— Вас обыщут на входе, — сказал Жозуэ. — Как вы спрячете взрывчатку?

— Это я возьму на себя, — сказал Моррис, лежавший с закрытыми глазами.

— Всё, хватит разговоров, — сказала Энграсия. — Все за работу, с этой чертовой слабостью мы продвигаемся черепашьим шагом, а только Богу одному известно, через что сейчас приходится пройти Мелисандре.

Моррис слушал, как пустела комната, грохот стульев, замедленные движения тех, кто покидал помещение. У него болело горло. Он боялся, что не сможет выговорить ни одной фразы так, чтобы его не покинули последние силы, которые ему удалось накопить за эти часы. Идея смерти повергала его в ужас. Он не мог думать об этом без внутренней дрожи, несмотря на все попытки убедить себя самого быть мужественным и рассудительным. Иногда знание только вредило. Лучше бы он ничего не знал, размышлял он. По этой же самой причине достоинство и отвага ребят и Энграсии повергали его в отчаяние. Это было так, словно они ни о чем не догадывались, думал он, словно какая-то магическая сила наделила их способностью сублимировать весь горький опыт и превратить его в благородную эпопею, полную смирения. Он испытывал к ним бесконечную нежность, и потому особенно острым было чувство, что он сам с тяжестью в сердце думал об ощущениях, которые ему предстояло испытать.

Глава 37

Что хуже, спросил себя Рафаэль: Макловио, вышедший из джипа в чистых брюках, белой рубашке и панаме на голове, словно приветливый фермер из прошлого века, или его захватчики, очевидные злодеи, никакого двуличия, только неразумная сила в чистом виде, невозмутимые убийцы без капли сострадания.

Солдаты узнали компаньона своих начальников.

— Куда вы собираетесь везти этого человека? — авторитетно поинтересовался он.

— В казарму, к шефу. Приказ свыше.

— А хозяин попугаев?

— Отошел в мир иной, босс. Притворялся наивным.

— Они убили его как собаку, — сказал Рафаэль. Солдат крепче сжал его руку. Он скорчился.

— Отпустите его! — приказал Макловио. — Шайка дикарей! Кто вам сказал убить Лукаса! Вы что, не знаете, что после смерти еще никто не оклемался? Животные! Немедленно возвращайтесь в казарму. Я займусь тем, чтобы вы ответили по заслугам. Оставьте мне пленника. Я сам отвезу его. Вам разве давали приказ бить его?

С каждой фразой тембр его голоса становился на октаву выше. Солдаты съежились. Они так совсем усохнут, подумал Рафаэль, останется только помятая одежда на асфальте.

— Ты тоже поедешь с ними! — приказал Макловио своему водителю. — Я не в настроении сейчас созерцать чье-то из ваших лиц, сукины дети!

Мужчины сели в джип, завели мотор, объехали труп Лукаса, лежащий на спине со слегка раскинутыми руками. Рафаэль сел на колени возле него, закрыл ему глаза, сложил руки на груди, убрал прядь со лба, провел рукой по волосам, повторяя это движение, словно у него в жизни не осталось больше иного занятия, кроме как проводить рукой по волосам Лукаса, гладить его, словно утешая ребенка, которому приснился кошмарный сон. Он провел с ним всего каких-то пару часов, но этого было достаточно, чтобы, стоя на коленях, смотреть на его лицо, испещренное бесчисленными морщинами, и чувствовать себя так, будто наблюдаешь прекрасный неповторимый закат, который преждевременно поглотила ночь. Быть может, он увидел лишь секунду такого спектакля, который представлял собой Лукас. Теперь уже никогда он не узнает, почему птичник так полюбил поэзию, занялся предсказанием будущего, или кому он был обязан своей тягой к шуткам. Молчание его тела поглотило его всего.

Макловио не подходил. Он сидел на крыле джипа, закрыв лицо ладонями. Он боялся вызвать гнев Рафаэля, праведный, конечно, хотя и не он был прямым виновником того, что бедный Лукас так кончил. Ему не нравился тот оборот, который приняли события. Он пытался отговорить Эспада от идеи взять в плен Мелисандру и использовать ее с целью купить молчание Рафаэля. Не нужно было прибегать к такого рода методам, это может иметь противоположный эффект, говорил он им. «Предоставьте журналиста мне», — настаивал он, но Эспада уперлись рогом. Они были слепы, и год за годом власть в их руках заставляла их терять умственные способности, сноровку и обращала их в бездушных существ, непреклонных и твердолобых. У Макловио были свои нравственные принципы, которые Эспада постоянно пытались попрать, как, например, когда они хотели убедить его заняться экспортом сирот для противозаконного усыновления или для продажи органов. Одно дело — наркотики. Употреблять их или нет, каждый все-таки сам для себя решал, и совсем другое — торговля детьми. Даже у него было, какое-никакое сердце, и чего ему стоило сохранить его. Бедный Лукас! Он не заслужил этого.

— Он был и моим другом, — сказал он.

— Я знаю это, — ответил Рафаэль, поднимаясь, наконец, и проводя руками по голове. — А теперь что будем делать, Макловио? Что ты думаешь делать со мной?

— Пошли, — сказал Макловио. — Объясню тебе все по дороге.

— А кто даст мне гарантию, что ты не передашь меня Эспада?

