Это правда.

Я тебе не верю.

Она была беременна, Сара. Я этого не знал, когда встретил тебя.

Но совершенно очевидно, что ты знал ее, когда встретил меня. Иначе она вряд ли могла забеременеть от тебя. Или это я тоже неправильно поняла?

Он тяжело вздохнул, выпуская изо рта густое облако дыма.

Я познакомился с ней в августе сорок пятого. «Старз энд Страйпс» как раз откомандировала меня в Англию после того задания в Германии. Мне предстояло три месяца проработать в их главном европейском бюро, которое размещалось в штабе союзнических войск под Лондоном. Дороти работала в штабе машинисткой. Она только что закончила колледж и пошла добровольцем в армию. «У меня была романтическая идея сделать хоть что-нибудь для победы, — призналась она мне потом. — Я видела себя хемингуэевской героиней, работающей в военном госпитале». Вместо этого армия послала ее секретаршей в Лондон. Однажды, во время перерыва на кофе, мы разговорились с ней в столовой. Она очень тосковала за своей машинкой. Я скучал, переписывая репортажи других журналистов. Мы стали встречаться после работы. Потом стали близки. Это не была любовь. И не была страсть. Это было просто… от нечего делать. Способ убить время в скучнейшей столице Англии. Конечно, мы нравились друг другу. Но мы знали, что для нас обоих это всего лишь мимолетный роман, у которого нет будущего.

Спустя пару месяцев, в начале ноября, мне сказали, что я буду освещать начало послевоенного восстановления Германии… но сначала могу съездить в короткий отпуск в Штаты. Когда я сообщил ей о своем отъезде, она слегка расстроилась… но была реалисткой. Да, наш роман был приятным. Мы симпатизировали друг другу. И я искренне считал ее шикарной девчонкой. Черт возьми, я ведь ирландский католик из Бруклина, в то время как она потомственная аристократка и принадлежит к англиканской церкви. Я ходил в бруклинскую среднюю школу Эрасмус. Она училась в элитной школе Розмари Холл и колледже Смита. Я был ей неровня. И она тоже это знала — хотя была слишком вежлива, чтобы говорить со мной об этом. В какой-то степени мне льстило, что она вообще снизошла до меня. Но такие истории не редкость в военное время. Он, она, здесь и сейчас… почему бы нет?

Как бы то ни было, я отплыл из Англии десятого ноября, не думая увидеть Дороти снова. Спустя две недели я встретил тебя. И…

Он запнулся, принялся выбивать из пачки новую сигарету. Потом закурил.

И что? — тихо спросила я.

Я сразу понял…

Молчание.

Это случилось внезапно и с первого взгляда. Потрясение. Но я сразу все понял.

Я смотрела в свою чашку. И молчала. Он снова потянулся к моей руке. Я не стала отдергивать ее. Его пальцы коснулись моих. И я почувствовала, что дрожу. Мне захотелось убрать руку. Но я не могла пошевелиться. Когда он снова заговорил, его голос звучал почти тертом.

Всё, что я говорил тебе в ту ночь, я говорил искренне. Всё, Сара.

Я не хочу это слышать.

Нет, хочешь.

Я все-таки убрала руку:

Нет, не хочу.

Ты тоже это знала, Сара.

Да, конечно, знала, — прошипела я. — Тридцать два письма, сорок четыре открытки… и ты спрашиваешь меня, знала ли я. Я не просто скучала по тебе. Я не могла жить без тебя. Я этого не хотела, но ничего не могла с собой поделать. И когда ты не ответил…

Он полез в карман своего пальто, достал два конверта и положил их передо мной на стол.

Что это? — спросила я.

Два письма, которые я написал тебе, но так и не отправил.

Я уставилась на них. Конверты были проштампованы штемпелем американской армии. Выглядели они потертыми и пожелтевшими от времени.

Первое письмо было написано на корабле, по пути в Германию, — сказал он. — Я собирался отправить его тебе сразу, как только мы пришвартуемся в Гамбурге. Но когда мы туда прибыли, меня дожидалось письмо от Дороти, в котором она сообщила о своей беременности. Я тотчас попросил дать мне увольнительную на уик-энд и отправился на пароме в Лондон. По дороге туда я решил сказать ей, что при всей моей к ней симпатии жениться на ней я не могу. Потому что… — снова глубокая затяжка, — потому что не люблю ее. И потому что я встретил тебя. Но когда я добрался до Англии, она…

Что? Упала в твои объятия? Расплакалась? Сказала, что так боялась, что ты ее бросишь? А потом призналась, что любит тебя?

Да… все именно так, как ты сказала. И еще добавила, что семья отречется от нее, если она родит ребенка без отца. После знакомства с ними я понял, что тогда она говорила правду. Не осуждай ее…

Какого черта я стану ее осуждать? Будь я на ее месте, я бы сделала то же самое.

Я почувствовал, что у меня нет выбора. Сразу вспомнилось: ты в ответе за свои деяния… от грехов плоти не уйти… и прочая католическая ересь о чувстве вины, вынудившая меня сказать ей «да» и дать обещание жениться.

Весьма ответственный поступок.

Она порядочная женщина. У нас нет особых проблем. АУ как-то ладим. Я бы сказал, что у нас… дружеские отношения.

