Рафаэль спал с открытым ртом. Как только он засыпал, тотчас выпускал Мелисандру из своих объятий и отворачивался. Ей не спалось. Положив руки за голову, она разглядывала тени на потолке. Подумала о Хоакине. Сравнив его с Рафаэлем, спросила себя, как она могла впустить в свою жизнь эти отношения, полные молчания и напряженной враждебности. Ну конечно, ее одиночество, ее романтизм привели к мыслям о том, что он был фавном, а она нимфой, резвящейся на берегу реки, красавицей, освобождающей чудовище от страхов. Она унижалась перед ним, чтобы только он поверил в ее самопожертвование, в благородство, в возможность любить без диктаторства, без деспотизма. Она всегда делала вид, что его вспыльчивость не имеет значения, не трогает ее, что она способна разглядеть его милое, приветливое лицо за гримасой недовольства. В конце концов, пришла ее очередь стать жестокой — взять и оставить его со дня на день. У нее была такая черта, выполняющая функции инстинкта самосохранения, спасающая девушку от капканов и разливов ее воображения. Должно быть, в наследство от бабушки ей передались здравый смысл, решительность и хладнокровие. Хотя она еще не могла окончательно поверить, что осмелилась уехать, порвать с ним.

Рафаэль был совсем другой: он отлично знал себя, умел анализировать свои эмоции. Он мог смеяться над собой, признавать свои ошибки и не воспринимать себя слишком всерьез. Он боялся своей чувствительности, боялся быть уязвимым, но, по крайней мере, признавал это. Мелисандра не замечала у него резких перепадов настроения. Ей не приходилось разгадывать ребусы его души. Она чувствовала себя с ним уверенно, могла дать волю своей нежности. Хоакин ранил ее душу: она никогда не знала, что в нем настоящее, любил он ее или ненавидел. Может, именно поэтому она приходила к нему снова и снова, может, это и затягивало в ловушку: вынудить ее решать загадку, победить колдовские чары, соблазнять возможностью превратить чудовище в прекрасного принца.

Ее отношения с Рафаэлем имели привкус наслаждения и боли, как все мимолетное, что должно закончиться через определенный отрезок времени. Он вернется в свой мир. Должно быть, он вспомнит ее, затерянную среди деревьев, исчезающую, как принцесса из легенды про племя гуатусос. Эта любовь изначально обречена на расставание, она растает, как дым, когда Рафаэль вернется к своим кибернетическим организмам, в свой самодостаточный дом, где роботы ведут домашнее хозяйство и даже расставляют цветы по вазам.

Мелисандра повернулась на бок и посмотрела на него. Нежность сотнями пузырьков поднялась по ее телу, так, что ей даже стало щекотно. Было в Рафаэле что-то наивное. Он умел удивляться и испытывал ненасытное любопытство к человеку, будь то богач или бедняк. Как бы он ни старался быть объективным, он не обманывал себя мыслями о том, что всегда сможет оставаться лишь сторонним наблюдателем.

Она приблизилась к нему. Осторожно легла в его объятия. Обняла, стараясь не разбудить.

Глава 23

Время в Синерии тянулось очень медленно. Прошла неделя с тех пор, как лодка Педро оставила путешественников на пристани. Мелисандра большую часть дня проводила с Энграсией или в библиотеке, листая книги и рассматривая фотографии, в то время как Рафаэлю никак не удавалось докопаться в своих расследованиях до какой-то значимой истины. Все дороги вели к братьям Эспада, но именно поэтому его постоянные попытки разузнать что-то касательно наркотрафика и филины наталкивались на гробовое молчание. Возможно, ему следовало избрать другой путь, более рискованный, вести более открытую игру, задавать более очевидные вопросы и посмотреть, вызовет ли это какую-то ответную реакцию.

Рафаэль отправился в комнату с книгами за Мелисандрой. Макловио ждал их в Синерии, чтобы снова отвести в казарму к братьям.

По прибытии в городской парк Мелисандра и Рафаэль вновь столкнулись с тем, что народ по-прежнему стоически проводил время в праздном досуге, с которым все уже смирились: самые молодые играли в какую-то игру с шариками на тротуарах, самые старые просто сидели под деревьями, неподвижные, задумчивые. Проститутки и игроки, увлеченные своими автоматами и рулетками, букмекеры, орущие на углу.

Они нашли Макловио возле клетки с попугаями-предсказателями. Тот пригласил их узнать свое будущее, предложил сигареты хозяину попугаев, казавшемуся человеком наблюдательным и с неисчерпаемым чувством юмора. Он подбадривал своих птиц чем-то вроде детской считалочки: «Попугайчик королевский, из Португалии, одетый в зеленое оперение и без половины реала» и предлагал им шарики из кукурузной муки.

— Выбирайте птицу, — сказал мужчина, вытаскивая из угла клетки сумочку с билетиками удачи.

«Они все одинаковые», — сначала подумал Рафаэль, но как только ему пришлось внимательно к ним присмотреться, переменил свое мнение. Мелисандра несколько раз обошла клетку и указала пальцем на одинокого попугайчика, который с осоловелым взглядом опирался крыльями на металлические прутья грубой клетки, стоя на одной ноге на самой высокой жердочке.

— У сеньориты глаз хорошо наметан. Дормилон редко ошибается.

