«Вот что значит переусердствовать со спиртным…» – успел подумать он. Это была его последняя связная мысль.


Эмма стояла перед зеркалом в золотой раме и смотрела на свое отражение. Ее взору предстала рослая, стройная, прекрасная ликом незнакомка в воздушном светло-зеленом сари, делавшем ее глаза изумрудными, как джунгли, и такими же загадочными. У нее за спиной переговаривались и смеялись женщины; судя по всему, они одобряли ее новый облик. Во время трехчасового купального ритуала ее прежняя одежда таинственным образом пропала. Эмме удалось спасти только свой пакет в непромокаемом чехле. Она решительно отказалась с ним расстаться, и он снова занял свое прежнее место – у нее на талии, перехваченной под сари шелковым шнуром.

Как же чудесно ее преобразили новые одежды, свободная прическа, индийская косметика! Эмма не верила собственным глазам и не узнавала себя. Она превратилась в такую же экзотическую бабочку, как и женщины вокруг нее. Достаточно было слегка тряхнуть головой – и ее длинные сверкающие волосы окутывали плечи, как шелковая пелена; при каждом ее движении сари шелестело, сообщая ей грацию, какой она никогда прежде не обладала.

Благодаря искусно наложенной косметике ее глаза сделались огромными и сияющими, кожа приобрела идущее откуда-то изнутри свечение, губы уподобились распустившимся розам. Она была прекрасна. Впервые в жизни она почувствовала себя красавицей. Любоваться собой в зеркале было, конечно, глупым и недостойным занятием, однако женщины зенаны сочли бы за оскорбление, если бы она не восхитилась плодами их усилий. Все были в восторге, даже старая бегума одарила ее улыбкой, прежде чем отойти к заслуженному сну после трудной работы по приданию Эмме нового, лучшего облика.

Одна из женщин подскочила к Эмме, поднесла руку ей к самому лицу и потрясла своими браслетами. От Эммы ожидалось то же самое. Эмма подняла руку, на которой красовалось теперь восемь – десять золотых браслетов с жемчужинами. Движение рукой – и звон браслетов вызвал радостный смех женщин.

Эмму тянуло к новым подругам. Все они выглядели невинными детьми, склонными к озорству, особенно за спиной у старой бегумы. Как только та скрылась из виду, женщины расшумелись и разыгрались. Теперь Эмма пожалела, что не знает их языка. Но когда же они спят? Время близилось к полуночи, а то и перевалило за полночь, но женщины не выказывали ни малейшего желания отправиться почивать. Эмма чувствовала, что ее присутствие в зенане – такое большое событие, что они не хотят отпускать ее ни на минуту. Это грозило бессонной ночью.

Где-то ударили в бронзовый гонг, и женщины как по команде закрыли лица краями сари. Вскоре появился кхансама. Он произнес несколько слов и поманил пальцем молоденькую девушку. Той можно было дать не больше двенадцати-тринадцати лет. Она сидела на низеньком позолоченном табурете, но теперь вскочила, испуганно расширив глаза. Бросив от волнения край сари, она стала что-то говорить кхансаме. Голос ее был взволнован.

Сначала кхансама выглядел удивленным, потом рассердился и принялся яростно ее бранить. Девочка расплакалась. Женщины сбежались на ее громкие всхлипывания, стали ее утешать и гладить по плечу, выражая поддержку и огорчение.

– В чем дело? Что происходит? – Эмма знала, что ее никто не понимает, но не могла оставаться спокойной. Решительно подойдя к кхансаме она коснулась его плеча, чтобы добиться внимания к себе. Увидев, кто это, он в ужасе отшатнулся.

– Сакарама! Приведите Сакарама! Если он не объяснит мне, что здесь творится, я… я до вас дотронусь! – Эмма сделала вид, что хватается за белоснежный рукав слуги, и тот опять отскочил. – Сакарам! – повторила Эмма. – Найдите Сакарама – или его саиба. Мне надо поговорить с кем-то из них, чтобы понять, что здесь происходит.

Ее властный тон привлек внимание всех женщин. Очевидно, у них не было привычки приказывать и ожидать беспрекословного повиновения от мужчин. Зато в Эмме бурлила кровь многих поколений аристократов, ей надоело проявлять смирение и уступать. Если бы рядом была бегума, Эмма бы доверилась ей, но в ее отсутствие она чувствовала себя вправе требовать объяснений, чем так огорчен несчастный ребенок.

Кхансама озабоченно покинул комнату и скоро вернулся, сопровождаемый заспанным Сакарамом. При появлении последнего женщины дружно отвернулись, скрывая лица. Они даже притушили несколько ламп. Эмма подозревала, что нарушает сразу кучу суровых табу, но ничто не могло ее остановить. Она должна понять, что происходит.

– Прошу вас, Сакарам, спросите девочку, почему она плачет. Что с ней хотят сделать? Куда собираются вести посреди ночи?

Сакарам отступил в угол комнаты и стал шептаться с кхансамой. Мужчины склонили увенчанные тюрбанами головы и стали похожи на увлеченно сплетничающих старух. Наконец Сакарам повернулся к Эмме:

– Это вас не касается, мэм-саиб. Девочке не причинят вреда. В этом я могу вас заверить.

Он важно взирал на нее, нисколько не удивленный, что она теперь одета, как остальные женщины. У Сакарама был природный дар скрывать свои чувства.

– Вы не ответили на мой вопрос. Что ее ждет? Чем она огорчена?

– Дело в том, мэм-саиб, что она отказывается подчиняться приказу.

– Она служанка или… или… – У Эммы не поворачивался язык назвать ребенка наложницей.

