Это сказано было таким тоном, будто он спас некоему коммунисту жизнь на войне и тем самым обратил его, благодарного, в завзятого тори. В действительности во время первой мировой войны сэр Лестер рассудил, что грешно ему, с такой замечательной головой, пускать себя на пушечное мясо, и устроился на бумажную работу в Каир. Никому он жизнь не спасал, никого ее не лишал и своею не рисковал, а завязал вместо этого много ценных деловых контактов, дослужился до майора и получил орден Британской империи, не упустив, таким образом, своего ни тут, ни там.

Итак, к ланчу явился Кристиан и повел себя крайне хорохористо. Необычайно красивый молодой человек, высокий, белокурый, но совершенно иного типа, чем Тони; худой, с очень английской внешностью. Одет — ни на что не похоже: серые фланелевые брюки, неподдельно изношенные, изъеденные молью, с массой кругленьких прорех в самых неприличных местах, никакого пиджака и фланелевая рубашка, один рукав которой разорван клочьями от запястья до локтя.

— Ваш батюшка пишет что-нибудь в последнее время? — осведомилась у него леди Крисиг, когда они сели за стол.

— Вероятно, — сказал Кристиан, — поскольку профессия такая. Я у него, правда, не спрашивал, но это как бы подразумевается — как подразумевается, что Тони в последнее время занят банковским делом.

После чего он положил на стол между собой и леди Крисиг голый локоть, вылезающий наружу из дыры в рукаве, круто повернулся к Линде, сидящей рядом по другую сторону, и стал подробно, в мельчайших деталях рассказывать ей о постановке «Гамлета», которую видел не так давно в Москве. Культурные Крисиги внимательно слушали, вставляя при случае замечания, рассчитанные на то, чтобы показать, что они хорошо знают Гамлета: «Это не совсем совпадает с моим представлением об Офелии» или «Но ведь Полоний был глубокий старик», к чему Кристиан оставался абсолютно глух, набивая себе рот одной рукой, держа локоть на столе и не сводя глаз с Линды.

После ланча он сказал ей:

— Пошли пить чай с моим отцом, он вам понравится. — И они ушли вдвоем, оставив Крисигов квохтать до самого вечера, словно лиса забралась к ним в курятник.

Сэр Лестер повел меня к водяному садику, заросшему огромными розовыми незабудками и темно-бурыми ирисами.

— Не слишком похвально со стороны Линды, — сказал он. — Мойра так мечтала показать ей своих пони. Девочка боготворит мать.

На самом деле — ничуть не бывало. Она хорошо относилась к Тони и с полным равнодушием — к Линде; уравновешенная, флегматичная, вовсе не склонная боготворить кого бы то ни было — это у Крисигов так полагалось, что ребенок должен боготворить свою мать.

— Не знаете ли вы такую Пикси Таунзенд? — спросил он неожиданно.

— Нет, — честно отвечала я, в то время я даже не слыхала о ней. — А кто это?

— Одна очень милая особа. — И он заговорил о другом.

Линда вернулась, только-только успевая переодеться к обеду, изумительно красивая. Призвала меня к себе поболтать, пока она принимает ванну — Тони в детской наверху читал Мойре на сон грядущий. Линда была в совершенном восторге от своего похода в гости. Отец Кристиана, рассказывала она, живет в малюсеньком домике, разительно непохожем на Крисиггоф, как его называет Кристиан, потому что, хоть он и крошечный, в нем ничего нет от коттеджа — высокий стиль и изобилие книг. Книги по стенам, стопки книг на столах и стульях, груды — на полу. Мистер Толбот — полная противоположность сэру Лестеру, ничего колоритного во внешнем облике, ни единого намека на то, что перед вами ученый быстрый, собранный, и очень смешно рассказывал о Дэви, с которым хорошо знаком.

— Одно очарование, — твердила Линда с сияющими глазами. Имея в виду, как я прекрасно понимала, что это Кристиан — одно очарование. Он произвел на нее потрясающее впечатление. Как выяснилось, он говорил без умолку и, в разных вариантах, на одну и ту же тему — как политическими средствами сделать этот мир лучше. Линда со времени своего замужества досыта наслушалась профессиональных разговоров о политике от Тони и его друзей, но та политика затрагивала исключительно личные интересы и служебные места. А так как лица, о которых шла речь, представлялись ей безнадежно старыми и неинтересными и получат ли они место на службе или нет не имело для нее ни малейшего значения, она зачислила политику в разряд скучных предметов и, когда ее начинали обсуждать, уносилась в облака. Но политика в изложении Кристиана не наводила на нее скуку. За то время, что они шли в этот вечер назад от его отца, он совершил с нею путешествие по всему свету. Он показал ей фашизм в Италии, нацизм в Германии, гражданскую войну в Испании, потуги на социализм во Франции, тиранию в Африке, голод в Азии, реакцию в Америке и гибельную тень правого крыла над Англией. Только СССР, Норвегия и Мексика удостоились скупой похвалы.

Линда, как спелый плод, едва держалась на своей ветке. Стоило тряхнуть дерево — и она пала. Умная и энергичная, но без всякого выхода для своей энергии, несчастливая в браке, равнодушная к своему ребенку, угнетенная втайне сознанием собственной никчемности, она созрела, чтобы отдаться либо высокой идее, либо любви. Идея, изложенная привлекательным молодым человеком, сделалась неотразимой — как и он сам.

