завладела страсть. Я же вижу, что и вы стремитесь к тому же. Не сдерживайте себя, позвольте себе быть свободной! – почти выкрикнул он.

– Я – свободна, а вот вы ведете себя ужасно. Если не хотите, чтобы я ушла, успокойтесь, нам нужно отобрать картины.

– Какое значение имеют картины? Они лишь часть меня, я просто выбрасываю на них то, что происходит у меня вот тут, – он положил ее руку себе на грудь. – Если есть целое, зачем вам его какие-то жалкие фрагменты? Вы будете жалеть, что снова сдержали себя. Желание будет вас жечь, как огонь, испепеляя, пока не сожжет дотла.

– Вы меня совсем не знаете, но уверенно предсказываете, что будет со мной. Как вы можете быть таким самоуверенным? Это же несерьезно.

– Я вас знаю так же, как и себя. Я это сразу понял, когда вас увидел. Вы стояли среди этих людей, но не имели с ними ничего общего. Вы были из другого мира, из того же, из какого пришел я. Я не спускал с вас глаз, я видел, с каким трудом вы заставляете себя быть похожей на них, как трудно вам дается эта роль. Но вы так старались. И это ваше неумелое старание только еще сильнее подчеркивало, что вы чужая на этом празднике жизни. – Лукомский сел, достал сигарету и закурил. Юлия тоже села, правда, на почтительном удалении от своего непредсказуемого собеседника. Но при этом она поймала себя на том, что ей интересно то, что он говорит.

– Как же вы это определили? – Она попыталась сделать так, чтобы ее голос звучал насмешливо.