— Все в порядке? — спросил он Рафаэля.

— Все в порядке, — улыбнулся тот, похлопывая по рюкзаку на коленях. — Здесь то, что мы хотели.

— Итак, М.С.Х., — сказал Лукас.

— Что ты сказал?

— Мы сделали хих, — рассмеялся Лукас. — Это у нас такой деревенский способ сокращений. Не только вы, гринго, используете аббревиатуры. А еще здесь прикол с орфографией, — добавил он. — Ты слышал когда-нибудь историю о сеньоре, у которого было кровоизлияние в мозг, и он потерял дар речи? — Рафаэль отрицательно покачал головой. — Так вот, этот сеньор писал, сокращая слова, своей жене, чего ему хотелось поесть. «СВ», например, обозначало свинину. Наконец она приноровилась. Однажды пришел к ним один друг, и тот написал ему букву «X» на своей карточке. Гость подумал, что надо принести хвороста, но решил проконсультироваться с женой приятеля, которая, едва увидев букву «х», принялась хохотать и сказала ему: «Нет, малыш, он хочет хяйцо». Он всегда писал яйцо с буковкой «х», шибко глупый был, — снова загоготал птичник.

Лукас имел в запасе целый арсенал шуток, которые развеяли беспокойство Рафаэля. Особенное удовольствие ему, однако, доставляли рассказы о различных приемах в его профессии предсказателя будущего.

— Вопросы всегда одни и те же, — сказал он. — Не знаю, оттого ли, что мы, человеческие существа, идиоты или слишком упертые, но, за исключением слишком хороших или слишком плохих людей, которых я распознаю благодаря наметанному глазу птиц, — большинство хочет знать только самое насущное: будут ли они сыты, не будут ли хромать, заболеют ли или умрут они сами или же члены их семьи, включая жену и любовницу. Я хватаю свои томики поэзии. Задаю любой вопрос, какой только приходит мне в голову, открываю книгу наугад и выбираю стих, который мне кажется наиболее подходящим. Это безошибочный метод. Благодаря своей работе я убедился, что в поэзии есть ответы на все вопросы. Я читаю стихи своим попугаям, знаешь? Ну, это уже из другой области. Они понимают поэзию. Они угадывают, выбирая билетик, — одни лучше, другие хуже.

День был очень красивый. Красивыми были все дни в тропиках после сезона дождей. Земля все еще хранила память о проливных и кратковременных дождях в своих влажных недрах. Зеленый цвет здесь, подумал Рафаэль, был не такой, как в Новом Свете или Вирджинии, этот зеленый какой-то более зеленый, сверкающий зеленый, вкрадчивый, почти первобытный в своей способности будоражить чувства и возбуждать тела лошадей и быков. Счастливые все-таки животные, что могут свободно бродить по широким просторам этой переменчивой страны. На возвышенностях, в низинах, на поворотах зелень росла без всякого порядка, тут кусты, там деревья, высокая трава. Поражала глубина голубого неба, беспокойного, с монументальными растянутыми облаками, их пригонял и снова гнал прочь ветер. Счастлив тот, кто мог жить и иметь глаза, чтобы созерцать это волнующее противопоставление смерти, этот парадокс зелени, умаляющей прославленные завоевания человека, променявшего все на пестрые города. Нью-Йорк с его обрезками неба, скромно проглядывающими между небоскребами, огороженная зелень в неподвижном, сдержанном парке проигрывали перед здешними деревьями, перед этими зелеными пятнами, которые скакали, резвились, словно олени, появляясь без всякого предупреждения.

И вдруг, так же внезапно, как обрушивались непредвиденные, небывалые бедствия на эту точку земного шара, на повороте показался импровизированный контрольно-пропускной пункт, джип SAM, припаркованный посреди дороги, и мужчины — солдаты, одетые не в униформу, а либо в рубашку цвета оливы поверх джинсов, либо цвета оливы брюки и простую рубашку, или просто у кого-то на груди виднелась обойма с патронами, или зеленый берет, или ботинки, словно в комплект обмундирования одного-единственного солдата облачились все здесь присутствующие.

Лукас притормозил, взглянул на Рафаэля, как бы беззвучно сообщая ему, что не было повода для беспокойства, вышел из машины, оставляя двигатель включенным, и направился к солдатам с видом миротворца, весельчака. Он спросил у них, в чем дело, почему их остановили, он, дескать, ехал со своими попугаями-предсказателями, собирая информацию для оглашения результатов пари. Рафаэль смотрел на четырех парней, совсем недавно вышедших из подросткового возраста, стоявших с вызывающим видом и винтовкой на плече, могущественных в своих бандитских облачениях, на пике своей славы. Начался спор. Лукаса отвели по другую сторону джипа. Скоро придут и за ним, подумал Рафаэль. Тревожиться смысла уже не было, нужно было изучить местность, начать просчитывать возможные пути отступления. За джипом, возле багажника машины, Лукас отчаянно жестикулировал. В клетке попугаи подняли страшный гвалт. Рафаэль положил рюкзак на водительское сиденье, взялся рукой за перекладину перед собой, чтобы оттолкнуться и выбежать из машины. Лукаса заставили лечь на землю с целью обыскать его, трогали его мысами своих ботинок. Рафаэль вышел из машины, собираясь подойти, потребовать объяснений, заступиться, чего бы ему это ни стоило, если, конечно, он мог быть чем-то полезен. Как вдруг раздался выстрел, и он бросился к Лукасу, все еще не веря в происходящее, в один день разбитый на куски.