Мужчина ловко вытащил птицу из клетки, посадил ее себе на палец и поднес к ней сумку с билетиками. Попугай задумался. Мелисандра с улыбкой посмотрела на Рафаэля, представив себе, что эта сцена забавно бы смотрелась в его репортаже. Она была характерна именно для этого парка с его первозданными и сомнамбулическими деревьями.

Наконец птица засунула клюв в сумочку и вытащила одну из бумажек.

— Посмотрим, — сказал мужчина, отсрочивая чтение билетика до того момента, пока бережно не возвратил птицу на ее жердочку.

Выдержав намеренную паузу, он открыл бумажку и торжественно прочитал:

— «Что мы считаем началом, часто — конец. А дойти до конца означает начать сначала. Конец — отправная точка».

— Томас Стерне Элиот, — сказал Рафаэль. — «Четыре квартета». Это даже лучше, чем китайское печенье судьбы[15].

У попугая, которого выбрал Рафаэль, кличка была Эль Гордито. Хозяин повторил операцию. Эль Гордито не заставил себя ждать. «Нет худшей слепоты, чем нежелание видеть», — гласила бумажка.

— Народная пословица, — сказала Мелисандра. — Только обычно она относится к бесчувственным, а не к слепым, — добавила девушка.

— Угадывать будущее — задача не из простых, — философски заявил хозяин попугаев. — Поэтому мои клиенты — люди избранные. Некоторые предпочитают гадать на картах, чтобы их надували. Вы поймете смысл того, что сейчас услышали, позже.

— Видишь, дружище, я же тебе сказал. И ему я это говорю всякий раз, как прихожу сюда, — изрек Макловио, поворачиваясь к молодым людям. — Эти попугаи слишком умные. Никогда его дело процветать не будет.

— Они никогда не ошибаются, — возразил мужчина, изображая загадочную улыбку на своем продолговатом, смуглом лице, испещренном бесчисленными морщинами.

Из парка вместе с Макловио они отправились в путь. В этот раз их должен был принять Антонио Эспада.

— С ним действительно стоило переговорить, — сказал Макловио. — Дамиан, бедолага, всегда был мечтателем. Он хороший человек, но его умственные способности достаточно ограниченные. Он заучивал речь и повторял ее, не улавливая всякие тонкости, когда в двух разных ситуациях нельзя применять одни и те же методы. Конечно, он пользовался большей популярностью, чем Антонио. У него какая-то почти религиозная харизма. Он верующий. А народ всегда нуждался в набожном человеке, который создал бы в их умах иллюзию, что существуют еще в Фагуасе благородные люди.

С Антонио легче общаться. Он мой компаньон, дружище. А Дамиан же постоянно мешает. Где-то в глубине моего сердца я всегда сомневался, что кто-то в этом веке может еще похвастаться такой невежественной наивностью, — добавил Макловио.

От парка до крепости довольно далеко. Ближе к вечеру на улицах было мало народа. Только на караульных постах, отделяющих один квартал от другого, посреди баррикад, воздвигнутых при помощи камней, столов, стульев, старых сумок, находились группы вооруженных молодых людей. Их тела были украшены шрамами от нанесенных себе собственноручно ран, бледных полос в форме асимметричных крестов или комичных параллельных линий.

— Идея та же, что и в татуаже, — объяснял Макловио. — Только здесь дело не в том, чтобы обратиться к профессионалу и деликатно пропитать поры краской. Шрамы требуют большего порыва, хладнокровия: взять нож, разрезать себе кожу, чтобы она кровоточила, — пояснил он. Мелисандра инстинктивно потерла руки.

На каждом пропускном пункте Макловио называл пароль и отзыв.

Его пропускали. Его знали.

Антонио Эспада имел кабинет маленький, но убранный тщательнейшим образом. Рабочий стол с еще видными ранами от заделанных отверстий под петли и замки, наверное, когда-то был отличной дверью. Тот факт, что стол был деревянным, свидетельствовал, что его хозяин не следовал установленным правилам. Помощник Антонио проводил визитеров в комнату и пригласил присесть на деревянные стулья.

На подоконнике широкого окна цвели в горшках бегонии. На столе громоздился старый компьютер, покрытый прозрачным полиэтиленом. Макловио и помощник оставили молодых людей одних.

— Я все еще не знаю, что мы здесь делаем, — сказала Мелисандра. — Не понимаю, что такого мы можем почерпнуть из разговора с Антонио Эспада. Я предпочла бы присутствовать при разгрузке контейнера. У меня мурашки по коже бегают от этого кабинета.

— На контейнер у нас еще будет время, — ответил Рафаэль. — Но никогда вещи не станут интереснее людей.

— Ты жил среди этих вещей, — возразила Мелисандра. — Меня же, напротив, всегда окружали люди.

Антонио Эспада тихонько вошел, бесшумно закрывая за собой дверь. Сразу становилось ясно, что он привык жить среди врагов и шпионов. Высокий, крупный и бледный, он не производил впечатления сильного, пышущего здоровьем человека. Однако в его взгляде и жестах чувствовалось желание превозмочь тот неприятный момент, что его душа была заточена в этом теле, гнев пылкого неутомимого духа, вынужденного обитать в тонкой и хрупкой скорлупе. Он подошел к гостям с протянутой для пожатия рукой и улыбкой, изображающей нечто среднее между приветливостью и насмешкой.