«Цивилизованный» мир, конечно, не мог этого признать, но именно это было мотивацией таких действий.

Как глупо, что ему вдруг пришло в голову размышлять об отзвуках его смерти. И все же, было таким естественным болезненное желание представить себе собственные похороны, особенно когда знаешь, что скоро умрешь. Он представлял себе, что скажут его друзья, враги.

Попугай расхаживал по полу, волоча ноги, его длинные когти производили царапающий шаркающий звук. Каждый день он будил Энграсию, легонько поклевывая ее голову. Она позволяла ему какое-то время поласкать себя. Моррис увидел, как тот приближался. Увидел глаза птицы. Зачем мешать ему тоже отравиться? — подумал он и даже решил, что не будет препятствовать птице прикасаться к блестящей голове его хозяйки. Но он не смог сделать это. В конце концов он протянул металлическую руку, поднял попугая с пола. Отнес его в конец комнаты, подальше от Энграсии.

Затем сел перед своим коммуникатором и начал набирать какие-то цифры.

В противоположном крыле здания проснулся испуганный Рафаэль: Мелисандра спала возле него беспокойным сном. Рафаэль обхватил своими руками ее лицо. «Какая трагедия! — подумал он, какая ужасающая трагедия!» А они занимались любовью всю ночь. В какой-то сводке он читал, что сексуальный инстинкт обостряется во время несчастных случаев. Инстинкт выживания как бы отключал мозг. Кожа распалялась. Сердце с удвоенной силой качало кровь, неистово колотясь, словно сообщая: «Я здесь, я здесь». Скоро станет совсем светло. В подобных ситуациях он всегда действовал оперативно. Пока остальные находились во власти эмоций, он приступал к действиям. Так было с Лучо. Он организовал похороны ребенка. Взял на себя содержание его семьи. Так он искупил свою вину. В конечном счете семья даже полюбила его. Нужно будет закопать в землю цилиндр с радиоактивным порошком, подумал он. Закопать как можно раньше, огородить это пространство. Моррис, конечно, знал, какие ожидать симптомы и как приглушить боль. ДНК начнет мутировать, так он говорил. Клетки точно свихнутся. Должно быть, это произойдет быстро. Надо будет заснять это, сказал он себе, быть объективным, выполнить свою работу, сделать репортаж, кружить над трагедией подобно стервятнику, бросаться на падаль. Он ненавидел свою профессию.

Рафаэль поднялся с кровати и выглянул в окно. Солнце вставало над хламом, над грудами шин, оконных рам, над трупами холодильников, над плитами алюминия, над печью для сжигания мусора, над пальмами, вновь обретавшими свой зеленый цвет, поглощенный ночью. Взгляд Рафаэля прошелся по двору, населенному безжизненными предметами, этому кладбищу вещей, которые человечество создавало и отвергало, не раздумывая. Он подумал о гневе Мелисандры, о тех, кто будет расплачиваться за то, что считается развитием, продвижением вперед, прогрессом, богатством, покупательной способностью, заменой старого на новое, древнего на современное. Много жизней принесено в жертву свету, силе, которая двигала всем этим, которая наделяла душой всё, что теперь из окна выглядело таким мертвым, совершенно бесполезным после всего случившегося.

Глава 26

Невозможно было отмыть кожу. Энграсия стояла под душем, но кожа не отмывалась. Во мраке ванной комнаты она продолжала блестеть. Сидя на крышке унитаза, Моррис с грустью смотрел на нее, убеждая ее, что это было бесполезно, чтобы она, ради Бога, во имя всего святого или во имя дьявола, поверила ему.

«Сколько мне лет? — задалась вопросом Энграсия. — Я уже давно потеряла счет годам», — сказала она сама себе. В какой-то момент она перестала стареть, ее тело было слишком заинтересовано в продолжении роста. «Как ты думаешь, сколько мне лет?» — спросила она Морриса, снова намыливая голову. «Меня это никогда не волновало», — ответил он, приставляя большие пальцы к глазам, надавливая на них жестом усталости. «Какая разница, Энграсия! Какая разница, сколько тебе лет?» — говорил он ей. Но, конечно, разница имелась, размышляла она. Какой-то возраст больше подходил для смерти, какой-то меньше. Сколько бы лет ей ни было, она пожила достаточно, подумала Энграсия. Наверное, с нее довольно. Жизнь изловчилась, чтобы предложить достойный выход для ее безрассудной эндокринной системы, которая, возможно, уготовила для нее старость одинокой великанши. Конечно, собственная смерть не являлась основной ее заботой. Проблема была в мальчишках — здоровых и зараженных, проблема ее бизнеса, ее дел, но всему свое время. На данный момент, размышляла она, естественно, надо подумать о себе, о личном исчезновении из мира живых. Любопытно, что она чувствовала какое-то возбуждение, словно знание о точной дате и ограниченное время освобождали ее от слишком затянувшейся тоски. Она никогда не считала, что ее может как-то вдохновить идея смерти, но не испытывала ни отчаяния, ни ярости. Энграсия была спокойна. То же самое она, наверное, испытывала бы, если бы отправлялась в какое-то длительное путешествие, перед которым надо было привести в порядок свой дом. Она попыталась провести по волосам расческой, но они стали жесткими и непослушными. Надо будет их отрезать, подумала она, и сказала об этом Моррису, который снова улыбнулся — его печальная улыбка сверкнула на его сияющем черном лице.