Солдаты попытались было остановить его, когда он кинулся к Лукасу, но отступили. Может, подумали, что частью наказания уже было то, что он смотрел на умирающего, на его окровавленную голову, глаза, чересчур открытые, в хрусталиках которых отражались плывущие облака, голубое небо, еще совсем недавно спокойное и безобидное, на рот со струйкой крови, постепенно прокладывающей себе дорогу к шее. Он еще дышал, чудом какой-то кусочек его жизни отказывался покинуть это загубленное тело. Рафаэль склонился над ним. В глазах Лукаса искорка юмора не исчезла даже перед лицом смерти. Он хотел что-то сказать. Рафаэль наклонился ухом к его рту и услышал:

— Васлала, Васлала, найдите Васлалу.

— Да-да, — повторил Рафаэль.

Попугаи не прекращали галдеть. Лукас снова забормотал:

— Мои птицы. Выпусти их. Пусть летят.

Наконец страх проступил в его глазах, они застыли в скорбном выражении. Солдат одним рывком поднял Рафаэля, взяв его под руку, затем скрутил ему руки, обездвиживая его. Все оскорбления, которые Рафаэль намеревался выплеснуть, застряли у него в горле, столкнувшись с идиотской идеей поинтересоваться, что такого мог сделать им Лукас, чтобы заслужить такую грубую казнь, словно бешеная собака? Он выдернул руку. Один из мужчин подошел к нему и ударил кулаком по животу. Они начали бить его. Сейчас они бросят его на землю, и в скором времени он догонит Лукаса, они продолжат свой путь, только теперь в ином направлении, думал Рафаэль, не ведая, что за беда с ними приключилась, за что.

— В машину, — приказал один из них. — Бросьте его назад.

Его стали толкать к машине. Еще один джип появился на горизонте.

— Быстро, — повторил мужчина.

Рафаэль увидел средь бела дня фары джипа, который двигался к ним, то включая, то выключая фары. Подкрепление, подумал он, с удивительно язвительной иронией.

Деятельность его захватчиков прервалась. Тот, что держал его с выкрученной рукой за спиной, сжал ее еще крепче, вынуждая его скорчиться от боли.

Джип затормозил. Провизжала резина. Макловио открыл дверь и вышел из машины.

Глава 36

— Естественно, мы не располагаем возможностями взять казарму штурмом, — сказала Энграсия. Она попросила воды. Кожа на губах у нее была сухой и потрескавшейся. Она на какое-то время отвернулась, делая вид, что поправляет подушки. Когда она снова заговорила, тембр ее голоса изменился и звучал грубо и хрипло.

— Мне кажется, Жозуэ мог бы пойти к ним и попросить о срочной встрече этой ночью, сказать, что ждать нельзя, что мы умираем и хотим решить вопрос с передачей склада. Затем, собравшись все вместе, мы возьмем их в заложники: либо они отдают нам Мелисандру, или мы взрываем казарму… то, что мы сделаем в любом случае, как только она будет спасена.

Полумрак, царивший в комнате из-за занавешенных штор, способствовал возобновлению фосфоресцентного блеска на телах зараженных. Здоровые и больные расположились по диванам и креслам комнаты, растерянно глядя друг на друга: выражения их глаз менялись — то недоверие, то ностальгия, то вызов, ноги их двигались пальцы барабанили по столам и другим предметам. Больные время от времени закрывали глаза и уходили в себя при болевых спазмах. Тот, кто увидел бы их вместе, — великаншу на постели, мужчину с металлической рукой на диване, пять остальных облучённых обитателей свалки, Жозуэ, с лицом раннего апостола, хозяина гостиницы, чувствующего себя неловко, вынужденного сохранять достоинство в желтом одеянии, — никогда бы не понял, что они задумали освободить Фагуас от непрекращающихся злоключений, приговоривших его к маразму бессмысленных войн, освободить Синерию, разлагающийся город, где пороки превратились в профессию и источник доходов. Изможденные, с кожей, покрытой язвами, с волосами, выпадающими целыми клочьями, они воплощали образ распада, напоминали амфоры, из которых на глазах вытекала жизнь. Ох! Но перспектива избежать подобной смерти, мысли о том, что на их долю выпала героическая смерть, нежелание умирать в одиночестве, как говорили ребята, озаряли их глаза блеском радости, как если бы им вдруг дали надежду на выздоровление, и не только, словно им пообещали вечную жизнь.

— Но зачем просить их о встрече? — вмешался Питуза. — Не стоит предупреждать их заранее. Лучше нагрянуть к ним сверкающей процессией, раскрасившись этим порошком и попросить поговорить с ними уже при входе в казарму.

— Но нас остановят на пропускных постах, — предупредил кто-то.

— Смотрите, надо обдумать все с точки зрения психологии, — сказала Энграсия, поднимая голову от ведра, куда ее только что стошнило. — Сейчас Эспада чувствуют себя королями: у них Мелисандра, поступили новости, что они окружили также имение поэта на реке, должно быть, разыскивают Рафаэля. И плюс ко всему этому, я отправляю сообщить им, что я хочу капитулировать… Они же будут счастливы! Нас примут с распростертыми объятиями. Еще бы! Они же не представляют, какой сюрприз мы им приготовили.