ГЛАВА 13

Бедные Алконли вдруг очутились в положении, когда почти одновременно в жизни трех из их детей наступил кризис. Линда сбежала от Тони, Джесси сбежала из дому, а Мэтт сбежал из Итона. Родители вынуждены были признать, как рано или поздно приходится признавать всем родителям, что дети вырвались из-под контроля и отныне распоряжаются своей жизнью по-своему. Растерянные, недовольные, до смерти встревоженные, они ничего не могли поделать, став теперь всего лишь зрителями на спектакле, который вовсе им не нравился. То был год, когда родители наших сверстников, если дети не оправдывали в чем-то их надежд, утешали себя словами: «Ну ничего, хорошо хоть не так, как у бедных Алконли!»

Линда, отбросив всякое благоразумие, презрев житейскую мудрость, какую успела почерпнуть за годы, проведенные в лондонском свете, заделалась ярой коммунисткой, донельзя утомляя и приводя в замешательство всех и каждого проповедью новооткрытого учения не только за обеденным столом, но и с традиционного «ящика из-под мыла» в Гайд-парке и прочих столь же малопочтенных трибун и в конце концов, к безмерному облегчению семейства Крисигов, переехала к Кристиану. Тони возбудил дело о разводе. Для тетушки и дяди это было тяжелый удар. Да, Тони им никогда не нравился, но они были люди неисправимо старых взглядов — брак был, по их понятиям, браком, и прелюбодеяние подлежало осуждению. Тетю Сейди в особенности потрясло то, с каким легким сердцем Линда бросила маленькую Мойру. Я думаю, для нее все это слишком напоминало мою мать, и Линдино будущее отныне рисовалось ей вереницей неуправляемых скачков.

Линда приехала повидаться со мною в Оксфорд. Она ездила сообщить свою новость в Алконли и теперь возвращалась в Лондон. По-моему, это был очень мужественный поступок — поехать и сказать самой, недаром, войдя ко мне, она (что было совсем на нее непохоже) первым делом попросила выпить. Она была сама не своя.

— Боже мой, — сказала она. — Я и забыла, как Пуля бывает страшен — даже теперь, когда, казалось бы, у него над тобою нет власти. Все было в точности как в тот раз, когда мы ездили на ланч к Тони — опять у него в кабинете, и он буквально рычал на меня, а мама, бедная, сидела с несчастным видом, но и она тоже возмущена, а ты знаешь, как она умеет уколоть сарказмом. Ладно, все это позади. Какое блаженство, что мы снова увиделись!

Мы не виделись с того самого воскресенья в Платанах, когда она познакомилась с Кристианом, и, естественно, я хотела услышать, что у нее происходит.

— Ну что, — сказала она. — Живу с Кристианом, в его квартире, правда, она, надо сказать, очень маленькая, но, пожалуй, это даже к лучшему, потому что мне приходится вести домашнее хозяйство, а я, кажется, не сильна по этой части — хорошо, что он силен.

— Да уж, иначе ему хоть пропадай, — сказала я.

Линда в своей семье славилась тем, что у нее все валится из рук, она даже галстук не умела повязать себе, одеваясь на охоту, это неизменно проделывали за нее дядя Мэтью или Джош. Живо помню, как она стоит перед зеркалом в холле, дядя Мэтью повязывает ей галстук со спины, оба невероятно сосредоточены — и Линда приговаривает:

— А, теперь понимаю. В следующий раз обязательно справлюсь сама.

Она ни разу в жизни постель себе не постелила, так что едва ли можно было полагать, что она наведет чистоту и порядок в Кристиановой квартире.

— Фу, противная! Только это такой кошмар — стряпня, я хочу сказать. Духовка эта — Кристиан поставит туда что-нибудь и говорит: «Через полчаса вынимай». А мне не хватает духу сказать, что я боюсь, проходит полчаса, я набираюсь храбрости, открываю, — а оттуда волна адского жара обдает тебе лицо. Немудрено, что люди порой от отчаяния засовывают голову в духовку и уже не вынимают обратно. Да, и видела бы ты, что вытворяет со мной пылесос — один раз взбунтовался ни с того ни с сего и ринулся к шахте лифта. Я как заверещу — спасибо Кристиан подоспел на помощь в последнюю минуту. По-моему, домашняя работа гораздо утомительнее и страшнее охоты, никакого сравнения, и при этом после охоты нас кормили свежими яйцами и заставляли часами отдыхать, а после домашней работы тебе предлагают действовать дальше как ни в чем не бывало. — Она вздохнула. — Кристиан очень сильный, — прибавила она, — и очень храбрый. Ему не нравится, когда я верещу.

Мне показалось, что она выглядит усталой и озабоченной — я тщетно искала свидетельств огромного счастья или огромной любви.

— Ну а что Тони — как он это принял?

— О, Тони, в сущности, безумно доволен, теперь он может жениться на своей любовнице без публичного скандала, без надобности выступать ответчиком в деле о разводе, без ропота со стороны консерваторов.