— Если бы в этом заключалось мое намерение, я позволил бы сделать это тем дикарям. У тебя, конечно, нет оснований доверять мне, но, думаю, выбор у тебя невелик. Поверь, мы должны ехать. Помоги мне поднять Лукаса на заднее сиденье.

Они погрузили труп в машину. Накрыли платком его голову. Казалось, что Лукас, сидящий на заднем сиденье джипа, расслабленный, спал. В Синерию они прибудут в общей сложности часа через три, говорил Макловио. Услышав упоминание о Синерии, Рафаэль вспомнил о филине, цели этого рокового путешествия. Он подошел к машине птичника, чтобы забрать рюкзак. И только когда его взгляд упал на клетку с попугаями, он догадался о происхождении адского звука, сопровождавшего недавнюю трагедию, — птицы беспрерывно кричали. Их крик был монотонным и резким, с какими-то жалостливыми нотками. Он приблизился к ним. Странный взгляд у этих птиц, подумал он, глядя на них и спрашивая себя, выживут ли они, и сам утвердительно на него отвечая. Птички-поэты, поэзия Лукаса будет жить с ними, улыбнулся он, снова почувствовав себя человечным, избавившись от язвительной желчи, которая поглощала его, как будто Лукас нашептывал ему на ухо один секрет, говоря, что смерть была шуткой.

Он открыл клетку. Макловио подошел к нему. Молча, посмотрел на него, догадываясь, в чем дело. Попугайчики продолжали раскачиваться на жердочках, не понимая внезапной свободы, которая им предоставлялась.

— М.С.Х., — приободрил их Рафаэль. Голос его оборвался. — Мы сделали хих, птички, — сказал он, и слезы затуманили его глаза.

Один за другим попугаи выглядывали в узкий проход. Выпорхнул первый, а потом, словно пловцы, выстроившиеся к трамплину, вылетали по очереди остальные, с такой точностью и аккуратностью, что наверняка гордость переполнила бы их хозяина, и так до тех пор, пока они не образовали зеленую стайку, похожую на листок, упавший с какого-то небесного дерева, и, покружив вокруг клетки, стараясь не натолкнуться на железные перекладины, взмыли к горизонту.

Глава 38

Глядя, как на чистом небе раскрываются последние оттенки голубого, Энграсия подумала, что ей не на что было жаловаться: ее последняя ночь будет ясной и звездной. Вследствие того, что эта ночь будет последней, она решила принарядиться. Чтобы умереть, ей хотелось выглядеть красавицей. Принарядиться означало для нее перевоплотиться. Так ее не узнают. Она попросила принести ей в комнату цилиндр с ядовитым порошком, который Моррис и ребята снова раскопали вечером, и аккуратно украсила свое обнаженное тело спиралями, кружочками, концентрическими кругами. Затем поместила в паху, чтобы обмануть всех при обыске, маленький пакетик с мощной взрывчаткой, присоединенный к детонатору, который она приведет в действие в нужный момент легким движением руки. Вдруг Энграсия испытала мимолетный ужас: ее вагина разлетится на куски, сотрется в пыль скромный свидетель ее удовольствий, фонтан, из которого била ключом ее жизнь, только не дети. «Васлала!» — вздохнула она. Она умрет с вечной ностальгией по Васлале.

Энграсия взяла кусок парчи, что прикрывал дыры в обивке дивана, и завернулась в него, разглаживая складки, словно на какой-нибудь тоге. Стоя перед зеркалом, привела в порядок волосы, заплела их в косы, насколько это было возможно, и обвила их вокруг головы. Затем раскрасила их, прядь за прядью, блестящим порошком. Накрасила глаза, губы и когда, закончив прихорашиваться, оглядела свой довершенный образ в зеркале, глаза ее наполнились слезами. Она показалась себе красивой, как мифическая амазонка или величественная статуя, украшающая нос какого-нибудь потерявшего курс фантасмагорического корабля. Энграсия села в кресло, испытав головокружение, и выпила стакан холодной воды. Облокотившись головой о спинку и закрыв глаза, она услышала звуки озера — небольшие, но частые волны, ласкавшие прибрежный песок, кваканье лягушек, выползающих на многолетник, неугомонных сверчков. Не было ничего прекраснее сумерек.

— Если есть жизнь после смерти, — произнесла великанша вслух, — хорошо бы, если бы она хоть капельку могла бы сравниться с этой.

Как и полагала Энграсия, Эспада согласились на встречу, назначив ее на девять вечера. В восемь часов пять ребят, Энграсия и Моррис устроились в джипе, словно косяк фосфоресцентных рыб. Жозуэ и остальные, неуклюже двигаясь в желтых костюмах, обнимали их. Не было среди них ни одного, кто мог бы сдержать слезы. В конце концов, они выехали в Синерию.

К счастью, подумал Моррис, все, что происходило, казалось таким ирреальным, что для него оказалось невозможным свыкнуться с мыслью, что эти путешественники не имели обратных билетов. Во время проводов с всеобщими слезами ему показалось, что в глубине души все были также убеждены: какое-то чудо должно свершиться. Джип и его пассажиры вернутся через железную дверь, и время каким-то магическим образом повернется вспять на три дня назад. Исчезнет это тревожное ощущение искрящегося фитиля, сияние их тел в темноте вот-вот померкнет.