Я промолчала. Он коснулся одного из конвертов и сказал:

Я написал тебе второе письмо по дороге в Гамбург. В нем я объяснил…

Мне не нужны твои объяснения, — сказала я, отпихивая конверты.

Хотя бы возьми их домой и прочитай…

А смысл? Что случилось — то случилось… и прошло уже четыре года. Да, мы провели вместе одну ночь. Я думала, что это может стать началом чего-то. Я ошиблась. С'еst la vie[44]. Конец истории. Я не сержусь на тебя за то, что ты «исполнил свой долг» и женился на Дороти. Просто… ты мог бы избавить меня от многих страданий и боли, если бы объяснился со мной, рассказал, что происходит.

Я хотел это сделать. Собственно, об этом мое второе письмо. Я написал его, когда возвращался на пароме в Гамбург. Но когда я туда прибыл и обнаружил, что меня дожидаются три твоих письма, я запаниковал. Я просто не знал, что делать.

И ты решил, что лучший выход — не делать вообще ничего. Проигнорировать мои письма. Держать меня в подвешенном состоянии. Или, может, ты надеялся, что я наконец уловлю намек и просто исчезну из твоей жизни?

Он уставился в свою чашку и замолк. Говорить пришлось мне.

Еgо te absolvo[45]… этих слов ты ждешь от меня? Я могла бы простить тебе свой позор. Могла бы смириться с твоей виной. Даже с правдой. Но ты выбрал молчание. После того как клялся мне в любви — а что может быть выше? — ты не смог разобраться с простейшей этической проблемой — объясниться со мной.

Я не хотел причинять тебе боль.

О господи, не надо кормить меня этими избитыми фразами, — воскликнула я, чувствуя, что закипаю от злости. — Ты сделал мне гораздо больнее, оставив в неизвестности. И когда ты все-таки снизошел до того, чтобы послать мне открытку… что ты написал? «Прости». После восьми месяцев, что я забрасывала тебя письмами, это все, что ты смог мне сказать? Как же я презирала тебя, когда получила эту открытку.

Иногда мы сами не ведаем, что творим.

Он снова выбил из пачки сигарету. Хотел закурить, но передумал. Он выглядел растерянным и печальным — как будто не знал, что делать дальше.

Мне действительно пора, — сказала я.

Я поднялась из-за стола, но он удержал меня за руку:

Я точно знал, где ты живешь последние два года. Я читая всё, что ты писала в журнале. Я каждый день порывался позвонить тебе.

Но не позвонил.

Потому что не мог. До сегодняшнего дня. Когда я увидел тебя в парке, я сразу понял, что…

Я отдернула руку и перебила его:

Джек, это бессмысленно.

Пожалуйста, позволь мне снова увидеть тебя.

Я не встречаюсь с женатыми мужчинами. А ты женат, не забыл еще?

Я развернулась и быстро вышла из кафе, не оглянувшись посмотреть, идет ли он следом. Вечерний январский воздух обжег лицо, словно пощечина. Я хотела двинуться обратно к дому, но боялась, что он может снова позвонить. Поэтому я поспешила в сторону Бродвея, по дороге нырнув в лобби-бар отеля «Ансония». Я села за столик у двери. Выпила виски. Заказала еще.

Иногда мы сами не ведаем, что творим.

Как я, влюбившись в тебя.

Я оставила на столе мелочь. Встала и вышла из бара. На улице поймала такси. Попросила таксиста ехать в центр. Когда мы доехали до 34-й улицы, я попросила его вернуться назад. Водителя удивила столь резкая перемена маршрута.

Леди, вы вообще-то знаете, куда вам нужно? — спросил он.

Понятия не имею.

Таксист высадил меня у подъезда моего дома. К моему облегчению, Джек не слонялся под окнами. Но он все-таки заходил, потому; что два конверта ждали меня у порога квартиры. Я подняла их. Зашла к себе. Сняла пальто. Прошла на кухню и поставила на плиту чайник. Оба письма я швырнула в мусорное ведро. Заварила себе чаю. Вернулась в гостиную. Врубила Моцарта, К 421, в исполнении Будапештского струнного квартета. Устроившись на диване, я попыталась вслушаться в музыку. Но уже через пять минут встала, пошла на кухню и достала письма из мусорного ведра. Я села за кухонный стол. Положила перед собой конверты. Долго смотрела на них, призывая себя не вскрывать их. Звучала музыка Моцарта. Я все-таки взяла в руки первый конверт. На нем был указан адрес моей старой квартиры на Бедфорд-стрит. Буквы были слегка смазаны, как будто конверт побывал под дождем. Сам конверт был мятым, пожелтевшим, старым. Но был по-прежнему запечатан. Я надорвала бумагу. Внутри оказался сложенный листок фирменной бумаги «Старз энд Страйпс». Почерк Джека был аккуратным и разборчивым.


27 ноября, 1945 г.

Моя красавица Сара!

Вот и я — где-то у берегов Новой Шотландии. Мы в море вот уже два дня. Впереди еще неделя пути, прежде чем мы пришвартуемся в Гамбурге. Мой «личный кубрик», мягко говоря, тесноват (десять на шесть — короче, размером с тюремную камеру). Конечно, ни о какой приватности говорить не приходится, поскольку я делю каюту с пятью ребятами, двое из которых отчаянные храпуны. Пожалуй, только у военных достанет смекалки запихнуть шестерых солдат в чулан. Неудивительно, что мы победили в этой войне.