— По крайней мере, у тебя светящаяся улыбка, — сказала Энграсия. — Ты бы видел, как красиво это смотрится.

Она не собиралась ни перед кем разыгрывать драму. Особенно перед Моррисом. Его драматизма хватит на двоих, подумала она, снова намыливаясь. Где-то очень глубоко, в глубине сердца, она не верила в то, что он ей сказал. Она хотела дать воде шанс отмыть хоть чуточку въевшегося в кожу вещества. Моррис некоторое время назад сравнил его с татуировкой. В любом случае вода шла на пользу после бессонной ночи. Купание было одним из ее удовольствий. Она не хотела выходить из душа. На самом деле она очень боялась снова встретиться лицом к лицу с мальчиками. Конечно, смерть не была большим событием в Фагуасе. Никто не надеялся дожить до старости, не строил планы на далекое будущее. Этого Моррис не мог понять, живя в обществе, где к смерти относились с тревогой, где люди со всей серьезностью и старанием делали все, чтобы прожить как можно дольше. Но, естественно, мальчишки ожидали героической смерти, и, возможно, в этом была ее миссия: обеспечить им достойную смерть, просто не позволить, чтобы свет истерзал их, лишил их ногтей, волос, чтобы погасил их, словно огонь, подпитывающийся от собственного жара.

— Нам надо найти более подходящий способ смерти мальчишкам, что-то более характерное для их возраста, — сказала она, выходя из душа, обворачивая тело полотенцем и выжимая волосы, чтобы с них не капала вода. — В этой стране молодые парни не умирают на постели.

Она хотела, чтобы Эспада ни о чем не прознали. Надо было держать это в секрете. Хорошо хоть Жозуэ не заразился. Он знал все операции так же хорошо, как и она. Хотя, конечно, Эспада попытаются осадить его, ему сложно будет обороняться, когда ее не станет.

Моррис сидел с отсутствующим взглядом. Слушал ее вполуха. Она продолжала свои излияния, чистя зубы и завязывая волосы платком. Она догадывалась, что он был измотан, без сил и глубоко опечален. Он так любил жизнь? — спросила она себя. Натянула на ноги штаны. Нет, причина не в этом. И она знала, в чем дело. После его безумной выходки, когда он измазал себя, чтобы разделить ее участь, она даже не поблагодарила его за это. Как будто даже этого не заметила. Он, наверное, ожидал, что она бросится к нему в объятия, но она только разгневалась. Энграсия могла бы дать ему пощечину, как он поступил с ней. Но она просто предпочла промолчать. Ей стоило бы простить его, сказала она себе. Принять его самоубийство как акт любви. Но это было абсурдом.

Бедный Моррис, бедный, бедненький мужчина. Она даже не обратила внимания, жаловался про себя Моррис. Такова жизнь, сказал он себе. Энграсия проигнорировала его поступок, его решение принести себя в жертву. Нет, конечно, он сделал это не только ради того, чтобы ока это оценила. Он даже в тот момент особо не думал. Ему показалось естественным сделать это. Умереть с ней, с ребятами, в лицах которых он постоянно видел лицо своего ребенка, так никогда и не появившегося у него. Но теперь, наблюдая, как она одевается, повязывает платок на голову, натягивает брюки из драпа и рубашку в клетку, ему захотелось получить ее признательность. Если она так и оставит это без внимания, его поступок вскоре покажется ему бесполезным, романтичным, абсурдным, и фосфоресцентное сияние его кожи, вместо того чтобы сблизить их, наделив их общей судьбой, будет лишь подчеркивать, обострять их обоюдное одиночество.

— Ты думаешь, я должна была бы что-нибудь сделать… — сказала Энграсия уже в гостиной, пока на плите закипал кофе. — Лучше бы ты поговорил об этом со мной и не смотрел на меня таким обвиняющим взглядом.

Ничего такого, уверил он. Она все выдумала. Почему она должна думать, что его поведение имеет к ней какое-то отношение, к тому, что она сделала или должна была сделать. А какое другое выражение она хотела увидеть? Если учесть, что им предстояло пережить, нельзя было относиться к этому так легкомысленно.

— А ты, Моррис, — сказала Энграсия, резко поворачиваясь с кофейником в руке. — Зачем ты натер себя этим порошком, зная, что он убьет нас?

Она поставила кофейник на стол, подошла к нему, обняла и с нежностью прижалась к нему.

— Как ты мог сотворить подобное, любовь моя, мой милый негритеночек!

Моррис закрыл глаза, вдохнул знакомый запах чистого белья, ее только что вымытого тела, запах ее блестящих рук с тонким налетом металла.

…Мелисандра проснулась. Провела рукой по волосам. Встала с постели и села на полу, подобрав ноги к груди, прислонилась к стене, глядя в сторону окна, где, спиной к ней, стоял Рафаэль. Почему нельзя повернуть время вспять, переиграть случившееся, распустить пряжу. Если бы по крайней мере некоторые жизненные моменты можно было изолировать. Но, переживая событие за событием, ты сам склеиваешь осколки, делая их неотделимыми. Как паук плетет паутину, прорастающую из желудка, с каждым шагом все больше запутывается и, в конце концов, запирает себя в им же сотканных нитях.