– Она должна повиноваться хозяину, – уклончиво ответил Сакарам. – Однако она не пожелала подчиниться приказанию.

– В чем же состоит приказание?

– Я не вправе вам отвечать, мэм-саиб. Могу только предположить, что ее ожидания превосходят ее истинную ценность для хозяина. Но это не означает, что ей грозит дурное обращение. Как я уже сказал, вас это не касается, мэм-саиб. Вам нельзя вмешиваться.

Эмме слишком часто доводилось вступаться за обиженных, и сейчас ее не могли отпугнуть туманные речи Сакарама. К тому же она всегда подозревала, что рано или поздно вступит в бой с любимым слугой Кингстона. Она сузила глаза.

– Куда бы ни повел ее кхансама, я последую за ней. Будьте добры уведомить его об этом.

Сакарам сохранял невозмутимость. Это был достойный противник.

– Разумеется, мэм-саиб.

Слуга, к которому он обратился, не обладал его выдержкой. Он бросил на Эмму перепуганный взгляд, что-то взволнованно пробормотал, потом ожесточенно затряс головой. Это только укрепило решимость Эммы уберечь девочку от уготованной ей участи, вызывавшей у нее такой страх.

Сакарам с непроницаемой физиономией подступил к Эмме:

– Кхансама просит вас не заниматься этим, мэм-саиб. Вы не можете покинуть стены зенаны и последовать за девочкой. Вы должны оставаться здесь, пока она исполняет свои обязанности. Потом она будет возвращена назад в целости и сохранности.

– Я все равно пойду с ней. Ведь вы не можете меня трогать, как же вы меня остановите? Если же вы посмеете напустить на меня уборщика, я уведомлю о таком бесстыдстве саму королеву Викторию, а заодно мистера Кингстона, британскую Ост-Индскую компанию, вице-короля и командующих британской армии. Я устрою страшный скандал, Сакарам, так что вам лучше смириться или сказать мне, куда ее поведут и почему она так этим расстроена.

Угрозы Эммы и ее уверенность в себе как будто произвели на Сакарама впечатление.

– Я не могу сказать, чего ей не хочется делать, мэм-саиб. Одно ясно: боится она по глупости. Если вы настаиваете, чтобы ее сопровождать…

– Настаиваю.

– Тогда мы пойдем вместе. Ничего другого не остается… – Сакарам что-то сказал кхансаме, тот что-то сказал девочке, и она упала на колени перед Эммой, целуя подол ее сари.

– Скажите ей, чтобы перестала! Этого еще не хватало! И давайте не будем терять времени. Мне еще хочется этой ночью поспать, если можно, конечно.

После того как девочка встала и вытерла глаза, Сакарам и кхансама отвесили Эмме глубокий восточный поклон, гораздо более почтительный, чем ей кто-либо когда-либо отвешивал. Эмма смутилась: подобные знаки подобострастия обычно адресовались очень важным персонам, поэтому она заподозрила, что над ней насмехаются.

– После вас, мэм-саиб. – Сакарам церемонно указал на дверь.

– Нет, прошу вас, идите первым! Я же не знаю, куда вы собираетесь меня вести! Какой же мне смысл вас вести?

– Ваши слова справедливы, мэм-саиб. Вы не знаете, куда идете.

Алекса разбудил негромкий возглас, почти крик. Приоткрыв один глаз, он попытался сфокусировать взгляд на источнике беспокойства. Перед ним стояли четверо: поморгав, он узнал кхансаму Сайяджи и Сакарама. Между ними стояли две женщины в сари.

– Проклятие! Сакарам, убери от меня этих женщин! Я говорил Сайяджи, что мне не нужна ни одна, так он прислал сразу двух! Немедленно отведи их обратно в зенану. Завтра я пошлю им цукатов в знак извинения. А сейчас пускай меня не беспокоят. У меня гудит голова, как барабан. Если хочешь мне помочь, принеси настой из трав, а женщин убери подальше!

– Но, саиб… – запротестовал было Сакарам. Только сейчас Алекс догадался, что происходит что-то из ряда вон выходящее. Сакарам не назвал бы его саибом, если бы не… Алекс прищурился, присматриваясь к женщинам в сари. Одна была маленькой, совсем еще ребенком – именно такой возраст, рост и размеры предпочитают индусы, когда выбирают себе наложницу или жену. Сам Сайяджи никогда не сделал бы служанку своей женой, ибо женитьба у индусов его ранга предполагала сложную церемонию, включавшую переговоры двух семей. Зато она, с точки зрения Сайяджи, оказалась бы в самый раз для него – кутча-бутча, не придерживающегося столь жестких правил.

Другая женщина была рослой, даже слишком для индианки. Несмотря на скудное освещение, он разглядел, что это шатенка, светлокожая, зеленоглазая… Алекс рывком сел.

– Мисс Уайтфилд?! Что вы делаете здесь, да еще в таком наряде?

Он указал на ее прозрачное зеленое сари. Благодаря фонарю у нее за спиной он увидел то, что было под сари, и лишился дара речи. Он с трудом ее узнал – и неудивительно: она перестала походить на саму себя. Она стала прекрасна, восхитительна, соблазнительна… Она превратилась в женщину, о которой можно только мечтать. Теперь ее волосы выглядели так, как ему всегда хотелось: мягкими, мерцающими, свободно льющимися ей на спину, как вода из родника. Фигура ее была безупречна: тонкая, стройная, грациозная, со сладострастными изгибами во всех местах, которым полагается изгибаться. Он не мог оторвать от нее взгляда. Пожирая ее глазами всю, с головы до пят, он не сразу заметил, что выглядит она далеко не радостной. Вид у нее был отчужденный, за отчужденностью прятался гнев. Да она вне себя!